Вскочив чуть свет, он свесил ноги с кровати, призадумался, потом торопливо всунул их в валенки и вошел в одних исподниках в горенку, в которой спали Николай и Иван.
- Так будем ехать, сынки? - спросил он задорно, как будто давно решил это сделать.
- Я знал, батя, что вы от нас не отстанете, - обрадовался Иван и, потянувшись, добавил: - Теперь держись, Почивалов!
Поезд шел из Петрограда. В одной из теплушек, примостившись на нарах, лежал в солдатской шинели и кожаном картузе бритоголовый молодой человек с продолговатым лицом и большими черными глазами. Рядом - красивый скуластый казах. По сторонам солдаты, и поди узнай, куда и зачем едут. Бритоголовый, оглянувшись, тихо спросил:
- Ленина давно знаете?
- Еще до революции встречал. Недели две назад получаю телеграмму из Питера от Свердлова: дескать, нужен я ему. Приехал, пошел в Смольный, предъявил телеграмму - пропустили. Встретил меня Яков Михайлович, я бы сказал, внимательно, даже заинтересованно. "Хочу, говорит, свести вас с Лениным". Повел меня к Ильичу. Поздоровались. Ильич смотрит на меня внимательно, словно изучает, и спрашивает: "Так это вы Алибей Джангильдин?" - "Да", - отвечаю. "Где-то я вас видел", - уверенно говорит Ленин. "В Швейцарии". - "Совершенно верно. У меня память на людей хорошая". Беседовали мы долго. Владимир Ильич развивал план борьбы. Вот что он мне сказал: "Буржуазная революция ничего не даст угнетенному народу. В программу большевиков входит твердое намерение освободить угнетенные народы и дать им возможность самостоятельно развиваться. Наша тактика должна быть такая, чтобы привлечь на нашу сторону интеллигенцию, культурные слои населения".
- Тише говорите, - толкнул бритоголовый Джангильдина в бок и кивнул в сторону солдат.
- Я все слушал, - продолжал Джангильдин шепотом. - Потом Ильич встал и говорит: "Так вот, поезжайте в Степной край, работайте, защищайте лозунг "Вся власть Советам". В случае серьезных сомнений запрашивайте, не стесняйтесь, обращайтесь ко мне лично. Вы назначаетесь правительственным комиссаром Тургайской области". И подает мне заготовленный мандат.
За Самарой в вагон набились казаки и бабы. Бритоголовый и Джангильдин замолкли. Воняло махорочным дымом и приторным до тошноты потом. Молодой казак с покатым лбом и вьющимся начесом с левой стороны, играя черенком нагайки, стоял над молодухой, закутанной в шаль. Он часто улыбался ей, подкручивая усы длинными пальцами с обкуренными ногтями.
- Твой-то где? - допытывался казак.
- Я сама по себе.
Казак наклонился и пошарил рукой по груди.
- Не балуй, покеда не осерчала. Отойди отсель.
- Не шуми, дуреха.
- Ах ты, чертово семя, еще ругаешься?
Казак ухмыльнулся и пуще заиграл черенком.
Бритоголовый хотел вмешаться, упрекнуть казака, но Джангильдин его одернул.
В Оренбург поезд прибыл на рассвете. Человек в кожаном картузе попрощался с Джангильдиным, перебросил через плечо вещевой мешок, выбрался из вагона и вошел в вокзал. Протолкавшись, он добрался до дверей и с облегчением глотнул свежего воздуха. Над сияющим куполом собора неподвижно висела черная туча, предвещая снег. По Госпитальной площади к Неплюевскому кадетскому корпусу шагала рота пеших казаков. Город дремал в предутренней тишине.
Человек пересек Соборную площадь и, пройдя по Инженерной улице, остановился на углу Артиллерийской. Он незаметно вошел во двор и постучал в закрытую ставню. Дверь ему открыла заспанная старушка и пробормотала:
- Уж не чаяли, что приедете.
Он наскоро умылся, напился чаю и ушел.
В полдень собралась местная организация большевиков. Все знали, что со Второго Всероссийского съезда Советов приехал в Оренбург правительственный комиссар Цвиллинг. Имя его здесь было не ново, хотя сам он тобольчанин и за участие в событиях пятого года царский суд приговорил его к смертной казни через повешение, но из-за несовершеннолетия меру наказания заменили пятилетним тюремным заключением. В 1915 году после отбытия наказания он редактировал в Троицке газету "Степь", потом работал в "Уральской жизни", а в конце 1916 года прибыл по мобилизации с маршевой ротой в Челябинск.
Цвиллинг был первым большевистским председателем Челябинского Совета рабочих и солдатских депутатов, а позже председателем городского комитета большевиков. И вот сейчас он прямо со съезда Советов прибыл в Оренбург.
- Вы уже знаете из телеграмм, - сказал он, - что на этом съезде сформирован Совет Народных Комиссаров. Мы разъехались на места, чтобы разнести радостную весть о победе в столице. Надо в Оренбурге взять власть в свои руки и парализовать деятельность дутовских банд. Сегодня же мы изберем Военно-революционный комитет.
Ночью Цвиллинг не вернулся домой. Его, как и остальных членов Ревкома, неожиданно арестовали в Караван-сарае и заключили в тюрьму. Караван-сарай - двухэтажное каменное здание, расположенное четырехугольником, со двором внутри. В середине двора красивая мечеть и рядом тонкий ствол минарета. После изгнания из Караван-сарая последнего оренбургского генерал-губернатора, перенесшего сюда свою резиденцию с Набережной, большевики разместили в нем Совет депутатов и городской партийный комитет.
Караван-сарай был окружен обширным садом и обнесен каменной оградой. Казалось бы, при надежной охране Дутову никогда не проникнуть в эту крепость, но беспечность Цвиллинга и его друзей стоила жизни многим оренбургским большевикам.
В ту же ночь Дутов за сообщение о приезде Цвиллинга привез Надежде Илларионовне золотой браслет, который она спрятала в свой заветный ларец и сказала:
- Приходится думать и о черном дне.
- Это зачем? - удивился Александр Ильич.
- Современное положение так же неустойчиво, как мужская любовь. Если этот день придет, то мой Сашенька будет обеспечен.
Дутову ответ не понравился, но он не рискнул спросить, про кого она думает: про него или Сашку Почивалова? Впрочем, она могла ответить, что наказному атаману неуместно сравнивать себя с есаулом.
- О черных днях забудьте, - Дутов нахмурил пушистые брови, - завтра утром в городе не будет ни одного красного.
- Наконец-то вы поняли, что решительность нужна не только в моем будуаре, но и в борьбе с красными, - цинично сказала Надежда Илларионовна.
От Челябинска до Троицка каких-нибудь семьдесят верст. В Челябе грязно, пыльно, глазу нечем полюбоваться, если не считать степной реки Миасс. В Троицке того хуже: Увелька с низкорослыми ракитами по берегам вовсе непривлекательна. В самом городке тишина, скука. Трактир золотопромышленника Башкирова один на весь Троицк, но он для заезжих купцов. Видеть, как в пьяном угаре они бьют посуду и зеркала, расплачиваясь потом ассигнациями, - привычное для полового дело. Народ же веселится только на торжке под успенье, в день смерти богородицы, да зимой на масленой неделе. Богаты здесь Зуккер с Лорцем да Яушев с Дзюевым, а мильонщик Гладких - бог и царь, перед которым покорно склоняются полицеймейстер, исправник и заседатель. Они многосемейные, безденежные. Один только смотритель уездного училища, ловкий и пронырливый старикашка, владеет салотопенной заимкой.
Против города, к востоку от прижатого куполом собора, - гора. Давным-давно на ней был Меновой двор, куда стекались в старину караваны верблюдов, навьюченных товарами. Троицк тогда заполнялся многоязычным говором погонщиков.
Далеко за городом - станицы с чужеземными названиями, невесть откуда занесенными на исконные русские земли.
- Далече едешь? - спрашивает на Меновом дворе оренбургский казак другого.
- В Париж за сеном. А ты?
- А я в Берлин за овсом.
Неподалеку от особняка Гладких, в хибарке машиниста Иванова, у которого поселился с фальшивым паспортом питерский большевик слесарь Изашор, собираются втихомолку несколько рабочих. О чем беседуют - великая тайна до поры до времени. Когда в столице вспыхнула революция и гул ее докатился до Троицка, то Изашор, столяр Щибря, наборщик Шамшурин, маляр Попов и старый большевик Сыромолотов сумели поднять рабочих на борьбу и были избраны в Совет.
Собрался народ на площади у городской больницы, депутаты рассказывали про наказ Ленина, и вдруг откуда ни возьмись две сотни казаков на лошадях стали окружать площадь. В схватку вступили солдаты. Казаки повернули на Оренбургскую улицу в надежде поживиться. Подъехали они к спиртоводочному заводу, убили охранника, открыли ворота. За ними погнались солдаты. Началась стрельба, на булыжник заводского двора упали убитые и раненые.
Потом из Челябинска приехали кадеты и эсеры, собрали городской народ, станичных атаманов, кулаков и стали поносить большевиков, от них, мол, все зло. Один кадет, такой солидный господин в очках, прямо сказал:
- Землю крестьянам бесспорно надо дать, но за выкуп.
В зале сидели и большевики. Сыромолотов толкнул плечом Щибрю и прошептал:
- Задавай вопросы.
Щибря поднялся с места и, прикидываясь простачком, спросил:
- Скажить мне, господин хороший, откуда у Лерха, Переслухина и Бобринского тысячи десятин земли?
Кадет задумался, а потом бойко ответил:
- Они ее заслужили, голубчик.
- Чим?
- Чим? - передразнил кадет. - Заслужили на военной службе.
- Як же так, - не унимался Щибря, - мий дид служив в армии двадцать пять рокив, а земли ему дали всего-навсего три аршина писля смерти.
Тут кадет не выдержал:
- Вот видите, граждане, это настоящий подстрекатель.
Кто-то из толпы крикнул:
- Ты как попал к нам в Троицк?
Щибря не выдержал и пошел к трибуне. В президиуме смутились. Атаманы кричат: "Убирайся отсюда, хохол". Большевики трубят: "Дайте слово простому рабочему". Шум, гам. Председатель зазвонил в колокольчик, но все же дал Щибре слово. Посмотрел столяр на сидевших в зале, отыскал глазами атамана, что обидным словом обозвал, и говорит:
- Вот тот чоловик спрашивал, як я попав в Троицк? Дозвольте рассказать. Батько мий - тоже столяр. В семье нашей було тринадцать душ. В седьмом року моего батька, маты, мене та сестру Анисью арестовали, сказали - за аграрное подстрекательство - и посадили в Лукьяновскую тюрьму, що в Киеве. Ни я, ни батько не знали, що это за аграрное подстрекательство, с чим его кушают. Батька в тюрьме замордовали, а нас отправили в челябинскую тюрьму, а оттуда в станицу Усть-Уйскую. Девять маленьких моих братив и сестер оставили на голод. Четверо умерли сразу. Как отбыл я свой срок, так получил разрешение в Троицк на строительство железной дороги.
В зале мертвая тишина. Щибря тоже умолк на минуту и, обернувшись к кадету в очках, продолжал:
- У станичников до хохлов кровавая ненависть. Нам с ними, понятно, не жить як телятам: где сойдутся, там и лижутся, а все ж таки за що нас так хаять? Вот вы, господин хороший, говорили, что я подстрекатель. Що же это получается? При царе я был подстрекатель и опять же при революции подстрекатель. Тьфу!
В зале раздался хохот и чей-то голос:
- Вы же подстрекаете народ, говоря, что помещики грабители.
Щибря не смутился и ответил:
- Я вас замечаю, господин Гладких, потому у меня глаз-алмаз. У вас на заводе сотни людей задарма работают. Я сам у вас столяром работал, договаривался за рубль двадцать, а при расчете уплатили по рублю. Кто украл с рабочего человека двадцать копеек? Вы!
Обвинение Щибри вызвало шум. Кадет в очках зашептал председателю: "Закройте собрание". Атаманы повскакали с мест, бросились к выходу, а народ не расходится. Прошло полчаса. Прибыла сотня казаков и всех разогнала.
Над зданием обширного двухэтажного дворца с балконом на Набережную Урала, или, как говорили в старину, Яика, взвился трехцветный флаг Российской империи. Дворец был построен в прошлом веке по рисунку Брюллова, дружившего с тогдашним оренбургским генерал-губернатором Перовским и его чиновником для особых поручений Владимиром Далем. Теперь в этом доме разместился дутовский штаб.
Сашка Почивалов решил, что Дутов избрал своей резиденцией этот дом потому, что отсюда до особняка Надежды Илларионовны рукой подать.
Перед лестницей, спускавшейся к реке, высились каменные Елизаветинские ворота, а в нишах столбов по обеим сторонам ворот - уродливые каменные статуи с отбитыми носами. Когда-то они изображали ангелов, держащих в руках по щиту, копью и пальмовой ветви. Башкиры ненавидели эти ворота, они знали, что царица Елизавета повелела их соорудить в память усмирения башкирского бунта в 1755 году.
Набережная, или, как позже ее стали называть, Пушкинский бульвар, засаженный деревьями по приказанию генерал-губернатора Катенина в шестидесятых годах прошлого столетия, стала излюбленным местом гуляний. Особенно привлекала она горожан весной, когда чуть ли не у самых ног бушевал разлив Урала, а вдали, за Зауральской рощей, зеленым ковром расстилались беспредельные степи.
Теперь по бульвару прохаживались казачьи патрули, охраняя наказного атамана и его штаб.
Еще сильнее охранялась тюрьма. Кто в ней только не сидел! В 1755 году ее камеры были переполнены бунтовавшими башкирами. Потом в ней отбывали наказание яицкие казаки, тысячи пугачевцев, умершие под ударами кнута. В семидесятых годах XVIII и в тридцатых годах XIX столетия томились поляки, увезенные из Варшавы и Лодзи, Кракова и Познани. В 1875 году тюрьму заполнили правнуки казаков яицкого войска, не пожелавшие принять новый закон о всеобщей воинской повинности 1874 года. В 1905-1907 годах в ней умирали от чахотки русские революционеры, а сейчас в ней томились большевики, арестованные Дутовым в ночь на 15 ноября.
Начальнику дутовского штаба полковнику Сукину нельзя было отказать в опытности и изобретательности. Это по его плану были схвачены оренбургские большевики в Караван-сарае и водворены в тюрьму. Но вместе с деловитостью он любил пышность. Его кабинет в штабе был обставлен разностильной мебелью, свезенной сюда из разных губернских учреждений. Убежденный холостяк, он предпочитал всему вино и карты. Карты были его слабостью. Он мог играть всю ночь напролет в преферанс, и не потому, что его интересовал выигрыш, а ради самой игры.
Устроившись в удобном кресле, Сукин укрепил на переносице пенсне, сквозь толстые стекла которых глядели не в меру увеличенные острые глаза. В дряблую шею, иссеченную морщинами, вонзился белый подворотничок, подшитый к мундиру. Читая донесения, полковник время от времени приподнимался над картой, лежавшей на широком дубовом столе, и цветными карандашами делал отметки стрелками и кружочками. На пепельнице из итальянской майолики лежала недокуренная папироса, а старинные напольные с боем часы мерно отсчитывали минуты в этом тихом кабинете, куда не доносился городской шум.
В первые дни захвата Оренбурга Сукин предложил Дутову заманчивый, с его точки зрения, план.
- Не надо дразнить гусей, Александр Ильич. Нам выгодно играть сейчас в демократию.
- Что вы предлагаете? - строго спросил наказной атаман, щелкая пальцами.
- Создать комитет спасения родины. Комитет будет на авансцене, а мы за кулисами.
- Кого же мы привлечем в этот комитет?
- Во всяком случае, не барона Таубе и не генерала Эверсмана. Кандидатуры я уже подобрал. Председателем будет бывший городской голова Барановский, личность довольно бесцветная, - кстати, он эсер, - а членами - комиссар Временного правительства Архангельский и вы. Они уже дали согласие.
Дутов нахмурился: "Какую роль мне готовит Сукин?"
Начальник штаба понял выражение лица Дутова и поспешил его успокоить:
- Я все продумал и распределил роли. Барановский и Архангельский нужны вам как театральная мебель, без которой пьесу не сыграете. Вы же дик-та-тор! Любое ваше приказание - закон!
Дутов протянул руку в знак согласия, и Сукин крепко пожал ее.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Тусклый свет ламп дрожал и отражался в замерзших окнах, как в позеленевших от времени зеркалах. Ветер дул с севера, неся с собой холодище. В замусоренном зале вокзала битком набито разного люда с баулами, мешками, чемоданами. Все нервные, нетерпеливые, всем надо ехать, у всех аршинные мандаты. Кто-то уверяет, что через три часа отойдет на Самару эшелон с хлебом - есть надежда проехать на буферах.
По обледенелой платформе разгуливали несколько человек. К ним незаметно подошел дежурный по станции и тихо сказал:
- Поезд на подходе. Сейчас переведу стрелки, приму его на запасной путь и загоню в тупик.
Вот уже несколько часов члены Челябинского Совета Елькин, Болейко, Тряскин, Колющенко и Васенко ждут с нетерпением самарского поезда. Дежурный по станции их успокоил: поезд скоро прибудет, - значит, самарскому отряду удалось пробиться к Челябинску. Зато третьи сутки нельзя отправить ни одного хлебного эшелона в Петроград - дутовцы в пути останавливают поезда и безнаказанно грабят хлеб, увозя его в станицы на сохранение к кулакам.
Поезд вынырнул из темноты и приблизился к станции. Он шел без огней прямо в тупик. Мимо проплыли темные вагоны.
Первым выскочил на платформу Кошкин. Осмотрелся и заметил людей, стоявших кучкой. Один из них отделился и пошел ему навстречу.
- Вы товарищ Блюхер? - с опаской спросил незнакомец.
- А ты кто будешь? - поинтересовался Кошкин, сняв с плеча карабин.
- Председатель Челябинского Совета Елькин.
- Это другой разговор. Прошу пройти со мной!
Кошкин подвел Елькина и представил его Блюхеру. Вслед за Елькиным подошли остальные члены Совета.
- Выгружайтесь по возможности без шума, - попросил председатель Совета. - Для всех приготовлено помещение и обед. Мы ждем вас с утра. Здесь останется ваш представитель для связи, а ты, Блюхер, давай с нами!
Радушный прием сразу поднял настроение у Василия, и он тут же крикнул:
- Кошкин!
- Я! - ответил порученец, словно он дожидался за спиной у Блюхера.
- Выгружай коней, людей, пушки - и айда в город! Слышал, что говорил товарищ Елькин?
- Есть выгружать! - ответил исполнительный Кошкин.
До полуночи члены Совета рассказывали Блюхеру о положении в Оренбурге, Троицке и в других городах.
- Как видишь, веселого мало, - заключил Елькин, - но верим, что самарцы крепко нам помогут.
- У Дутова большая сила? - спросил Блюхер.
- Семь тысяч казаков.
"Один красногвардеец против четырнадцати казаков, - подсчитал в уме Василий, погладив в раздумье свою бритую голову, - говорил я Куйбышеву, а он свое: "Ленин предложил, - значит, выполняй".
- Ладно, товарищи, утро вечера мудренее, за ночь обмозгую, с чего начать.
Члены Совета согласились и разошлись по домам.
- Пойдем ко мне, - предложил Елькин.
Председатель Совета понравился Блюхеру. Крупное лицо, копна мягких каштановых волос, глубоко сидящие глаза, обрамленные дугами бровей, и усы, свисавшие по краям губ, напоминали Блюхеру портрет Петра Первого.
Они лежали на тощих матрацах, укрывшись байковыми одеялами.
- У меня есть план, хочу с тобой поделиться, - откровенно признался Елькин.
Блюхер лежал на животе, - у него опять разболелась спина, - смотрел на председателя Совета и молчал.
- Чего ты так лежишь? - удивленно спросил чуткий Елькин.
- Привычка с детства. Выкладывай свой план!