Матросы строились неохотно. Они не знали, зачем их подняли на ноги, не дав выспаться. Павлов медленно, но с заметным волнением обходил ряды, всматриваясь в заспанные лица. Он сосредоточенно вглядывался в каждого матроса, и они удивленно пожимали плечами. "Чего он хочет? - недоумевали матросы, теряясь в догадках. - Ну пусть скажет". А Павлов, как назло, молчал, продолжая угрюмо обходить ряды уже в третий раз. К нему подошел один из тех коммунистов, которых Елькин прислал в отряд моряков. Судя по узлам на больших, едва сгибающихся пальцах, это был шахтер. Он выделялся высоким ростом и кавалерийской шинелью, доходившей ему до щиколоток.
- Дозволь мне, мичман, сказать слово перед строем.
Павлов остановился и сердито посмотрел на шахтера. Он готов был обругать его и прогнать, но, вспомнив проступок матроса, устыдился и ответил так, чтобы его не слышали:
- Говори, но знай, что ребята свирепые.
Шахтер махнул рукой, - дескать, не учи меня, - и, повернувшись лицом к строю, громким голосом произнес:
- Балтийцы! Один из ваших товарищей совершил контрреволюционное преступление. Он пытался изнасиловать молодую крестьянку. За честь дочери заступился ее отец. Кончилось тем, что матрос побил отца. Как могло случиться, что среди вас оказался преступник?
Из рядов донеслись голоса:
- Чего врешь? Катись к едреной бабушке!
- Меня не застращаете, - сильнее крикнул шахтер. - Вы еще пацанами были, когда я…
- Брось заправлять! - перебили его. - Чего кляузы разводишь? Дорогу к Духонину знаешь?
Шахтер приметил одного крикуна и грозно скомандовал:
- Четвертый с правого фланга, выйти из строя на два шага вперед!
Павлов, слушая возникшую перебранку, попытался остудить распалившихся матросов и повторил команду шахтера. Из строя вышел тот самый матрос, которого Блюхер не пустил в разведку.
- Молокосос! - с презрением крикнул шахтер. - Я такого гада, как ты, на корабле задушил бы. С тобою говорит бывший матрос "Потемкина" Гавриил Андреев. Стоять смирно! Балтийцы! Не по своей воле я сменил бескозырку на кепку - списали с броненосца за участие в восстании. Не для того мы кровь проливали в пятом году и опять же теперь проливаем, чтобы потакать таким субчикам.
К Андрееву подбежал жалобщик.
- Это он, я его узнаю, - закричал он, указывая рукой на матроса.
- Балодис! - не своим голосом вскричал Павлов. - Это вы отличились в Николаевке? Это вы позорите отряд?
Балодис, насупив белобрысые брови, молчал.
- Сдать винтовку и патроны! Вон из отряда!
- Гони его в шею! - послышались отдельные голоса матросов.
Балодис снял с плеча карабин, отстегнул от поясного ремня подсумок с патронами, шваркнул на снег к опрометью бросился бежать.
Блюхер снова созвал совещание командного состава. На этот раз кроме Павлова и Елькина присутствовали приехавший из Челябинска Цвиллинг, командир сотни Шарапов, Гавриил Андреев, командир отдельной батареи Григорий Пивоваров, командир пулеметного взвода Алексей Фролов, троицкие большевики Сыромолотов, Щибря, Изашор и Шамшурин.
Блюхер присматривался, наблюдал. Павлов сильно изменился. У него уже было несколько стычек со своими матросами, и его всегда выручал Андреев, который лучше поручика знал душу моряка. Балтийцы поняли, что в лице героя с прославленного броненосца они встретили старшего по годам и опыту друга, и прислушивались к нему. Андреев сумел спокойно, без суматохи и излишней крикливости, внести в отряд дисциплину и уважение друг к другу.
Старику Шарапову, может быть, следовало бы уйти на покой, но даже малейший намек на это мог не только обидеть казака, но и лишить его душевного равновесия, которое он приобрел с тех пор, как его назначили командиром сотни. Он уже с трудом садился на коня, рука нетвердо держала шашку, зато он умел заставлять казаков слушать себя, и они готовы были сражаться не на жизнь, а на смерть.
До начала совещания Блюхер, доброжелательно взглянув на Шарапова, спросил шутливо:
- Семен Абрамыч, как идет твоя революционная жизнь?
Шарапов провел рукой по седеющим кудрям, потом подобрал согнутым пальцем пушистые усы кверху.
- По плану.
- Цвиллинг прижился?
- Я его в обиду не даю.
- Он сам за себя постоит, - вмешался подошедший Елькин.
- Ты неправ, Елкин-Палкин, - беззлобно сострил Шарапов. - Казацкую душу надо знать, поверь мне, старику. Казак - обнаковенный человек, да атаманы и старшины с мамкиным молоком кормили его своей наукой, - дескать, ты не кто-нибудь, а казак, тебе все можно, тебе все нипочем, а иногородний есть ползучий гад, революционер и смертельный враг. Таперича все ломать надо.
- Я с тобой согласен, Семен Абрамыч, - бросил через стол Блюхер. - Вот у матросов тоже свой характер, мичман перед ними робеет.
Задетый за живое, Павлов на этот раз не смолчал:
- Пусть Андреев скажет о дисциплине. Если не верите, спишите меня - и в цейхгауз.
- Мы не дети, чтобы играть людьми, как матрешками, - усмехнулся Блюхер. - Андреев вам крепко помог, Дмитрий Сергеевич, но командовать вы умеете, бесспорно, лучше его. Если мы сообща сумеем создать в наших отрядах революционную дисциплину, разъясним цель нашей борьбы, то никаким дутовцам нас не взять.
Шарапов, сидевший рядом с Цвиллингом, слегка задел его плечом и тихо спросил:
- Что, учиться будем политике?
- Даже старикам это на пользу.
План Блюхера заключался в том, чтобы, двигаясь на юг к Оренбургу, привлекать казаков на свою сторону.
- Как будут расставлены силы - последует мой приказ, а сейчас мне хочется поговорить о другом. Ни для кого не секрет, что в наших отрядах есть матросы и казаки, рабочие и крестьяне. В царской России мы жили по пословице - всяк сверчок знай свой шесток. Теперь так нельзя. За этим столом сидят революционеры, просидевшие в тюрьмах многие годы. Мы их уважаем. Это Елькин и Цвиллинг. Есть боевые и закаленные командиры - Шарапов, Павлов, Андреев. Все мы знаем, за что боремся с Дутовым, всех нас объединяет одна цель: добыть народу свободу, чтобы он мог спокойно жить, не бояться черного дня. Наши люди будут после войны крепко уважать друг друга, они не потерпят ни вора, ни душегуба. Все будут равны перед законом: казак и иногородний, матрос и шахтер. Через тяготы и великие трудности они кровью скрепят свою дружбу и придут к радости. Но надо об этом рассказать нашим бойцам. Как это сделать?
Шарапов, слушавший Блюхера с большим интересом, загорелся и поднял руку:
- Дозволь мне слово, Василий Константинович.
- Пожалуйста!
- За почтение к нам - низко кланяюсь от всех казаков. Но мне сдается, что не время теперь решать мирские споры. Возьмем Оренбург, повесим Дутова на суку, а тогда - давай!
- Именно теперь, уважаемый Семен Абрамыч, - подчеркнуто возразил Блюхер. - Это не мирской спор, а наша политическая работа. Люди должны идти в бой спаянными. Вот у матросов есть гармонист, казаки славно поют, повсюду наш народ умеет плясать, а кто фокусы показывать. Соберемся сегодня на плацу, споем, сыграем, а Цвиллинг или Елькин сделают небольшой доклад о внутренней и международной политике Советской республики.
"Цельный шурум-бурум", - подумал про себя Шарапов и ничего не ответил.
Днем отряды запрудили площадь. Подъехав на своем Рыжаке, Блюхер услышал, как молодой казак задорно затягивал, а остальные подхватывали:
Выходил приказ такой:
Становиться бабам в строй,
Эй, Тула, пер-вернула
Подходи-ка, баба, к дулу!
Становитеся, мадам,
Поравняйтесь по рядам.
Эй, Тула, пер-вернула
Подходи-ка, баба, к дулу!
Пятки вместе, носки врозь,
Гляди весело, не бойсь!
Эй, Тула, пер-вернула
Подходи-ка, баба, к дулу!
Потом матрос-гармонист запел, аккомпанируя самому себе:
Эх ты, яблочко,
Куды котишься?
К Дутову попадешь -
Не воротишься.Эх, девчонка,
С виду, глад’кая
А на пробу возьмешь -
Ох и гад’кая!
Смех, веселье, шутки. Вот три матроса отплясывают чечетку, на смену им пошли в пляс казаки. Появились городские девчата.
Шарапов с Цвиллингом наблюдали со стороны.
- Толковый мужик Блюхер, вот что придумал, - подмигнул Цвиллинг Шарапову, - и Елькин хороший доклад сделал. Вот это и есть политическая работа.
В сумерках к Кошкину пришел Балодис.
- Ты меня, братишка, знаешь? - спросил он заискивающим тоном.
- Вперво́й вижу, - схитрил Кошкин.
- Да ведь я хотел с тобой в разведку идти, а Блюхер отказал. Помнишь?
- Харя у тебя малоприметная, потому не запомнил.
- Чего лаешься? Я к тебе пришел как к человеку, а ты…
- Как девица! - перебил Кошкин. - Ну, будем считать, что у тебя личико, а не харя. Доволен?
- Будет надсмехаться, не то осерчаю.
- От ворот поворот, а то я тебе всыплю несколько пряжек. Подумаешь - "осерчаю".
- Идол ты! - огрызнулся Балодис. - Гидра!
- Чего, чего? - У Кошкина забегали зеленые глаза. - Кругом арш!
В комнату неожиданно вошел Блюхер. Балодис выпрямился, как натянутая струна, сомкнул ноги в каблуках, но от страха опустил глаза.
- Шляется всякий сброд да еще гидрой обзывает, - прошипел Кошкин.
Блюхер сел за стол, переложил с одного края на другой какие-то бумаги и, словно не замечая матроса, спросил у Кошкина:
- Чего сердишься?
- Ходят тут всякие.
- Разве матрос с "Андрея Первозванного" - это всякие? - переспросил Блюхер и сам ответил: - Бескозырка - почетный головной убор, но только некоторые братишки ее ни в грош не ставят и честь матросскую на босяцкую удаль меняют.
- Виноват! - гаркнул Балодис.
- В чем? - спросил Блюхер. - Садитесь и рассказывайте.
Балодис коротко рассказал о себе, закончив словами:
- Судите по всей строгости. Черт меня попутал.
- На черта сваливать нечего, - вмешался Кошкин. - Ты что думаешь теперь делать?
Балодиса злило, что порученец вмешался в разговор, хотел обрезать его, но побоялся, что Блюхер прогонит. Поборов свой гнев, он покорно произнес:
- Вину искупить.
- Решение правильное, - согласился Блюхер, - вину искупить дисциплинированной и примерной службой. Возьму тебя к себе в порученцы.
Балодису показалось, что он не то ослышался, не то над ним шутят, и серьезно возразил, кивнув в сторону Кошкина:
- Он меня живьем съест.
- Хорошему человеку он друг и товарищ, а босяку - враг, - пояснил Блюхер в защиту своего порученца.
- Из него дурь надо вышибить. Василий Константинович, - продолжал свою издевку Кошкин. - Мне с ним возиться недосуг. Может, он трус, я ведь с ним вместе не воевал.
- Посмотрим, авось человека из него сделаем.
- Трудно, - почесал Кошкин затылок. - Горбатый он и языкатый.
Никто не хотел продолжать спор. Балодис дрожал от негодования, но молчал, словно ему кляпом заткнули рот. Уж лучше терпеть унижения от Кошкина, но зато заслужить одобрение Блюхера.
И Балодис остался порученцем.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Каширины выехали на зорьке, покинув с чувством горечи родную станицу. Накануне Дмитрий Иванович простился с Прохором Семушкиным.
- Бог даст, свидимся.
- Езжай, Дмитрий Иванович, с такими орлами не пропадешь. Кабы мой вернулся - разом бы поехали.
Старик отказался от саней, надел на голову старую казачью фуражку с широким козырьком и с трудом взобрался на коня. Сидя в седле, он который раз силился ответить самому себе: правильно ли сделал, что покинул дом и кровать, на которой ему надо было умирать, и пустился в неведомый путь? "Куда меня несет и зачем?" - эта мысль все время выплывала, как вода над талым снегом.
- Ваня, - обратился Николай к брату, - скачи в Заберовскую станицу, узнай, вернулся ли казак Евсей Черноус. Он нам подсобит.
Иван послушно пришпорил коня. Из-под копыт полетели комья снега.
Когда меньшой сын скрылся, отец посмотрел в одну сторону, потом в другую, снял фуражку, перекрестился и нерешительно спросил у Николая:
- Не умрем под чужим тыном, сынок?
Николай надвинул папаху на брови.
- Батя, вы богу верите больше, чем мне с Иваном.
- Я и в бога не верю, а по-стариковски себя осеняю.
- Воевать вы, батя, не будете. Нет у вас больше силы в руках, а оставаться в станице нельзя. Зарубят дутовцы.
- Было время, когда мне за баклановский удар командир сотни ручки пожимал. - Старик тяжело вздохнул. - Теперь из меня вся сила вышла.
Часа через два показались два всадника. Это возвращался Иван Каширин с Черноусом.
- Здравья желаю! - живо произнес Евсей, осадив коня на задние ноги перед Николаем Кашириным.
- Здравствуй, Евсей! Как она, жизнь?
- Сами знаете, ваше… - и запнулся.
Николай Дмитриевич укоризненно покачал головой:
- Евсеюшка, пора отвыкать от старого. К тебе заехать можно?
- Низко кланяюсь и рад принять с превеликим удовольствием.
- Иван гуторил с тобой?
- Эге! Двадцать два казака наберем.
- Верные люди?
- Мне верите, Николай Дмитриевич, да? Так и им!
Евсей Черноус жил с матерью Ульяной. Тихая и безропотная казачка слушалась во всем сына, но в душе боялась его речей против станичного атамана. По комнате она семенила неслышными шажками. Ульяна понравилась Дмитрию Ивановичу, и они, словно старые знакомые, быстро нашли тему для разговора.
- Ноне молодые шибко прыткими стали, - сказал старик Каширин. - Моих сынов, к примеру, в Питербурх звали, а они, - от досады он махнул рукой, - сама видишь…
- Кабы у Евсеюшки умишко был, так мы бы жили как у Христа за пазухой, - сказала в свою очередь Ульяна. - Вернулся с фронта о двуконь, мне привез шелковый платок и ситчику на платье. Все шло хорошо, а на прошлой неделе сцепился с дутовским прихвостнем, тот ему одежонку испластал и кровь пустил. Уж я его и в бане правила, и мазью натирала, очухался наконец. Спрашиваю: "Кто тебя убил?" А он не обмолвился, крепкий на язык. Раньше никогда озорным не был, а теперь ему в глаза плохого слова про советскую власть не скажи - убьет. Какой-то он особенный уродился.
- Не он один, - соглашался Каширин, - ноне все, кто супротив советской власти, значит, за царя. А от нашего царя какой толк был? Царица с Распутиным, а Николка срамницы боялся пуще огня. Прямо скажу - дерьмовый царь…
- Хучь дрянной, а все же царь. Не ущитили.
С каждым днем отряд братьев Кашириных пополнялся. Иван то пулемет притащит, то патроны привезет, а Николай сотни формирует. Шли отрядами от станицы к станице оренбургские казаки, чтобы добыть себе вольную жизнь под красным знаменем.
Дмитрий Иванович помолодел с виду, а силы его истощались, и сыны, видя, что отцу нужна подмога, прикомандировали к нему молодого казачка, но старик прогнал его прочь.
- Не слепой я, все вижу, - с досадой жаловался он Ульяне. - Мне казачок нужен, как бабе борода.
Падение Троицка вызвало у Дутова гнев. Он бесновался, кричал на начальника штаба Сукина, на Сашку Почивалова, грозил, что будет расстреливать без суда и следствия городских жителей за робость перед красными, и, арестовав многих, заполнил ими не только тюрьму, но и военную гауптвахту, служившую некогда складом для губернаторского архива.
Александр Ильич по заведенному правилу проводил воскресные ночи с Надеждой Илларионовной. В ее агентурных сведениях он больше не нуждался, но отказаться от нее как женщины не хотел.
В один из воскресных вечеров Сукин разыскал Почивалова и, хитро улыбаясь, спросил:
- Не знаешь, где генерал?
- Знаю, - похваляясь, ответил есаул, - а пойти к нему не осмелюсь.
- Дело есть, и притом не терпящее отлагательств.
Почивалов задумался. Надежда Илларионовна запретила ему приходить к ней. Он догадывался, что приказание исходило от самого Дутова. Нарушение грозило отставкой, а то и просто изгнанием. Сейчас ему представился случай побывать у нее дома, увидеть ее, вспомнить первую ночь, проведенную вместе. Искушение было велико. "Авось она загорится, когда увидит меня, поманит… - размышлял он. - А винить меня атаман не станет. Не по своей воле пошел, а по просьбе начальника штаба - дело безотлагательное. Рассердится - всю вину на Сукина свалю".
- Допустим, что я повидаю его, - сказал Почивалов, испытывая удовольствие от того, что его просит начальник штаба. - А что я скажу? Дескать, вас хочет видеть начальник штаба? Да он меня в три шеи прогонит.
- Я вам, Александр Прович, пакет дам. - Так Сукин назвал есаула впервые. - На словах же скажете, что полковник Сукин потребовал от вас незамедлительно повидать наказного атамана.
- Была не была! - выпалил Почивалов с затаенной радостью. - Давайте пакет!
Подойдя к дому Надежды Илларионовны, Сашка струсил и хотел повернуть обратно, но пробивающаяся сквозь расщелины старой ставни узенькая полоска света притягивала. "Не спят еще". Он несколько раз дотрагивался до ручки звонка, собираясь дернуть за цепочку, но дрожащая рука бессильно опускалась. Борясь с желанием и страхом, он решил уйти и, побродив по двору, направился на улицу.
Сквозь мчавшиеся по небосклону облака, озаряя тихую улицу, застенчиво выглядывала луна. Под ногами хрустел снег, слезились от мороза припухшие глаза. Где-то затенькали бубенцы, но звон их быстро затих. И луна, которая выбегала из-за туч и так же поспешно пряталась, и скрипучий снег, и безмолвие пугали Сашку, но вернуться обратно в штаб и доложить Сукину, что не нашел атамана, он тоже не решался. Вдруг в пакете важное донесение - не жди от атамана пощады, разнесет его как мальчишку. "Вы ведь знали, где я". Он бессознательно позвонил и тотчас оробел, но когда за дверью послышался знакомый женский голос: "Кто там?" - подавил в себе волнение и ответил:
- Надежда Илларионовна, это я, Сашенька! - Он сказал так, как она его раньше называла. - Откройте! Мне срочно нужен атаман.
Сашка вошел, принеся с собой на бекеше морозный воздух, вытер ноги о половичок и шепотом спросил:
- Он здесь?
Надежда Илларионовна, держа в руках подсвечник с зажженной свечой, кивнула головой, а Сашка, заглянув в ее глаза, готов был поклясться, что она рада его приходу. Он не посмел переступить порога коридора и войти в столовую, откуда дверь вела в спальню, хотя этот путь был ему знаком. Сознание того, что он здесь сейчас в роли посыльного, вызвало в нем бешеную злобу против атамана, но эта злоба мгновенно угасла, как только он услышал шаги Дутова. Атаман вышел в коридор в черном костюме.
- Что случилось? - спросил он спокойно, не сердясь на Почивалова, который ни разу его здесь не беспокоил.
- Полковник Сукин приказал незамедлительно вручить вам пакет.
Читая, Дутов сохранял каменное спокойствие, только губы безмолвно шевелились, но Сашке показалось, что атаман вот-вот разъярится. Дутов, прочитав до конца, повернулся и бросил через плечо:
- Проводите его, пожалуйста, Надежда Илларионовна.