Сашку всего обожгло. Ему хотелось надерзить атаману, но он сдержался, почувствовав почти над самым ухом теплое дыхание Надежды Илларионовны.
- Я жду вас послезавтра в девять вечера, - прошептала она.
Пров Ефремович, узнав от Митрича об отъезде старика Каширина с сынами, пришел в ярость:
- Куда они могли уехать со старым хрычом?
- Никто не ведает, Пров Ефремович.
- Я доведаюсь. Созови-ка сход, погуторим насчет Кашириных.
На сход пришел и Семушкин.
"Вот ты-то мне и нужен, - подумал Почивалов, - тряхнем твою душу, так все поведаешь".
В станичном правлении собралось много казаков, даже с хуторов и те притащились. Митрич поднялся из-за стола, подправил свисавшие к подбородку усы, разгладил старый измятый мундир и надсадно откашлялся.
- Станичники, - громко начал он, - объявляю сход открытым. Перво-наперво передаю вам поклон от нашего наказного атамана, полковника Дутова. Дошли до него слушки, будто казаки, а то и ахфицеры подаются к красным. Из нашей станицы подхорунжий Каширин с сынами уехали на ту сторону. Куда казакам ехать и бросать свою землю? Счастья искать? Значитца, земля им нужна, как собаке пятая нога. Подпишем общественный приговор: землю отдать станичному правлению, а дальше будем судить. Опять же запишем: кто пойдет к большевикам - бродягам и каторжникам - разорять с ними святую Русь, того ждет наша немилость. Все мы, как один, станем за поруганную веру.
- Правильно! - закричали с мест отдельные казаки.
- А на мою думку, неправильно рядите.
Все обернулись, узнав по голосу Семушкина.
- Креста на тебе нет, Прохор. Ты что, заодно с супостатами? - спросил Митрич и сплюнул на пол.
- С крестом аль без креста, а с каторжниками я чужого не крал и на чужое не зарился. Зачем забирать землю Каширина?
Со скамьи поднялся Почивалов. Все тотчас умолкли.
- Господа станичники! Почивалов свой хлеб ест, а не чужой.
- Я к тебе за подачкой не ходил, - бросил с места Прохор Иванович.
- Ты помалкивай, потому твое время прошло. Пошумели - будя! Разорять казачью жизнь не позволим. Отцы наши и деды эту землю кровью и потом поливали, а Каширины норовят ее отдать коммунистам и иногородним. Ты, Прохор, знал, что Каширины уезжают из станицы. Почему молчал?
- Кто ты такой, чтобы тебе докладать? - усмехнулся Семушкин.
- Почивалов! - с гордостью произнес свою фамилию Пров. - Не у тебя гостил наказной атаман, а у меня.
- Ты его и целуй в ж…
Лицо Почивалова налилось кровью, и он заговорил так, словно у него во рту лежала большая слива:
- Мы вот сейчас запишем тебе общественный приговор: ввалить двадцать пряжек.
- Руки коротки! - не остался в долгу Прохор Иванович.
Казаки расшумелись. Многим не понравилась мера наказания: сегодня всыпят Семушкину, завтра другому. Позор на всю станицу. Кто в рукав улыбается, кто ногой пинает один другого, - дескать, Почивалов не шутит.
В шуме Прохор Иванович, поднявшись со скамьи, хрипло крикнул от подхлестнувшей его жгучей боли:
- Станичники! Где же это видано, чтобы старых казаков секли? Сын мой еще не вернулся, воюет за веру и отечество, я не сегодня-завтра богу душу отдам, а кровосос Почивалов здеся командует, как наказной атаман.
- Не мути, Прохор, старикам головы, - перекричал его Почивалов и тут же приказал станичному писарю: - Пиши общественный приговор про землю Кашириных.
Общественный приговор был написан, и казаки, держа корявыми пальцами ручку, которую им подавал Митрич, нехотя ставили кресты да закорючки, понимая, что они незаслуженно наносят обиду своему бывшему станичному атаману Каширину.
Прохор Иванович тоже подошел к столу, взглянул на бумагу, лежавшую перед писарем, и плюнул на нее. Почивалов вспыхнул и, сжав кулак, сильно ударил Прохора Ивановича в грудь. Старик зашатался, грохнулся на пол. Его подняли, усадили на скамью. Он тяжело дышал, из выцветших глаз катились слезы на морщинистое лицо. Прохор Иванович посмотрел с ненавистью на Почивалова, и взгляд его говорил: "Вернется сын - даст тебе сдачи". С трудом он дотащился до дому и упал на старую, расшатанную кровать.
На другой день Прохор Иванович умер.
Под вечер в дом Евсея Черноуса вернулся Иван Каширин, ездивший по станицам вербовать казаков.
- Ложись, Иван Дмитриевич, отдыхай! - предложил Евсей.
Иван ничего не ответил, только снял папаху, сел за стол и поник головой, сдавив ее обеими руками.
- Заболел, сынок? - участливо спросила Ульяна. - Я те дам чайный настой из трав, дюже помогает.
Дмитрий Иванович понял, что сын чем-то огорчен, и не тревожил его вопросами. "Сам расскажет", - решил он.
Долго молчал Иван, не шелохнувшись. Наконец он оторвал руки от головы, поднялся и глухим голосом промолвил:
- На зорьке, батя, еду в нашу станицу.
Старик удивленно развел руками:
- Ты что забыл дома?
- Ничего! А проучить кое-кого не мешает.
- Да ты уж толково гуторь. Чего тебе дома-то надобно?
- Я вам, батя, ответил: ничего, но хочу повидать Прова Почивалова, Митрича и погуторить с казаками.
- В загадки не играй.
Иван тяжело вздохнул и с трудом выговорил:
- Умер Прохор Иванович, твой старый друг.
- Царствие ему небесное, - прошептал старик Каширин и, повернувшись к образу, перекрестился.
- Господи Иисусе Христе, - вслед за Кашириным произнесла Ульяна.
- Его на сходе Почивалов в грудь ударил за то, что он вступился за нас, - продолжал Иван. - Общественный приговор подписали - землю нашу забрать. Прохор Иванович распалился, обозвал Почивалова кровососом, а тот все хотел дознаться, где мы.
- Ну и Провушка! Чистая сибирская язва. Вернется сын Прохора - потребует ответа.
- Не вернется, батя, - сказал невесело Иван. - Не хотели мы с Николаем сердце старика растравлять. Убили его сына в бою. А с Провом надо кончать.
- Ты что надумал?
- С полусотней поеду в станицу, созову сход, будем судить Почивалова с Митричем.
- Дозволь мне с тобой, - попросил с горячностью Евсей.
- Уж коли судить Прова, то и я поеду, - твердо заявил Дмитрий Иванович. - Жаль, что Николая нет, хотел бы его думку знать.
В разговор снова вмешался Евсей:
- Не знаю, как бы судил Николай Дмитриевич, а я вот своим умишком считаю, что спуску белым давать нельзя. Насмотрелся я, Дмитрий Иванович, и на фронте и в тылу. Прямо скажу - або мы их, або они нас. Сердобольному места нет. В кажной станице есть свои почиваловы и митричи. Разменяем их - и конец!
- Правильно судишь! - одобрительно отозвался Иван.
Каширин с сыном, Евсей Черноус и полусотня казаков въехали в станицу в полдень другого дня. Над станицей лежало серое, как солдатское сукно, в черных подтеках небо, из степи дул ветер, предвещая снег, а его и так много.
По стежке, протоптанной к станичному правлению, Дмитрий Иванович прошел один. Открыл дверь, и в глаза бросилось хмельное лицо Митрича.
- Дозволь взойти?
- Давай! - ответил пьяным голосом Митрич и, скривившись, икнул. Присмотревшись, он узнал Каширина. - Вернулся? Прогнали красные? Тебе, брат, теперь здеся не жить.
- Это почему же?
- Казаки общественный приговор подписали, - выпалил Митрич. - Их воля.
- Это вы с Провом порешили?
- А хучь бы так.
- На вон, выкуси! - и Дмитрий Иванович повертел дулей перед сизым носом Митрича.
- Супротив станичного атамана идешь? - вспылил Митрич. - Я тебе голову сверну.
- Ты ишо, гад, ответишь за смерть Семушкина. Сдохнешь, бугай!
Митрич бросился на Каширина, но в эту минуту вошел Евсей, поджидавший за дверью.
- Что за шум? - спросил он, подойдя вплотную к Митричу, и осклабился. - Вас, папаша, обижают?
- Откедова ты? - спросил Митрич.
- От атамана Дутова. Он мне наказал харю твою разукрасить моим кулаком.
Митрич, чувствуя себя в западне, боязливо сел за стол и завертел шеей, словно за воротник насыпали колючей мякины. Хмель из головы сразу вышел, осовелыми глазами трусливо смотрел он то на Каширина, то на незнакомого казака.
- Душегуб, - качая головой, сказал Дмитрий Иванович, - сгноил ты Прохора Ивановича, мово верного друга. Не пройдет тебе дарма его смерть.
Митрича подмывало ответить, но в эту минуту дверь отворилась и в правление втолкнули со связанными на спине руками Прова Почивалова. Он молча свалился на лавку, опустив низко голову.
- Полюбуйтесь, батя! Доверенный Дутова, убийца Прохора Ивановича. Сегодня мы ему покажем, где раки зимуют, а завтра - его выродку, Сашке.
- Не губи меня, Каширин, - глухим голосом взмолился Почивалов. - Никто Прохора не убивал, своей смертью помер.
- А землю отцовскую отобрал? - вскипел Иван. - По какому праву?
Почивалов поднял на Ивана глаза, налитые гневом, и закусил губы.
К вечеру собрался сход. Иван Каширин взволнованно произнес речь.
- Станичники, - закончил он, - не дутовы и почиваловы будут править Россией, а народ. Погубил Пров Семушкина, всякого погубит, кто ему суперечить будет. Царское время сгинуло и никогда не вернется.
- Ишь какой, - возразил ему рыжеусый казак, - без царя-то и выходит антимония.
- Советская власть будет, а не антимония, - блестя глазами, ответил Иван.
- Коммуния, - снова подзадорил с места рыжеусый.
Каширин пропустил мимо ушей и продолжал:
- Я офицер, но всякий казак мне братеник, потому нас одна казачья земля вскормила.
- А иногородние? - не унимался рыжеусый.
- Разве они хуже нас? - спросил Иван.
- Доехали, станичники! С иногородними побратались, а нам, казакам, больше привилегий нет. Поравнялись, значитца.
- Да, поравнялись! - властно сказал Каширин. - Всех в России поравняем.
- Спасибочка! - ехидно откликнулся казак и поклонился в пояс.
- Не об том сейчас речь, а о Почивалове и Митриче. Собакам - собачья смерть. За кровь невинного казака Прохора Ивановича требуется ответ. Кто за то, чтобы покарать Почивалова и Митрича?
Каширины первыми подняли руки, а за ними не совсем уверенно и другие.
- Мы уезжаем, но вернемся. Сила у нас большая, Дутову скоро придет конец.
Отряд уехал, уводя с собой Почивалова и Митрича, которых Евсей вел на веревке. Далеко за околицей их расстреляли и засыпали снегом.
Сашка Почивалов тайком прошел к особняку Надежды Илларионовны, воровато озираясь по сторонам. Он опасался, что шпики могут заметить его и донести атаману. Не снести тогда есаулу головы. И снова, как в тот памятный вечер, когда он относил Дутову пакет от Сукина, Сашка подавлял в себе страх.
На звонок никто не откликнулся. Сашка уж со брался с горечью уйти, но неожиданно дверь отворилась и на пороге показалась Надежда Илларионовна.
- Заходите! - тихо произнесла она. - Где он?
Сашка понял, на кого она намекает, и так же тихо ответил:
- В гостях у Барановского.
Сашка прошел в спальню Надежды Илларионовны, опустился на пружинистую тахту. Радость, с которой он шел сюда, предвкушая встречу, исчезла, уступив место неуверенности. Движения его стали неловкими, в ушах стояла давящая глухота: то ответит невпопад, то переспросит несколько раз.
Надежда Илларионовна сразу почувствовала его настороженность. Приняв независимый вид, она с язвительной усмешкой произнесла:
- Вам бы погоны труса, а не есаула.
Слова ударили Сашку хлыстом по лицу. Тяжело дыша, он поспешно встал и прерывистым голосом сказал:
- Вы его плохо знаете. В вашей постели он кутенок, зато в штабе - волк. Дознается - заклюет меня и вас.
- Я не из трусливого десятка, - смело ответила Надежда Илларионовна и, обхватив руками Сашкину голову, приблизила к себе и прижалась к его губам.
В этот полночный час Дутов сидел у Барановского за столом, накрытым белоснежной скатертью. По одну сторону развалился в кресле грузный Барановский, председатель "Комитета спасения родины", бывший оренбургский городской голова, по другую - пышная, с копной рыжих волос, женщина, его разведённая дочь, лет тридцати пяти, в черном муаровом платье с глубоким вырезом. Дутов с непроницаемой холодностью смотрел на Барановского, его дочь и остальных гостей, а они видели в нем главу Российского государства. "Вот только такой может взять власть в свои руки, - думал Барановский, - и заставить себе подчиниться. Будущее выглядит довольно заманчиво, особенно если он, Дутов, обратит благосклонное внимание на мою дочь. А вот она может завлечь его и подчинить себе. На то она и женщина".
- Вы считаете наше положение прочным, несмотря на потерю Троицка? - поинтересовался оренбургский губернатор барон Таубе.
- Бесспорно! Через две недели вся Оренбургская губерния и Тургайская область будут освобождены от красных, - без намека на улыбку ответил Дутов.
- Господа! Я предлагаю выпить за талантливого и бесстрашного Александра Ильича, в лице которого мы видим спасителя нашего отечества! - предложил тургайский губернатор генерал Эверсман.
Все подняли бокалы, потянулись к Дутову. На мгновение наступила торжественная тишина, но неожиданно ее разорвал оглушительный взрыв пушечного снаряда.
В столовую вбежала жена Барановского и истерически закричала, падая на чьи-то руки:
- Господи! Неужели красные?
Гости опустили бокалы. По неосторожности кто-то пролил вино, в тишине послышался недовольный голос: "Как вы неосторожны". Потом все бросились к вешалке. Дутов второпях успел раньше всех схватить чью-то шубу и выбежал на морозный воздух. За ним едва поспевал ее хозяин барон Таубе.
Шуба Таубе мешала Дутову бежать. Поддерживая полы, он в темноте угадывал дорогу к штабу. По улицам скакали в разные стороны казаки, и они выглядели чудовищами, невесть откуда появившимися в городе. Прижимаясь к домам, чтобы какой-нибудь сорвиголова не свалил его с ног или не зарубил шашкой, Дутов с трудом добрался до штаба, но у дверей его задержали часовые.
- Назад давай, шкура! - резко прозвенел в его ушах окрик, и только сейчас наказной атаман сообразил, что его не узнали в необычном одеянии. Сбросив с себя шубу, он остался в мундире и на глазах у изумленных часовых прошел в свой кабинет. На его звонок вбежал дежурный адъютант.
- Почивалова ко мне! И полковника Сукина!
Сукин доигрывал преферанс. По донесениям он знал, что у станции Карталы казакам удалось задержать красных и те давно топчутся на одном месте. Где ему было догадаться, что Блюхер, оставив у станции ложно атакующий батальон, вышел с павловскими матросами и всеми отрядами на Фершампенуаз, спустился на юг, скрытно перешел севернее Орска на правый берег Урала, потом западнее Орска снова на левый берег и двинулся к Оренбургу, а невдалеке от города опять перешел на правый берег Урала. Петляя таким путем, Блюхер избежал встречи с крупными силами Дутова. Несколько пушечных выстрелов Сукин расценил как озорство своих артиллеристов и послал трех штабных офицеров арестовать виновников.
Начальник штаба вошел к Дутову в довольно веселом настроении, ибо сегодня ему сопутствовала удача в игре, но, увидев гневное лицо наказного атамана, растерянно остановился.
- Болван! - закричал Дутов. - Красные бьют по городу, а вы в карты режетесь. И это начальник штаба? Я сам рас-с-с-тре-ляю вас, - просвистел он, вращая белками.
То ли страх охватил Сукина, то ли неожиданное оскорбление, нанесенное ему Дутовым, привело его в бешенство. Не говоря ни слова, он выбежал из кабинета.
Почивалова нигде не могли разыскать. Он ведь недавно уснул на постели Надежды Илларионовны таким крепким сном, что никакая канонада не могла бы его разбудить.
Дутов быстрым шагом шел по комнатам. Он убедился, что начальник штаба оставил офицеров на произвол судьбы и те растерянно шепчутся, роются в ящиках столов, словно собираются бежать.
- На коней, господа! - скомандовал он.
Вот когда все завертелось, закружилось! Офицеры поспешили к лестнице. Они бежали по коридору, суетились, каждый пытался как можно скорей очутиться на конюшне, оседлать коня и ускакать.
Дутов считал, что он родился под счастливой звездой. Ему действительно повезло в эту морозную январскую ночь. Каким-то чутьем он угадал свободную дорогу и с пятьюстами казаков бежал в сторону Верхне-Уральска, скрывшись в станицах.
Дутовские казаки, узнав, что их наказной атаман сбежал, прекратили сопротивление. Большинство из них двинулось по направлению к Верхне-Уральску, и часть казаков подалась к братьям Кашириным.
Смелый маневр и его блестящее выполнение принесли Блюхеру славу талантливого командира. Его стали называть главкомом. Василий протестовал, но его убедили, что главком - это лишь главный командир, а не главнокомандующий.
В Хлебном переулке, в доме Брагина, разместился Военно-революционный штаб города. Матросы заняли пятиэтажный дом Панкратова. Артиллеристам выделили форштадт, или, как говорили, Казачью слободку. Это название сохранилось со времен Пугачевского восстания, когда оренбургский губернатор Рейнсдорп приказал сжечь слободку, чтобы не дать сподвижнику Пугачева Чике Зарубину в ней основаться. С паперти Георгиевского собора, стоящего на берегу Яика, пугачевцы обстреливали из батареи оренбургскую крепость. За полтора века слободка снова отстроилась, и сейчас в ней отдыхали красные артиллеристы.
Против Гостиного двора в здании контрольной палаты разместился губернский комитет партии. Над зданием развевалось кумачовое знамя.
Сам Блюхер облюбовал для себя небольшой старинный домик, пришедший уже в ветхость, но сердцу Василия он был дорог - рассказывали, что в этом доме жил губернатор Перовский и в 1833 году у него останавливался Пушкин, с которым он был знаком по Петербургу; поэт приезжал в Оренбург собирать материал для истории Пугачевского бунта.
Из тюрем были освобождены заключенные, их перевели в городскую больницу.
Балодис сдержал свое слово. Первое время Кошкин на каждом шагу старался задеть матроса, но тот молчал.
- Зарой свою бескозырку и надень треух, - посоветовал Кошкин.
- Я бескозырку подбирал по голове, а не наоборот.
- Дураку хоть кол теши на голове.
Балодис не отвечал.
- Молчишь? - донимал его Кошкин. - Что с дурня спрашивать? Сказал-то я на глум, а ты бери на ум.
Однажды Блюхер услышал, как Кошкин донимает матроса.
- Ты что же сдачи не даешь? - спросил он у Балодиса.
- Сам образумится, товарищ главком.
На другой день Кошкин подошел к матросу, протянул руку и серьезно сказал:
- Испытательный срок закончился. Экзамен выдержал. Теперь пусть только тебя кто обидит - спуску не дам. Как твое имя?
- Янис!
- Что за странное имя? И фамилия у тебя нерусская. Ты кто, татарин?
- Латыш из Либавы. По-русски Янис - Иван, а Балодис - вроде как Голубев.
- Так бы и сказал. Буду звать Ванькой Голубевым.
- А я тебя Петькой Собакиным, - нашелся матрос.
- Но-но! - пригрозил Кошкин.
Потом они крепко подружились. В бою под Оренбургом Янис показал себя героем. У него, как у порученца Блюхера, был резвый конь, доставшийся ему от убитого казака. Кошкин научил матроса седлать и чистить коня.
- Конь - твой первый друг. Он в бою спасет не раз, но только ты люби его, как самую красивую деваху на свете, - наказал ему Кошкин.