И вот на этом коне, которому Кошкин дал имя Дружок, Янис Балодис первым ворвался в Оренбург и, проскакав по его безлюдным улицам, возвратился и доложил Блюхеру, что дутовцы оставили город.
Придя ночью с заседания в "Пушкинский домик", Блюхер позвал Кошкина и сказал:
- Перевязку мне надо сделать, а бинтов и рыбьего жира нет.
Кошкин с досадой сдавил свою голову.
- А еще адъютант! - сказал он с издевкой в свой адрес (он не любил слово "порученец"). - Как же это я забыл про вас, товарищ главком! - И тут же решил проверить преданность матроса. Он вышел из комнаты и прошел к Балодису.
- Надо раздобыть широких бинтов примерно на пятьдесят аршин, а сумеешь на сто - в пояс поклонюсь. И еще достать баночку рыбьего жира.
Янис недоуменно посмотрел на Кошкина и махнул рукой.
- Балодис, - внушительно произнес Кошкин, - если я говорю, то не зря. Раздобудь и принеси - тебе сам главком спасибо скажет. Потом все узнаешь.
Янис нахлобучил бескозырку, перебросил через плечо маузер на ремне и вышел на улицу. Через час он вернулся с бинтами и рыбьим жиром.
- Если бы я имел Георгия, ей-богу, снял бы с себя и тебе прикрепил, - искренне признался Кошкин. - Идем к главкому.
Порученцы перебинтовали Блюхера и ушли спать. Укладываясь, Янис долго крепился, но наконец признался:
- Как увидел его спину - все в душе перевернулось. Сколько надо терпения и силы, чтобы так мучиться. Ты меня, Петя, уже знаешь. Слово мое крепкое. Так вот, я решил - никогда не покидать его.
Наутро Янис, встретившись с Блюхером, посмотрел на него восхищенным взглядом.
- Хочу вам одну мысль подать, товарищ главком, - обратился к нему Балодис.
- Говори!
- Я ночью в госпитале был - Кошкин меня послал, - видел раненых, - кто спал, кто по нужде в клозет брел, няньки дрыхают, дежурного доктора нет. Это все терпимо в городе, а вот в бою - ни доктора, ни санитара, ни бинта - ни хрена.
Блюхер задумался. Тот самый матрос, что с такой наглостью говорил с ним под Троицком, решительно изменился, стал послушным, а сейчас своим предложением даже устыдил самого главкома. Раздобыли пушки, пулеметы, коней, повсюду действуют хозяйственные части, а вот до санитарных двуколок, врачей и медикаментов никто не додумался.
- Молодец, Балодис! - похвалил его Блюхер, - Поручаю тебе организовать санитарный отряд и через неделю доложить о выполнении приказания.
- Есть, товарищ главком!
Со всей энергией Янис принялся за новое дело. Он пришел в Ревком, отбарабанил для себя на пишущей машинке бумажку и, проникнув к Цвиллингу, попросил: "Прошу, товарищ председатель, собственноручно затвердить мандат". Заняв особняк доктора Войцеховича, бежавшего с дутовцами, он отобрал несколько бойцов из отряда Елькина, распределил между ними обязанности, начал обзаводиться хозяйством.
В поисках белья для будущих раненых Янис набрел на особняк Надежды Илларионовны и был радушно встречен самой хозяйкой.
- Я вдова, - сказала она с наигранной грустью в глазах, - мужского белья у меня нет, но я хочу помочь вам и пожертвую несколько простынь и наволочек.
- Спасибо за это, гражданочка, - от души поблагодарил Янис, любуясь осанкой и красотой женщины. - За вашу сознательность готов и вам помочь. Заходите когда хотите в дом доктора Войцеховича, там мой штаб, спросите Яна Карловича Балодиса.
Уходя, он уловил на себе взгляд Надежды Илларионовны и, усмехнувшись, сказал:
- У вас на носу веснушечка.
- Одна весны не делает, - многозначительно ответила она.
Янис понял намек.
- Зайду, как говорят, на огонек, поговорим по душам.
Он ушел, и у Надежды Илларионовны сразу стало легко на сердце. Как просто ей удалось спровадить красивого матроса, который даже не осмотрел ее квартиру. Ведь на кухне, переодевшись в женское платье, с перевязанным до глаз лицом, лежал на койке Сашка Почивалов, не успевший скрыться. Вид его смешил Надежду Илларионовну и в то же время вызывал в ней отвращение, потому что лихой есаул обмяк, превратился в трусливое и никчемное существо. Она принесла ему мужской костюм, скользнула равнодушным взглядом по его испуганному лицу и тоном, не допускающим возражений, приказала:
- Переоденьтесь и уходите! В народе говорят, что и на печи лежа умрешь, а в сражении судьба помилует.
Сашка даже не пытался упрашивать. Пока Надежда Илларионовна причесывалась в своем будуаре, он переоделся и незаметно ушел, проклиная вероломную любовницу и наказного атамана.
Казак села Кочердык, Усть-Уйской станицы, Николай Томин в девятьсот пятом году восемнадцатилетним парнем был уличен в том, что давал грамотным казакам революционные листовки. Ему грозила каторга, но он сумел прикинуться простофилей и избежал кары - отец упросил станичного атамана не чинить расправы.
- Поганец! Купоросная кислота! - распекал родитель. - С тебя бы штаны стянуть и двадцать пряжек всыпать, чтобы задница взошла, как тесто в квашне.
- Чего лаетесь, папаня? Разве я знал? Поднял бумажки на шляху…
- Брешешь, сибирская язва!
- Побей меня бог.
- Ты ведь грамотный, чужеяд.
Николая призвали в армию солдатом, а не казаком. Он терпел насмешки фельдфебеля, который кричал ему: "Казака из тебя не вышло, а здеся я втемяшу в твою башку солдатскую науку", безропотно молчал. Был день, когда ему хотелось украсть коня, оседлать его, ветром умчаться в Сибирь и там под чужим именем начать новую жизнь. Но началась война, и Томина погнали на румынский фронт. Революцию он принял восторженно, мечтая поднять казачество против всех атаманов. За пламенные речи его избрали председателем дивизионного солдатского комитета, и он с тремя приятелями втихую покончили с фельдфебелем.
- Эта мразь свободному народу не нужна, - сказал он, - зудит у меня рука против всех подлюг.
После Октябрьской революции дивизия, в которой служил Томин, оставила румынский фронт и двинулась на Москву. В пути к Томину в вагон явилась делегация.
- Кто такие будете? - спросил он, поглаживая свою короткую и черную как воронье крыло бородку. На запястье правой руки висела плетка, с которой он никогда не расставался. Томинский взгляд был тяжел, - казалось, глаза его, широко расставленные, видели то, чего обычные глаза не замечают.
- Мы к вам, гражданин Томин, по поручению генерала Каледина, - заговорил вкрадчивым голосом глава депутации.
- Каледина? - удивленно переспросил Томин.
- Так точно!
- Вон отсюда! - загремел его зычный бас, и синие глаза налились кровью. - Вон к едреной бабушке, иначе всех засеку плеткой. Сволочи! Оренбургского казака хотели подкупить?
В Бердичеве к Томину в вагон ввалился рослый дядька в синем жупане и синей папахе. Вслед за ним внесли тяжелый мешок и опустили на пол.
- Дозвольте познакомиться, пан Томин! Я представник атамана Петлюры - полковник Хижняк.
Петлюровский полковник снял папаху, и Томин увидел бритую голову с оставленным посередине чубом, свисавшим на правый висок.
Рядом с Томиным стояли все члены дивизионного комитета. Помня встречу с калединской депутацией, они ожидали такой же развязки с полковником Хижняком, но последний не спешил объяснить причину своего визита.
- Чи нема у вас чаю або горилки? - оскалил зубы Хижняк.
- Вода есть, - равнодушно ответил Томин.
- Жалеете! - укоризненно бросил Хижняк. - А пану Петлюре не жалко подарувать вам цилый мишок с золотом. Берите, пан Томин! Нам ничего не жалко для добрых людей.
- Вы в царской армии тоже полковничали? - с подчеркнутым интересом спросил Томин.
- Я Миколаю не служил. Я полковник украинской армии пана Петлюры.
- Ясно! - с иронической усмешкой заключил Томин. - А золото где накрали?
- Мы не бандиты, а честные украинские казаки… - Хижняк, обиженный подозрением Томина, неожиданно принял воинственный вид и добавил: - Вы находитесь на территории Украины, где мы хозяева. У нас банк, казначейство, а бы розмовляете со мной, як с бандитом.
- Что вы! - успокоил его Томин. - Мы на вашу землю не заримся, воевать с вами не собираемся.
- Це инша справа, - улыбнулся Хижняк. - Знаете, шо я вам скажу? Вот вы едете в Москву. А шо в Москве? Ленин, мабуть, хороший человек, но его комиссары продались жидам…
- Зачем вы принесли мне мешок золота? - перебил Томин.
- Пан Петлюра вам подарунок шлет.
Томин вплотную приблизился к Хижняку:
- Я тебя, подлюга, своими руками на две часта поделю. Снимай штаны!
Хижняк побледнел.
- Я полковник, - дрожащими губами промямлил он.
- Снимай штаны! - грозней закричал Томин. - Сейчас я проверю, какой ты полковник.
Вложив два пальца в рот, Томин свистнул, и тотчас стоявшие подле него солдаты, подхватив Хижняка за ноги и плечи, выбросили из вагона, как бревно, а вместе с Хижняком и мешок с золотом.
…Николай Томин возвратился в Кочердык не один. На румынском фронте он подружился с солдатом Саввой Коробейниковым, прибывшим в полк после излечения и сразу завоевавшим всеобщую симпатию. После Февральской революции Савва решил удрать с фронта, но Томин его удержал:
- Ишо повоюем, Савка. Ты, видать, тоскуешь по своей бабе?
Коробейников, сидя в окопе на пустом зарядном ящике, снял сапоги, размотал прогнившие от пота и сырости портянки и, подогнув босые ноги в коленках, растирал узловатые пальцы.
- Вишь как притомились ноги. Вот-вот лопнет жила, а кровь не брызнет, потому иссох на фронте. А насчет моей бабы не сказал бы. За четыре года поотвык, будто и не было ее. Вот с землей что делать, ей-богу, не знаю. Всю жизнь отхожим промыслом занимался. Про тоску ты правильно сказал, гложет она меня, злодейка.
Томин, накручивая на палец завиток своей бороды, смотрел синими глазами, сидевшими глубоко под бархатными дугами бровей, и тихо говорил:
- Теперь вся Россия ходуном пойдет. Четвертый год перевалило, как меня в окопы загнали. Воевал, стрелял, в меня стреляли. Миллионы сложили свои головы, а мы с тобой остались жить. Значит, нам пофартило.
- Вот и думаю сигануть отседа, потому как революция взошла, - значитца, отчаливай по домам, - сказал Савва.
- Дезертиром признают.
- Россия большая, от окияна до окияна, где хошь проживу, потому в руках ремесло, столяр я.
- Ты голодал до войны?
- Приходилось, уж такая доля русского человека. Как от титьки дитя оторвут - тут его и поджидает голодуха.
- Мне бы дивизию дали, - уверенно сказал Томин, - повернул бы ее на восток и всех бы буржуев полосовал. - Он извлек из кармана кожаный кисет, достал из-под кубанки слежавшийся по краям кусок газеты, оторвал косой угол, свернул козью ножку и аккуратно насыпал в нее махорку. Приторный дымок лениво поплыл по окопу. - Погоди, Савва, бежать. Окажу когда - вместе подадимся на мою сторону.
- Чего это я к тебе поеду? Баба моя принимает нужду четыре года, я тут целую дивизию вшей покормил, а ты меня кличешь на край света.
- Чудак! Работы тебе у нас непочатый край. Землей наделим, потом за бабой поедешь, заживешь с мое почтение.
Коробейников задумался: "Может, правду казак сулит. Волга не прокормит - станица даст" - и спросил:
- Далеко к тебе?
- Не близко, а в России.
Когда выбирали солдатский комитет дивизии, Томин предложил кандидатуру Саввы:
- Коробейников сдюжит защищать солдатский интерес.
Прибыв в Москву с дивизией, Томин явился к военному комиссару.
- Все как один готовы бороться за советскую власть, - доложил он. - Принимайте дивизию, а я поеду поднимать оренбургское казачество.
Вместе с Томиным поехал и Коробейников. Как хотелось ему заглянуть хоть бы на недельку в Новоселки, выйти на берег родной Туношеньки, где в детстве с ребятами по несколько раз на день кувыркались в воде, обнять жену, а потом уснуть на трое суток.
Томин разгадал его мысли и властно сказал:
- Кабы дети были - пустил, а то баба. Успеешь свидеться.
В родном селе Кочердык жила томинская сестра Груня. Шел ей со сретенья двадцать четвертый год, но осталась в девках. В войну никто замуж не выходил - всех молодых казаков погнали на фронт, а за вдовца да старика Груня ни за что не хотела. Николая она встретила удивленно, бросилась к нему и трижды расцеловала.
- Не ждала, Грунюшка?
- Переменился, браток, будто чужой. Зачем бороду отрастил? Тебе только тридцать, а уж в старики метишь. По глазам узнала, ты ведь в них все небо спрятал. - Бросив взгляд на незнакомого солдата, она спросила: - Гостя-то где прихватил?
- Друзьяк мой. Саввой Коробейниковым зовут, человек сурьезный, из Расеи, с Волги-матушки.
Савва протянул руку и ощутил в ней крепкую ладонь. Груня была одного роста с братом, даже чуть повыше, такая же смуглая и с завитками на высокой шее. На тяжелом узле волос торчала желтая под янтарь гребенка, а полные плечи и налитую спину обхватывала бумазейная кофточка в голубых васильках, застегнутая спереди на мелких пуговичках.
"Не моей чета, - подумал Савва, - я бы такую любил пуще всего, а она бы мне детей рожала. Может, Томин меня для этого и позвал".
Через неделю после приезда Томин подобрал десять казаков, согласившихся с ним, что надо-де самим, без офицеров, добывать волю. По его настоятельной просьбе Груня сшила ему из красной материи длинную рубаху с широкими рукавами, и он теперь не расставался с ней.
- Полк сформирую и назову его именем Степана Разина. Память об этом казаке никогда не должна погаснуть, - сказал он Савве и сестре.
Через неделю отряд Томина вырос до сорока человек.
- Теперь можно и зачинать, - сказал он. - Завтра на зорьке двинемся на Введенку, а там посмотрим.
Утром отряд покинул Кочердык. Савва неуклюже вертелся в седле. Перед отъездом Груня с усмешкой заметила:
- Сидел бы дома, работу тебе найду.
- Отвоююсь, Грунечка, поговорим, а поговорить с тобой есть об чем.
За Введенкой Томин повстречал десять казаков.
- Откель едете? - опросил он, расстегивая зимнюю куртку наподобие венгерки, бока которой были оторочены черной смушкой, - ему хотелось щегольнуть красной рубахой.
- Из Верхне-Уральска, - ответил казак с перебитым носом.
- Дутовцы? - напрямик спросил Томин.
- Были, да вышли.
- Атаман в Оренбурге?
- Бежал, а куда - неведомо. Красные понаперли в город.
- Далеко путь держите?
- А кто ты есть? - задорно спросил встречный казак.
- Николай Дмитриевич Томин из Усть-Уйской станицы. Формирую красный казачий полк.
- Во́йска у тебя жидковато: вошь на аркане, блоха на цепи, - усмехнулся казак. - К масленой эскадрон сколотишь?
Казак задел Томина, и он сам это почувствовал, а ответить надо, да так ответить, чтобы и казака не посрамить в глазах его товарищей, и на свою сторону всех склонить.
- Такого, как ты, я в полк не возьму, - беззлобно сказал он. - Трепальщиков теперь сколько хошь, ими хучь пруд пруди, а сознательных казаков у меня пока только сорок человек. С ними всю Расею объеду, ни одного бедняка, ни одного иногороднего не обидим.
- Меня возьмешь? - спросил другой казак, с русым чубом и серьгой в левом ухе.
- Расскажи, кто ты есть, казаки мои послухают. Признают тебя - зачислю.
Русочубый с серьгой приподнялся на стременах и во весь голос прогорланил:
- Я из Кочкаровской станицы Назар Филькин. На фронте воевал только два года. По мобилизации попал к Дутову, а он себя показал как старорежимный полковник, пропади он пропадом. Принимаете, казаки?
- Подходит? - спросил Томин у своего отряда.
- По всем статьям подходит, - вмешался Коробейников, - но только пусть даст слово, чтоб в станицах не насильничал и к жалмеркам не лазил. Наш отряд должен себе уважение завоевать.
Слова Саввы понравились всем, и особенно Томину.
- Это беспременно, - согласился Филькин. - На казачьей земле довольно стыдно такое делать.
- Не только на казачьей, а повсюду, - настоял Коробейников.
- Согласен!
Филькина приняли в отряд.
Один за другим казаки повторяли примерно то же, что и Филькин.
В пути кони устали. Томин сделал привал в ближайшей станице. И здесь подвезло - в отряд записались свыше сорока казаков. Ночью, сидя в курене, Томин слушал рассказ Филькина.
- У красных немецкий енерал воюет. Казаки гуторили, что голова у него с казан, а в голове государственная дума. Какого хочешь нашего енерала обставит. Под Оренбург подкрался неслышно ночью и ка-а-ак звезданул, так сам наказной атаман в штаны наклал. Отрежь ухо с серьгой, если вру.
- Как звать его? - спросил Томин.
- Точно не знаю, но, гуторят, Блюхер.
Коробейников, сидевший тихо в углу, подскочил как ужаленный и спросил:
- Ты его в глаза видел?
- Дурак! - раскатисто рассмеялся Назар. - Он что же, позовет меня и спросит: "Ты почему, Филькин, против меня воюешь?"
- Почему же ты решил, что он немецкий генерал?
- Блюхер-то кто: аль жид, аль немец. Жидовских енералов нет, - значит, немец.
- Николай Дмитриевич, - обратился Савва к Томину, - ежели Филькин точно дознался, что фамилия ему Блюхер, то это мой земляк.
Казаки заржали, как молодые жеребята.
- Ой, братцы, дайте скорее выйти до ветру, - завопил Филькин. - Видели такое представление? Земляк немецкого енерала!
Коробейников хотя и был разволнован тем, что услышал знакомую фамилию, но спокойно ответил:
- Бог даст, свидимся. Если он - выкусишь у меня, - беззлобно пригрозил он Филькину и тут же подумал: "Спорол я глупость. Василий только унтер, ему теперь топора в руки не взять, - и вспомнил его покореженную спину, - не то что воевать. И дернул меня черт вмешаться".
- Ладно! - примирил спорщиков Томин. - Блюхер сам по себе, а мы сами по себе. Повоюем, - может, встретимся, тогда узнаем, чья правда.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Сформировав санитарный отряд, Янис доложил об этом Блюхеру.
- Может, останешься командиром этого отряда? - предложил главком.
У моряка задрожали губы.
- У тебя лихоманка, что ли?
- Я здоров, товарищ главком, но прошу вас, не гоните от себя. Я не тот, кем был под Троицком. А без вас могу опять надурить.
В разговор вмешался Кошкин:
- Товарищ главком, работы у меня много, одному не справиться, а с Балодисом…
- Ладно! Оставайтесь вдвоем!
Вечером Янис доверительно сказал Кошкину:
- Я тут одну дамочку встретил, обещал зайти. Сбегаю сейчас на часок.
Кошкин махнул рукой: дескать, понимаю, иди.
Янис шел по улицам, угадывая дорогу к особняку Надежды Илларионовны. То ему казалось, что он давно миновал ее двор, и возвращался обратно, то останавливался у незнакомых домов и гадал - не здесь ли она живет. После долгих поисков он наконец нашел особняк и позвонил.
Дверь открыла сама Надежда Илларионовна и удивленно пожала плечами.
- Не узнаете, гражданочка? - весело спросил Янис, потирая от мороза руки. - Раньше не мог зайти, дел, как говорится, по горло.
Надежда Илларионовна тотчас изменилась и, желая задобрить матроса, притворно улыбнулась.
- Я вас не забыла, Ян…
- Карлович, - подсказал Балодис.
- Совершенно верно, Ян Карлович. Я хворала всю неделю, да и сейчас чувствую себя скверно.