Надежда Илларионовна незаметно прикрыла ногой дверь в столовую, откуда донесся сдавленный кашель, и это сразу насторожило Балодиса. Из визитера и кавалера он тотчас преобразился в матроса и порученца главкома.
- Сожалею, гражданочка, что болели и не дали мне знать, а сейчас я не на огонек забежал, а поговорить по важному делу. Пройдемте в столовую!
На лице Надежды Илларионовны вспыхнул яркий румянец. Она не спеша открыла дверь и пригласила:
- Пожалуйста!
В столовой никого не оказалось, и матрос был немало удивлен. Ведь он ясно слышал, как именно в этой комнате кто-то сдержанно кашлянул.
- Присядем! - бесцеремонно пригласил он хозяйку и, отодвинув стул, уселся первый, небрежно положив на стол деревянную кобуру с маузером.
Надежда Илларионовна, боясь смотреть на страшный револьвер, который, как ей казалось, неминуемо выстрелит, все же повернулась к матросу и произнесла:
- Я вас слушаю, Ян Карлович.
Матрос видел перед собой красивый женский профиль, сколотые на затылке пышные волосы, готовые вот-вот рассыпаться. В первый раз она была куда любезней и ее взгляды так много обещали, что могла закружиться голова. Сейчас она была так же хороша, пожалуй еще соблазнительней.
- Я организовал санитарный отряд, - словно докладывая, сообщил он ей серьезно. - Требуется, понятно, доктор. Не укажете ли на подходящего человека в городе?
Надежда Илларионовна, не поворачивая головы, ответила чужим голосом:
- К сожалению, среди моих знакомых нет врачей.
- Жаль, - сказал матрос, наклонив голову набок, словно ему так было удобнее ее рассматривать, и постучал пальцами по кобуре. - Может, все-таки вспомните?
- Нет, нет, никого из врачей я не знаю. Чем могла - помогла, надо будет - еще помогу.
- Вы что ж, одна живете? - поинтересовался Янис.
- Со мной еще родственница по матери, двоюродная тетушка.
- А там что у вас? - показал он рукой на портьеру.
Только сейчас Надежда Илларионовна заметила у него на сгибе кисти синее, слинявшее сердечко с пронзенной стрелой и дрогнувшим голосом ответила:
- Моя спальня.
- Пройдемте туда! - без стеснения предложил Балодис, поднявшись со стула, и торопливо застегнул бушлат.
- Что вы? - испуганно пролепетала Надежда Илларионовна. - Это по меньшей мере неудобно. Если сюда зайдет моя тетушка - я сгорю со стыда. Ведь она может бог знает что подумать.
- Мне все равно, что она подумает. Берите свечу, и идемте, - приказал Балодис. - Я к вам пришел не по любовным делам. Вы, видать, мадам высокого полета, а нам попроще надо.
Дрожащими руками Надежда Илларионовна взяла подсвечник и, тяжело ступая, медленно подошла к портьере. Раздвинув ее, она, не переступая порога, протянула подсвечник вперед. На стенах заколыхались лохматые тени. Балодис, наблюдая за ее руками, спокойно забрал подсвечник и спросил:
- Значит, здесь вы спите?
- Да.
- Одна?
- Ну, понятно.
- А кто кашлял, когда мы беседовали в коридоре?
- Ах, это мой племянник, - нашлась Надежда Илларионовна, - я совершенно забыла вам о нем сказать. Он только вчера приехал из Уральска и отдыхает.
Балодис вернулся к столу, поставил подсвечник, вынул из кобуры маузер и строго скомандовал:
- А ну, племянничек, выходи в столовую!
В спальне зашебуршили, потом послышался стук упавшего кресла, и из-за портьеры выглянул молодой человек с таким испуганным видом, что матрос невольно улыбнулся, показав Надежде Илларионовне два ряда белоснежных зубов.
- Ты что ж в темноте сидишь, как крот?
- Спал на тетиной тахте. - Зубы у молодого человека клацали.
- Дрожишь?
- Холодно спросонок.
- Покажи документы!
- У меня их выкрали в дороге.
- Ну одевайся, молодчик, пойдем!
Надежда Илларионовна мысленно проклинала Сашку за то, что он вернулся к ней, а себя за сострадание к нему и отворачивала лицо от матроса, а матрос злился на себя за то, что поверил ее лукавой улыбке. "Чуть было не сплоховал, братишка", - подумал он.
Когда Балодис ушел, уводя Почивалова, Надежда Илларионовна закрыла за ними дверь, быстро прошла в свой будуар и бросилась на тахту.
Тщательно выбритый и одетый в новый трофейный френч Цвиллинг сидел в своем кабинете с Елькиным.
- Я убедился, что разговоры о военном счастье - болтовня, - запальчиво сказал Елькин. - Чтобы командовать и принять правильное решение, нужен талант. Блюхер им обладает.
- Согласен с тобой, но как бы эта победа не вскружила ему голову.
- Да как ты можешь так говорить? - обижаясь за Блюхера, возразил Елькин. - Вот уж кто действительно скромный человек, так это он. Что он тебе давеча сказал? "Ты, говорит, Цвиллинг, предревкома - ты и бери власть в руки". Ты слышал об отрядах братьев Кашириных и Томина? Мне рассказывали, что в станицах висят их приказы и каждый подписывается - главком такой-то. Возможно, что они революционно настроены и искренне борются против Дутова, но каждый из них мнит о себе по меньшей мере как о Крыленке. Блюхер же ни одной листовки пока не издал и не любит, когда его называют главкомом. В Блюхере рабочая закваска и настоящая идейность коммуниста.
- Что он думает дальше делать? - спросил Цвиллинг.
Елькину не пришлось ответить, в кабинет вошел Блюхер и весело поздоровался:
- Кажется, речь обо мне? - Он сел в кресло, провел рукой по коротко остриженным волосам. - Дутов, к сожалению, улизнул, но дутовщина осталась. Сейчас матросы задержали бывшего тургайского губернатора генерала Эверсмана. Старая кляча! Но из него можно выжать немало сведений. На допросе у Павлова он рассказал много интересного. В Екатеринбурге контрреволюция вспыхивает то в одном месте, то в другом. Это вполне понятно. Ведь в самом городе сидит вся романовская семейка, и всякие мазурики норовят освободить Николая. Пермские анархисты готовились увезти его к себе, а какой-то капитан Ростовцев даже в Японию. Поэтому я считаю, что екатеринбургский отряд надо откомандировать обратно. Я увезу в Челябинск казачью сотню Шарапова и твой отряд, - он взглянул на Елькина, - а остальные, в том числе и балтийские моряки, останутся здесь. И хотя все военные силы подчинены мне и я - челябинский предревкома, но пришел сюда сообща решить этот вопрос.
Елькин готов был обнять Блюхера.
- Это правильное решение. Что ты скажешь, Цвиллинг?
- Я такого же мнения.
На другой день на Чернореченской площади был выстроен екатеринбургский отряд.
За ночь мягкий снежок опушил стволы городских деревьев и кустов, а сейчас яркое солнце, поднявшись в небе, блестело на золотых куполах собора. Бесшумно взмахивая крыльями, перелетали с дерева на дерево вороны и галки, и тогда невесомый снежок мохнатыми комьями осыпался вниз.
Бойцы в стеганках, изношенных шинелях и пальто, с хлопающими шапками-ушанками постукивали каблуками худых сапог и ботинок. Много бородачей, хотя лица молодые. У всех винтовки, пулеметные ленты, сабли, револьверы. На левом фланге конники, на повозках сбруя, мешки с продовольствием, а позади две пушчонки. Впереди бойцов в непомерно большой папахе, которую поддерживают оттопыренные уши, стоит командир отряда Ермаков.
Все ждут начала.
Вот появились Цвиллинг, Блюхер, Елькин, Павлов, Андреев. Цвиллинг проворно взошел на помост, огороженный перилами, и заговорил. Речь его, хотя и плавная, длилась бесконечно долго. Поеживаясь от холода, бойцы терпеливо слушали, а комиссар Малышев откровенно сказал Ермакову:
- Пошла писать губерния…
После Цвиллинга выступил Блюхер. Он начал сочувствующе:
- Не замерзли, ребята?
В отряде раздался смех и чей-то голос:
- Видать, сознательный.
- Я, рабочий человек, не больно-то речист. Скажу только несколько слов. Спасибо вам за помощь! Спасибо Ермакову и Малышеву, спасибо комиссарам, спасибо вам всем! Езжайте домой, но порох держите сухим. Гидру контрреволюции нужно уничтожить без остатка. Да здравствует власть Советов и Владимир Ильич Ленин!
Бойцы дружно гаркнули:
- Ура-а!
Блюхер выждал и добавил:
- Товарищ Ермаков, командуйте отрядом!
- Вот это здорово! - донесся до многих чей-то голос. - Коротко и ясно.
Блюхер сошел с помоста и стал прощаться со всеми за руку. Ермаков шел рядом с главкомом, он знал всех в лицо и докладывал:
- Шадринский, ирбитский, из Ревды, камышловский, наш - екатеринбургский…
Отряд двинулся. Кто-то запел на мотив "Марсельезы", и по площади прокатились бодрящие слова:
Мы пожара всемирного пламя,
Молот, сбивший оковы с раба.
Коммунизм - наше красное знамя,
И священный наш лозунг - борьба.
Впереди шел знаменосец, держа за древко кумачовый флаг, развевавшийся над головами бойцов. Они оборачивались, махали руками, ушанками, надетыми на штыки винтовок, и задорно пели.
Спустя неделю в вагоны погрузились елькинский отряд и сотня Шарапова. Старый казак прохаживался по платформе, часто подкручивая усы. Казалось, что он сбросил два десятка лет и помолодел.
Проводить их собрался весь Ревком. И снова речи, и нестройная музыка духового оркестра, который успел сколотить Павлов, и дружеские пожатия. Прощаясь с Блюхером, Павлов раскаянно просил:
- Не сердишься больше на меня, Василий Константинович? Ведь спорили мы с тобой.
- Спорщик лучше потакалы. А матросам передай мой горячий привет!
Подошел Балодис и, улучив подходящую минуту, протянул мичману руку.
- Ты что ж в отряд не возвращаешься? - спросил Павлов.
- Рад бы, да главком не пускает, - схитрил Янис и тут же испугался своих слов: "А вдруг Блюхер прикажет вернуться".
- Не пущу его, - вступился за него Кошкин. - Он нам в Челябе пригодится.
Прощание затянулось бы надолго, но Блюхер подмигнул Балодису и шепнул:
- Скажи дежурному, чтоб отшвартовал эшелон.
Поезд тронулся. Из вагонов, где находились шараповские казаки, доносились песни под звуки гармошки.
К Сашке Почивалову подсел заросший арестованный в хорошо сшитом военном костюме.
- Второй день к тебе присматриваюсь, есаул. Никак, Почивалов, адъютант наказного атамана?
- Хучь бы так.
- Не так, а факт. Узнаешь меня?
Почивалов, не глядя на соседа, ответил:
- Нет!
- Скоро запамятовал. Я хорунжий Енборисов, частенько заходил к полковнику Сукину перекинуться в картишки… Они меня и погубили. Мы в ту ночь играли… Атаману, видать, удалось бежать, да и Сукину тоже. А я…
Енборисов не договорил и с досады поник головой, на которой курчавились каштановые волосы. Сашка пристально смотрел на него, все отчетливее вспоминая красивого офицера, всегда одетого с иголочки. Он даже однажды подумал: "Был бы я такой - Надежда Илларионовна не выпустила бы меня из рук". А сейчас его трудно было узнать: лицо заросло щетиной, глаза глубоко впали, нос заострился.
- Не миновать штаба Духонина как пить дать, - тихо произнес хорунжий.
Эти слова произвели на Сашку тягостное впечатление. Ему так хотелось жить, ведь он еще молод и мало успел повидать. "Может быть, мне бы и удалось скрыться, если бы я не возвратился к этой… Впрочем, все дело случая и счастья. Не пришел бы матрос - я бы спокойно там переждал, пока красных снова не вышибли из города. И долго я здесь буду томиться? Допросили всего раз - и всё. Вот придут сюда на днях и всех приставят к стенке". От этих мыслей Сашке стало еще тяжелей, и он невольно застонал.
- Молчи, щенок! - Енборисов ладонью зажал ему рот. - Я тебя спасу.
Сашка мгновенно пришел в себя. Ему показалось, что он сам произнес эти слова, и уставился на Енборисова.
- Спасу, - повторил Енборисов, - но уж потом, когда вернется атаман, ты мне служить будешь.
- Полжизни отдам! - Сашка болезненно воспаленными глазами посмотрел на хорунжего, искренне веря тому, что тот его спасет.
Енборисов полулежал на соломе, подперев рукой голову. Глазами поманил к себе Сашку, и тот приполз.
- Надо менять политику, - сказал хорунжий.
Сашка глядел на Енборисова, не догадываясь, о чем тот намерен говорить.
- Надо проситься на допрос, а там прямо скажем: "По несознательности пошли к атаману. Мы - за трудовое казачество и хотим служить советской власти. Берите нас к себе".
- Не поверят, - усомнился Сашка.
- Все надо испробовать, авось поверят. Зато когда выпустят на волю - ищи ветра в поле. На допросе говори, что служил при Сукине для поручений, пакеты возил и прочее такое, а я командиром эскадрона был. Когда попадем к нашим, скажем, что скрывались в Казачьей слободке… Понял?
Сашка кивнул головой. План Енборисова ему понравился: не все ли равно, что наболтать, лишь бы выйти на волю.
Через неделю Почивалов и Енборисов были выпущены из тюрьмы и зачислены в формируемый ими же самими казачий полк. С большим трудом им удалось завербовать в форштадте десять казаков, раздобыли для них коней, седла и приказали казакам носить на левой стороне груди небольшой красный бант.
Сашка радовался неожиданной перемене. Не раз он задумывался над тем, чтобы зайти к Надежде Илларионовне, но благоразумие взяло верх. "Все равно не поймет и донесет на меня атаману". Больше всего Сашка боялся матросов. В каждом из них видел Балодиса и считал, что рано или поздно эта встреча произойдет и он снова очутится в тюрьме. Тогда Сашка решил бежать в родную станицу. Он не знал ни о станичном сходе, ни о суде над отцом и Митричем, но Енборисов постоянно приглядывал за ним, и это мешало Сашке осуществить свой план.
Енборисов явился к Цвиллингу и добился приема.
- Я не могу доказать свою преданность советской власти, - сказал он. - Полк можно сформировать, но не в городских условиях.
- Что вы предлагаете?
- Дозвольте выехать в станицы с мандатом Ревкома, в котором прошу указать, что формируется красный полк революционного казачества.
Цвиллинг молчал.
- Не доверяете, товарищ председатель? - продолжал Енборисов. - Тогда переведите меня рядовым казаком и назначьте другого командира. Есть даром советский хлеб - не в моем характере.
- Ладно, езжайте! - доверчиво согласился Цвиллинг.
Енборисов уехал, наказав Почивалову нести охрану Ревкома и быть примерным, чтобы войти в доверие к властям. Возвратился он с полусотней казаков, выстроил их перед зданием Ревкома и, явившись к Цвиллингу, попросил:
- Скажите казакам несколько теплых слов.
Сашка неоднократно приставал к Енборисову:
- Пора бежать, чего мы ждем?
- Поедем с тобой опять вербовать, тогда и побежим.
И они поехали. Впереди простирались холодные дали слепящего снега, а на горизонте чернели облака, напоминавшие своей причудливой формой высокие холмы. Вокруг ни деревца, ни кустика, лишь снег и серый купол неба. Звенящая тишина, извечный покой. В этой тишине Енборисов бесшумно извлек из кобуры наган и выпустил три заряда в затылок Почивалову. Убитого Сашку он бросил в снег и вернулся в Оренбург, ведя почиваловского коня.
- Иначе не мог поступить с этой гидрой, - доложил он Цвиллингу и рассказал тут же выдуманную историю: - Этот щенок мне сказал: "Прощай" - и драпанул к дутовцам. Мне за него отвечать перед вами. Пусть я беспартийный казак, но у меня же совесть. Что было делать?
- Правильно поступил, - одобрил Цвиллинг.
Так Енборисов заслужил доверие и, прикинувшись архикрасным, сумел убедить доверчивых людей, что он коммунист.
…Поезд приближался к Троицку. В вагонах шумно, весело. Недалеко от станции Блюхер взобрался в теплушку к казакам. Шарапов взял руки по швам и по форме доложил.
- Вольно! - скомандовал Блюхер.
- Извиняйте, товарищ главком, садитесь на нары.
Молодой казак, выхватив из кармана не первой свежести большой платок, стал им стряхивать хлебные крошки с досок. Никогда раньше этот самый казак не стал бы того делать для есаула, а Блюхеру он искренне хотел услужить. В этом Шарапов видел уважение казаков к главкому, и в то же время ему нравилась простота отношений начальства с конниками.
- Ну как, ребятушки, жалобы есть? - спросил Блюхер. - Кормят досыта?
Шарапов по привычке подкрутил усы и попросил:
- Дозволь рядом сесть, Василий Константинович.
- Я за место не платил, - пошутил Блюхер. - Где хочешь, там и садись.
- Помню я, главком, как ты в Троицке гуторил. И сала мало, и хлеб на досталях, в обчем не весело. А я так скажу: хучь бы половину того, что имеем, а от советской власти не уйдем, как пацаны за мамкин подол держаться будем. Нас учили так: нельзя земле без царя стоять, а на поверку получается брехня, потому и слепая лошадь везет, коли зрячий на возу сидит.
- Я с тобою не согласен, - возразил Блюхер. - По-твоему выходит, что народ слепой, один Ленин зрячий.
- Извиняйте, главком, что встреваю в разговор, - неожиданно вмешался рябой казак с горбинкой на носу, - гуторил один хуторной, что ему доподлинно известно про Ленина - незаконный сын енерала Бенкендорфа, а брат его при Корнилове служит.
Шарапову интересно было послушать, что ответит Блюхер, и потому добавил:
- И я про то слышал.
Блюхер усмехнулся:
- И про меня дутовцы говорят, будто я немецкий генерал.
- Дурни! - рассмеялся Шарапов.
- А ведь говорят. И головы казакам забивают. На самом же деле Ленин простой русский человек.
- Ты его видел, главком? - допытывался рябой казак.
Блюхер решил, что в этом случае соврать не грех, и быстро ответил:
- Как тебя.
- И за ручку здоровкался?
- Ленин со всеми за руку здоровается, а к казакам особое расположение имеет.
Рябой казак задумался, упершись руками в бедра, и про себя сказал: "Едрена матрена, стрену этого хуторного - рожу всю заплюю. Пошто мне голову морочил, гад". И громко произнес: - Ох и выпил бы сейчас!
- Ишо чего захотел? - спросил Шарапов.
Рябой казак уперся маленькими глазами в командира сотни и, глотая слюни, ответил:
- У нас в станице яблоки спасовку водой в кадке заливают, а после духовитой травкой заправляют и в погреб до первых журавлей. Кого хочешь свалит с ног.
- Этого чаю и я бы не прочь, - улыбнулся Шарапов.
Неожиданно поезд остановился, и от вагона к вагону пронесся лязг буферов. Через несколько минут в теплушку заглянул Кошкин и поспешно спросил:
- Главком тута?
Он успел заметить Блюхера. Ловко подскочив, он ухватился за поручень и взобрался в вагон.
- Товарищ главком, семафор закрыли, начальник станции не принимает эшелона.
- Почему? - спокойно спросил Блюхер.
- Балодис уже ходил узнавать, а ему дежурный ответил: "Главком Томин приказал. Блюхера дожидается".
- Что за человек? Откуда он дознался, что я еду? - удивился Блюхер.
- Шила в мешке не утаишь.
Шарапов беспокойно поднялся с нар, выглянул из вагона и сказал:
- Видать, шельма Томин, потому коней по сходням не свести, насыпь мешает. Вроде как ловушка.
Через несколько минут прибежал, запыхавшись, Балодис и доложил:
- Прибыл Томин и дожидается в вашем вагоне.
- Один или со своим штабом?
- С ним казак и солдат. Я их по форме пригласил и спрашиваю: "Вам кого?" А Томин - он в красной рубахе, и бородка у него черная-черная - отвечает: "Хотим повидать товарища Блюхера". Не пойму: в гости приехали или с подвохом.