- Пойдем с нами! - предложил Блюхер Шарапову. - Может, узнаешь этого казака.
Когда Блюхер вошел в свой вагон, гости поднялись, и бородатый казак сказал:
- Дозвольте представиться: главком Николай Дмитриевич Томин. Этот человек - казак Назар Филькин, а этот - солдат Савва Коробейников.
Блюхер удивленными глазами посмотрел на Коробейникова, а тот на Блюхера, и оба одновременно воскликнули:
- Земляк!
Они стали хлопать друг друга по плечам, но Блюхер тут же съежился. Коробейников оторопело оторвал руки.
- Прости меня… Забыл… Ну как?
- Так себе, - уклончиво ответил Блюхер и, чтобы замять этот разговор, которого никто, кроме Балодиса и Кошкина, не понял, обратился к Томину: - Если бы не красная рубаха, то я принял бы вас за дутовца.
- Как я вас за немецкого генерала, - ответил Томин и рассмеялся.
- Выкусишь теперь у меня, - прошептал Коробейников Филькину.
- Посля погуторим, - ответил казак с уважением к Савве и подумал: "Не врал солдат".
- Так с чего начнем, Николай Дмитриевич? - спросил Блюхер.
Томин, которому не сиделось, - он всегда был в движении, - с большим трудом сдерживал себя, чтобы не выпалить все, что он думает.
- Коробейников оказался прав. Вы тот самый георгиевский кавалер Блюхер, с которым он лежал в госпитале. Он мне про вас рассказывал. А теперь я вам расскажу про себя.
Когда Томин закончил, Блюхер протянул ему руку:
- Я вас приветствую не как главком, а как председатель Челябинского ревкома.
Томин сразу стушевался, поднялся со стула и по-военному ответил:
- Слушаю ваши приказания!
- Чего вы встали? - удивленно спросил Блюхер. - По уставу чинопочитания? Ни мне, ни вам этого не надо. Поговорим лучше о деле. Какие у вас силы, Николай Дмитриевич?
- Отряд у меня на три с плюсом. Помощником я себе выбрал бывшего унтера Баранова. Мужик грамотный, честный. Есть у меня кавалерийский полк имени Степана Разина, - правда, не полный, но три сотни насчитаю. Полком командует казак Карташев. Звезд с неба не хватает, но казаки его крепко уважают. Одет всегда по форме, в казацкой офицерской шинели голубого сукна. В полку одна беднота. Это раз! - и Томин, не выпуская из рук нагайки, загнул мизинец. - Есть у меня троицкая батарея. Командует ею казак Назар Филькин, вот он сидит перед вами. Был у Дутова, а теперь красный до зарезу. Уважает советскую власть и любит спорить с Коробейниковым, моим советником. Это два! - и загнул безымянный палец. - Есть у меня семнадцатый уральский стрелковый социалистический полк - всем полкам полк. На румынском фронте именовался семнадцатым Сибирским. Шестнадцать коммунистов из этого полка белое офицерье расстреляло под Ригой. После Октябрьской революции все стали коммунистами и потребовали отправить их в Сибирь драться с белыми. Солдаты шли через Дон, потом попали в оренбургские степи и добрались до Троицка. А с солдатами ушли два офицера. Один - прапорщик Кононов с рыжей бородой, как яичный желток, другой - штабс-капитан Гвоздиковский, бритый, но с длинными усами, которые можно перевязать на затылке. Есть еще один офицер, по фамилии Суворов. Внук ли он Александра Васильевича или правнук, а может, просто седьмая вода на киселе - не знаю, но ручаюсь, что наш человек с головы до ног.
Все рассмеялись, а Томин невозмутимо добавил:
- Говорю правду. В полку есть еще пулеметная команда с тридцатью двумя пулеметами и фурманка Красного Креста и даже сестра милосердия Шура. Имеете три! - и загнул средний палец.
- Замечательно! - отозвался Блюхер. - Со мною едет в Челябинск казачья сотня, командует ею старый казак, к которому я питаю особое почтение, Семен Абрамович Шарапов. Вот он!
Шарапов важно покрутил усы и крякнул, словно опрокинул в себя стакан водки.
- Думаю, что эту сотню следует влить в твой полк имени Разина, - добавил Блюхер, перейдя неожиданно на "ты" с Томиным, и обратился к казаку: - Согласен, Семен Абрамыч?
- Мое дело исполнять приказания, но интересно, что скажет Николай Дмитрич.
- Если ты за Ленина, - ответил Томин, - то нам делить нечего.
- Этот вопрос мы обсудим в Челябинске, - опять заговорил Блюхер. - Все твои силы, Николай Дмитриевич, мы объединим в троицкий отряд, и ты продолжай им командовать. Об остальном поставлю тебя в известность.
Все поднялись и стали прощаться. Коробейников, подойдя к Блюхеру, негромко спросил:
- Когда свидимся? Клавдия в Казани или здесь с тобой?
Блюхер невольно усмехнулся:
- Приезжай в Челябу - там покалякаем. Жена твоя здорова?
- Писал ей, а ответа нет, - пожал плечами Коробейников, и Блюхер по интонации понял, что Савва рад отсутствию писем.
Весть о бегстве Дутова из Оренбурга дошла до станицы Зиберовской, в которой размещался штаб Кашириных. Если Николай считал, что в борьбе с дутовщиной всем отрядам, действовавшим разобщенно, следует объединиться, то Иван категорически возражал. Среди казаков Иван пользовался большим авторитетом хотя бы потому, что, отказавшись от манер, которые ему привили в офицерской школе, он старался говорить просто с казаками, ввертывать в свою речь озорные шутки и даже крепкое словцо. Иным был Николай. Помимо знаний, приобретенных в школе, он читал книги, изучал немецкий язык и был знаком с политической литературой.
Оба брата были коммунистами, но в Иване жило анархистское начало, и потому он нередко ошибался, считая при этом, что цель оправдывает средства. Он говорил, что за советскую власть надо беззаветно бороться, но прислушиваться ко всему, чему учит партия, вовсе не обязательно.
- Казак все равно не поймет, что такое марксизм, - спорил он с братом, - ему надо втемяшить в голову одно: богачи твои враги, - значит, их надо уничтожать, и тогда казаки вольготно заживут. Ты ему подай яичницу с салом, а марксизмом он сыт не будет.
- Ошибаешься, - возражал Николай, - этак можно показать казакам на иногородних и сказать: "Они на вашу землю зарятся" - и казаки начнут их рубить.
- Я их крепко держу в руках.
- А ты кто - жандарм?
- Сравнил, - обиделся Иван. - Спроси любого казака, и он скажет: "Куда Каширин - туда и я".
- В этом твоя вина, - заметил Николай. - Казак сам должен знать, за что он борется, а не держаться за нас, как жеребенок за кобылицу. Если я сегодня изменю партии, то, по твоей теории, и казаки изменят, потому что они за Кашириных.
- Что осемнадцать, что двадцать без двух, - пробурчал Иван, - пошло на да и нет, а нам отряды формировать.
- И к Блюхеру ехать, - добавил Николай.
- Я к немецкому генералу на поклон не поеду. Посадит он меня на лопату, да и вынесет за хату.
- Неужели ты веришь этим байкам? Коммунисты никого не нашли, как немецкого генерала? А может, этот Блюхер сам коммунист?
- Поживем - увидим.
Дмитрий Иванович, молча слушавший спор сыновей, кашлянул несколько раз и как бы мимоходом сказал:
- Не стало паю́ в кулачном бою́.
Иван со злости встал, собираясь уйти, но неожиданно в комнату вошел рослый казак и спросил:
- Дозвольте взойти!
- Пожалуйста! - ответил Николай.
Казак снял папаху, обвел всех жестким взглядом и спросил:
- Который здесь Иван Дмитриевич Каширин?
- Чего тебе? Говори скорей!
- Наскоре слепых рожают, - ответил вошедший. - Меня один городской торопил, так я плюнул и ушел. - Он сел на табуретку, пододвинутую ему Ульяной. - Фамилие мое Енборисов, бывший хорунжий, теперь член рекапе. Формировал казачьи сотни для Оренбургского Ревкома. Был у меня помощничек, худой поросенок, ножки трясутся, кишки волокутся. Поехали мы с ним по станицам вербовать казаков в революционный полк, а он, зараза, деру дал к Дутову. Пришлось уложить его. Возвратился к председателю Ревкома, доложил - так-то и так. Правильно, говорит, сделал. А потом ему на ухо кто-то набрехал на меня, и стал он меня попрекать. А этот самый дутовец Почивалов, как довелось мне узнать…
- Стой! - неожиданно вскричал старик Каширин. - Ты кого убил?
- Казака, - смутился Енборисов.
- Не дутовского ли адъютанта? - вмешался Иван.
- Его самого.
- Спасибо, что прикончил эту шваль. Давно его ищу.
Енборисов почувствовал, что ему неожиданно привалило счастье и важно не выпустить его из рук.
- Не знаю, Иван Дмитриевич, кем тебе приходится покойничек, - повел хитрую речь хорунжий, - но если бы он встал из земли, то я опять пустил бы ему пулю в затылок. А меня предревкома Цвиллинг прижимать стал, - дескать, надо было его приволочь в Оренбург, учинить над ним суд и прочее такое.
- Это кто же такой Цвиллинг? - живо заинтересовался Николай.
- Председатель Оренбургского Ревкома. В военном деле ни гугу. Видать, из жидов. Так я решил: раз ты мне, казаку, члену рекапе, не доверяешь - хрен с тобой, пойду до Кашириных, про них все казаки гуторят.
- Вопрос ясный, - решил неожиданно Иван. - Оставайся, будешь командовать сотней.
К вечеру разыгралась метель. Над Кочердыком черные тучи заволокли небо от края до края. Еще с полудня мокрыми хлопьями повалил снег, наметая сугробы до самых застрех.
Томин с Филькиным уехали с утра в Троицк на несколько дней.
Груня, истопив печь, села в угол под образами, а Савва принялся чинить свою худую шинель. Он старательно вдевал в иглу нитку и завязывал узелок, но исподлобья смотрел на Груню, боясь с ней заговорить о том, что его мучило с первого дня приезда. Груня примечала его пугливые взгляды. Савва ей нравился: тихий, никогда, видно, жену свою не бил, хозяйственный и аккуратный. Давно бы ей, Груне, замуж, вот возвратились с фронта многие казаки, да в голову им лезут одни драчки и война. Щемит у нее сердце, молодость отцветает, а баловаться Николай запретил, сказал, что не простит, и Груня боится брата. Савва на вид не квелый, он может крепко руку скрутить, навалиться всем телом и зацеловать так, что еле отдышишься, но то ли не хочет, то ли стыдится.
"Чем бы его пронять?" - подумала Груня и тихо запела грустную песню, а когда закончила, спросила:
- Скучаешь по своей бабе?
Савва не ответил, продолжая чинить шинель.
- Язык отнялся? - Она скупо улыбнулась уголками губ.
- Язык на месте, а сказать нечего, - ответил Савва и, к удивлению Груни, добавил: - Кабы вольный был - на руках тебя носил.
- Надорвешься, во мне весу во сколько! - и развела руками. - Опять же, если с чужой девкой зачнешь баловаться, - вилами проколю.
- От такой, как ты, к чужой не пойдешь. Такую я голубил бы до самой смерти.
- Поверю тебе… Все вы на одну колодку. Мужик ночью какую хочешь бабу к плетню притиснет.
Савва опустил глаза.
- Обратно молчишь?
- Не трожь меня, Груня, не то уйду на ночь глядя из дому. Лучше не ехать было мне сюда с Николаем.
- Поздно жалеть, непутевый.
- Ох, и правду сказала. Подожду еще малость, ответ какой получу с родины - тебе сообщу.
- А если она померла? - бесцеремонно спросила Груня, намекая на жену.
- Зачем такое говорить? Пусть живет, она мне худого слова никогда не молвила.
- Ну и держись за нее, - резко бросила Груня, отвернув лицо. - Разбирайся, спать пора.
- Ты ложись, а я маленечко посижу. Может, Николай с Назаром приедут.
Груня ушла в горенку, сняла там с себя кофточку и возвратилась, чтобы показаться в юбке и сорочке. Савва, как увидел ее пружинистые плечи, обомлел, заскрежетал зубами.
- Искушаешь? Беду хочешь накликать? Не будет милости от Николая ни мне, ни тебе.
Груня стояла перед ним с высоко поднятой упругой грудью, тяжело дышала. "Устоит или нет?" - думала она, загадывая свою судьбу. Если бы в эту минуту вошел брат, она все равно не убежала бы.
Савве казалось, что, если Груня приблизится хотя бы еще на шаг, он потеряет над собой власть. Он резко поднялся с табуретки. Груня, задорно улыбаясь, стояла в ожидании: сейчас она убедится в том, что солдат решится на все и покажет свою смелость и силу. Но Савва, оборвав нитку, швырнул ее вместе с иголкой на стол и, накинув на себя шинель, стремительно бросился на улицу.
Груня с усмешкой посмотрела ему вслед, сердито подвернула фитиль в лампе, ушла в горенку, разобралась и легла на кровать. Уснуть она не могла, прислушиваясь к завыванию ветра. Она искусала губы до крови, беззвучно плакала, исходя в слезах, но продолжала неподвижно лежать, закинув руки за голову, и думать о своей одинокой девичьей доле. Только за полночь, услышав, как Савва вернулся, она успокоилась, повернулась на бок и прижалась к мокрой от слез подушке.
- Хороший, честный ты мой Саввушка! - прошептала она. - Господи, пошли ему поскорей ответ!
И уснула тяжелым сном.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Солнце хотя и пригревало и в воздухе уже разносился едва уловимый запах разогретой хвои, но от снега все потягивало холодком. Еще каких-нибудь две-три недели, и на деревьях лопнут липкие почки. А сейчас еще может взыграть снежный буран, и если с востока подует ветер, то несдобровать тому, кого застигнет в степи. Его страшная сила валит с ног, и не только человек, но и конь захлебнется морозным воздухом, леденящим кровь. Налетит буран - сразу потемнеет, словно ночь опустилась на землю, с сатанинской силой засвистит ветер, и незримые ведьмы поведут хоровод, завывая на все лады.
В такой день Блюхер, застигнутый бураном, пробивался в санной кибитке с Балодисом к Челябинску. Конь остановился, опустив морду вниз, ища защиты. Быть бы беде: и Блюхера, и Балодиса, и коня замело бы снегом, но, к счастью, буран утих, и конь, отдохнув, медленно поплелся. Только глубокой ночью путникам удалось добраться до города и заночевать в первом же доме на окраине. А утром Блюхер уже выступал на заводе "Столль и К°", призывая рабочих записываться в полки Красной Армии.
Дутов, бежав из Оренбурга в Тургайские степи, нашел приют у богатых казаков и стал скликать своих головорезов. Шли к нему офицеры, которые не хотели мириться с тем, что у красных нет больше погон и чинов, шли казаки, защищавшие свое богатство, и те, что, вкусив разбойную жизнь, уже не хотели иной. Теперь Дутов решил не ограничиться захватом Оренбурга, а изгнать красных из Троицка, Челябинска, Уфы и Стерлитамака, отрезать от Советской России богатый железом Южный Урал и прервать железнодорожное сообщение между промышленными районами страны и хлебной Сибирью. Вокруг станиц появлялись и исчезали, как привидения, разрозненные дутовские банды, крадучись поджигали дома, и тогда красные языки пламени взвивались над станицей, угрожая спалить ее всю дотла.
Из Екатеринбурга прибыли в Челябинск четыре отряда и в числе их тот, которым командовал Ермаков. В тот же день Блюхер направил их в Троицк и предложил командиру всех отрядов Цыркунову и начальнику штаба Рыбникову связаться с Томиным.
Разведка донесла Дутову, что Блюхер сосредоточивает свои силы у Троицка и Верхне-Уральска. Тогда атаман решил захватить сперва Оренбург. Ему удалось изгнать красных из некоторых станиц и приблизиться к городу.
В Ревкоме шла спешная мобилизация. Цвиллингу тяжело было без Блюхера. Теперь он должен был сам доставать винтовки и патроны, пулеметы и продовольствие. Каждый день приходили вести, одна тревожнее другой: якобы дутовцы миновали Ильинскую и движутся к Озерной, железнодорожное сообщение с Челябинском через Орск - Троицк прервано.
В тот день, когда малочисленный отряд во главе с Цвиллингом, не обладавшим военным опытом, выступил из города, чтобы отогнать приближающихся дутовцев, солнце ярко сияло над Оренбургом. По едва уловимым приметам чувствовалось приближение весны: запахи, доносившиеся из степей, теплые потоки воздуха. И все же люди предусмотрительно прятались в погребах в надежде, что в конце концов установится чья-то крепкая власть.
Надежда Илларионовна не осталась в стороне. Она отнеслась к борьбе красных с белыми, как в карточной игре, в которой ей, как шулеру, хотелось сорвать куш краплеными картами. И, как шулер, она действовала решительно. Узнав о предстоящем выступлении отряда Цвиллинга, она накануне выехала в пароконных санях. Сам атаман едва бы узнал ее. Укутанная по-старушечьи, Надежда Илларионовна спешила к Дутову предупредить его о предстоящем походе оренбургских большевиков. Ночной морозец прихватил раскисшую за день дорогу. Полозья, скользя по обледенелой колее, резали тонкий лед. Согретая шубой и шалями, Надежда Илларионовна сонно дремала. Она ехала потому, что твердо решила завладеть атаманом и подчинить его себе. Ведь Сашка Почивалов - мимолетная ее прихоть, и если он так нелепо попал в руки матроса, который, очевидно, уже давно его расстрелял, то предаваться отчаянию не следует. Таких, как Почивалов, она встретит на своем пути немало, а вот Дутов - это тот козырь, с которым она выиграет партию в своей одинокой жизни. После долгих поисков ей удалось напасть на след дутовского штаба. Ее принял полковник Сукин, успевший уже помириться с атаманом. Он был поражен, встретившись с пожилой, малопривлекательной женщиной, и уверовал в то, что Александр Ильич действительно не искал приключений, как ему в пьяном виде рассказывали Сашка Почивалов и партнер по карточной игре хорунжий Енборисов.
- Устройте мне свидание с наказным атаманом, - настойчиво просила она.
- Это исключено, - вежливо ответил Сукин. - Он неотлучно находится при своей семье, и проехать к нему совершенно невозможно, но о вашей ценной информации он будет поставлен в известность, а пока я приношу вам свою благодарность.
Надежда Илларионовна была разочарована приемом, однако сумела не выдать себя, решив, что рано или поздно эта встреча состоится и атаман оценит не только ее чувства, но и преданность тому делу, которому он себя посвятил.
Ее поездка, как она и ожидала, сыграла большую роль для дутовцев. По указанию Сукина у станицы Изобильной казаки засели в засаду и стали дожидаться красных.
Цвиллинг, не встречая сопротивления по дороге, был уже близок к Елецкой защите. У станицы Изобильная отряд оказался в мешке. Казаки, выскочив из засады, стали без разбору рубить оренбургских большевиков. В неравной борьбе красные храбро сражались, но устоять против больших сил казаков они не смогли. Цвиллинг с небольшой группой бойцов сумел подыскать выгодную позицию, поливая дутовцев свинцовым огнем из пулемета. Но вот отказал пулемет - в нем перекосился патрон. Казаки сразу набросились на смельчаков. Один за другим гибли бойцы. Укрывшись за трупами, Цвиллинг из нагана отстреливался от наседавших на него казаков. И вдруг страшной силы удар. Кровь хлынула из горла, из онемевшей руки выпал револьвер. Перед глазами проплыло бородатое, распаленное, безумное лицо…
…Вечером тем же путем возвращались в Оренбург пароконные сани, и в них сидела укутанная по-старушечьи Надежда Илларионовна.