Томин уже дважды приезжал к Блюхеру в Челябинск. Прибывших на помощь спешно направляли к Верхне-Уральску и Троицку. До поздней ночи главком отмечал на карте движение своих сил. Екатеринбургский отряд, переименованный в Пермский полк, был направлен в Троицк и получил приказание двинуться на Санарский - Подгорную - Степную - Сухтелинский. Вторым отрядом командовал Геренгросс, с задачей занять обороту у станции Карталы. Третий отряд под командованием Бабурина двинулся на Бородинский - Березинский. Комиссаром его был Елькин.
Сделав необходимые распоряжения в Ревкоме, Блюхер с Кошкиным и Балодисом спешно выехали вслед за отрядами, обогнали их и поскакали вперед. У Аннинского поселка Кошкин заметил казаков и по погонам определил - беляки. Ехать лесом было небезопасно, и они свернули в сторону.
- Вернемся обратно, - предложил Балодис. - Кругом дутовцы, дальше не проедем.
- Струсил, морячок, - подзадорил Кошкин. - Если к ним в тыл заехать, то такую панику можно сотворить, что…
- Что и сами не рады будем, - перебил Балодис. - Не о себе думаю, а о нем, - и кивнул в сторону главкома.
В эту минуту до них донеслась пулеметная дробь. Блюхер поспешил на выстрелы. За ним порученцы. Неожиданно перед всадниками выросла старая казачка. Блюхер придержал коня и осадил его на задние ноги.
- Далеко идешь, маманя? - спросил главком.
- Спаси Христос! Подальше от светопреставления.
- От кого бежала?
- От своих.
- А твои красные или белые?
- Хучь бы их всех землей засыпало. Одни гуторят - дутовцы, ить другие - блюхерцы, один чертило, другой вислоухий, все чисто умом тронулись, а нам жизни нету.
Блюхер улыбнулся и снова спросил:
- В Аннинском поселке-то кто?
- Казаки.
- Дутовцы?
Казачка обернулась и обвела рукой в воздухе полукруг.
- По всей Гумбейке они, - пояснила она, - и в Аннинском, и в Елинском, и в Куликовском, по всей реке. Здеся все чертилы, вислоухих не любят.
Главком сразу понял, как в этих станицах и поселках называют дутовцев и красных. В другое время он от души похохотал бы, хотя не считал себя вислоухим и не понимал, почему за ним упрочилась среди казачества такая кличка, но сейчас ему было не до смеха. Дав коню шенкеля, он умчался. Выехав снова на шлях, Блюхер столкнулся с Елькиным.
- Твои стреляют, Елкин-Палкин? - весело спросил Блюхер.
- Это казачья разведка, человек восемьдесят. Наши ребята сейчас очистят дорогу, полковника в плен захватили.
- На помощь к тебе идет Пермский полк, будешь в нем комиссарствовать, - поспешил Блюхер обрадовать Елькина и подумал: "Изменился Салка, разведка у него работает хорошо, знает, какой перед ним противник". И добавил: - Полковника, говоришь, захватили? Вот добыча! Только бы не прикончили.
Кошкин, встретившись с взглядом главкома, понял, в чем дело, ускакал вперед и вскоре возвратился, ведя на поводу связанного по рукам дутовского полковника. Он был одет в теплую зеленую бекешу с золотыми погонами, папаха съехала на затылок, а глаза жмурил, словно сова, застигнутая врасплох утренним светом.
- Откройте глаза! - приказал Блюхер.
Пленник посмотрел на главкома, и все увидели неуверенный и блуждающий взгляд полковника.
- Какой-то дурак смазал мне по физиономии, и я уронил пенсне в снег, - откровенно пожаловался он. - Без них абсолютно ничего не вижу.
- Очень жаль, - с поддельным сочувствием вздохнул Блюхер. - Кто вы?
- Начальник дутовского штаба полковник Сукин. За потерю Оренбурга атаман назначил меня командиром сотни. С кем имею честь разговаривать?
- С главкомом Блюхером.
Полковник, не моргая, смотрел безжизненными глазами, которые казались искусственными, как у чучела зверя.
- Как некстати я потерял пенсне, - произнес он тоном сожаления, словно сидел в кресле и держал перед собой альбом с фотографиями, которые ему очень хотелось рассмотреть. - До зарезу жаль, что не могу разглядеть знаменитого немецкого генерала, про которого мне прожужжали уши.
- Я другой Блюхер, - с напускной серьезностью сказал главком. - Тот действительно генерал, а я бывший унтер-офицер девятнадцатого Костромского полка, пятой пехотной дивизии.
Порученцы засмеялись.
- Ну и трепачи собрались в моем штабе, - непринужденно признался полковник.
- Мы успеем с вами поговорить обо всем на досуге, - сказал Блюхер, - а сейчас извольте дать точные и верные сведения. Где атаман? Сколько у него сил? Где они дислоцируются?
- Судя по вашим вопросам, вы офицер без приставки "унтер", но я вам все равно отвечу. Силы атамана мне сейчас решительно неизвестны. Предполагаю, что в общей сложности наберется до четырех тысяч казаков. Они сосредоточены в основном у Верхне-Уральска и станицы Красниковой.
- Куда Дутов может отступить?
- Только не за Урал. Там его не жалуют. Остается один путь - по станицам.
- Полковник, - перебил Блюхер, - если вы чистосердечно все расскажете, то я прикажу вас отправить к Дутову.
- Тогда я буду молчать. Служить у красных я не намерен, но извольте не возвращать меня к атаману.
- Боитесь его?
- Дутовым я сыт по горло. Ему ничего не стоит обругать последними словами своего начальника штаба. Да и вообще, признаться, он бездарная личность.
- Служить у нас я вам не предлагаю, но от Дутова уберегу. Так вы говорите, что в станицах у него поддержка?
- Не только среди казаков, - ответил Сукин, - но и нагайбаков, а их довольно много.
- О нагайбаках я ничего не знаю, - признался главком. - Кто они такие?
- Вы офицер - и не знаете, кто такие нагайбаки? - с укором заметил Сукин. - Это потомки крещенных в восемнадцатом веке нагайцев. Они возвращались то в ислам, то снова в христианство, потом смешались с татарами и башкирами. С казаками нагайбаки дружны и помогают им.
- Правда ли, что по всей Гумбейке казаки сочувствуют дутовцам?
Сукин задумался и, пожав плечами, ответил:
- Пожалуй, это так. Александро-Невский, Великопетровский, Куликовский поселки, да и остальные по реке, - постоянное пристанище дутовских казаков. Знайте одно - никакого плана у атамана нет, но дутовщину вы не уничтожите, пока не снимете головку. Атаман пользуется большим авторитетом у казаков.
- Кошкин! - приказал главком. - Отведи полковника и накажи от моего имени, чтобы его отправили в Троицк. Пусть там находится под арестом. Допрашивать его запрещаю. И чтобы не забыли накормить его.
- Вы очень великодушны, - сказал на прощанье Сукин.
Томин, получив приказание выступить, стал поспешно собираться в Троицк к своим сотням. Коробейников, наоборот, медленно седлал коня, намереваясь заговорить с Томиным.
- Пошто не весел? - спросил сердито Томин.
- Боюсь за Груню.
- Сестра не дите.
- Дите-то не тронут, а ее ненароком зарубить могут.
- Это за что же?
- Не прикидывайся мальцом, - пожурил его Савва. - Сегодня в Кочердыке мы, а завтра дутовцы. Кто не знает, что Томин главкомом у красных? Языки найдутся, донесут. Для казака же девка - не приманка, а забава. Зарубят ее за брата - и концы в воду.
- А ты чего хочешь?
- Пусть с нами едет.
- Где же видано, чтобы бабы с войском ходили?
- На фронте милосердные сестры ехали в каретах, - санитарках и на фурманках. Сам небось видел. А у нас почему нельзя?
- Пальцем тыкать будут в меня, - состроил кислую мину Томин. - Каждому не скажешь, что моя сестра.
- Эту заботу я на себя возьму.
Томин, прилаживая подпругу, задумался. Груню он любил, но никогда о ней не заботился, считая, что в таком возрасте она сама знает, как ей поступать. Предложение Коробейникова застало его врасплох, и он не знал, на что ему решиться.
- Как управлюсь - погуторю с ней, - сказал он, словно соглашаясь с доводами Саввы.
Коробейников только и дожидался этого. Он поспешил в дом и на пороге столкнулся с Груней.
- Где Николай? - спросила она озабоченно. - Садись за стол, картошка поспела.
- Грунечка! - взволнованно произнес Савва. - С Николаем сейчас разговор вел, и порешили тебя взять с собой.
- Это куда? - широко раскрыла она синие, как у брата, глаза и подняла широкие брови.
- В войско.
- Мне и дома не плохо.
- Нельзя тебе одной оставаться.
Груня никак не могла понять, к чему клонит Савва, и, слушая его невнимательно, взяла хлеб со стола, уперла его в упругую грудь и стала резать ножом.
- Нельзя, - повторил Савва. - Злая война идет по станицам, ни мы белых миловать не станем, ни они нас. За твоим Николаем еще охотиться будут, а за брата и сестре достанется. Опять же и моя душа неспокойна будет.
- Не верю.
- Знала бы, как я тебя люблю, - послушалась, жить одному не мило, но хочу быть не полюбовником, а мужем тебе и отцом наших детей.
Груня, дорезав хлеб, застыла с ножом у груди.
- Сбрешешь, - сказала она решительно и грозно, - зарежу тебя и себя.
- Режь, Грунечка, а сейчас слушай меня.
- Как же я до Троицка доберусь?
- Завтра на зорьке вернусь за тобой и коня приведу.
Савва крепко сжал ее в объятиях, почувствовав тепло, от которого трудно было оторваться. Груня, припав к плечу Саввы, беззвучно шептала ласковые слова.
На другой день Коробейников вернулся. Груня встретила его холодно, словно накануне никакого уговора не было.
- Собирайся! - сухо предложил Савва.
Она села на сундук, скрестив руки на груди, и уставилась в одну точку. По выражению ее лица Савва догадался, что она сейчас обдумывает важную задачу, от которой зависит вся ее жизнь, и решил ей помочь.
- Полюбовно с тобой обсудим, - сказал он, опасаясь задеть ее неосторожным словом, - видно, сама судьба меня сюда послала, чтобы нам спароваться. - Савва снял с головы ушанку, расстегнул шинель, гимнастерку и сбросил с шеи нательный крестик на черной тесемке. - На вот, надень! Перед богом клянусь, что ты мне жена.
Груня подняла свои глаза на Савву - тот оробел перед ее независимым взглядом, в котором были усмешка и презрение.
- Ты свой крестик к сбруе прицепи, мне он так нужен, как казаку юбка. Я неверующая, а человека вижу сквозь стеклышко. Клялся ты не от сердца, совесть принудила, а такой ты мне не нужен.
Коробейников оглядел ее с головы до ног. Под густыми бровями синели смелые и строгие глаза, руки от работы большие, а под кофточкой, туго облегавшей талию, поднималась упругая грудь.
- Грунечка, - взмолился он, - не мучь меня. Да я согласен хоть сейчас…
- Езжай до Николая. После боя вернешься - погуторим, а сейчас - уходи. - Она тяжело вздохнула и повторила: - Уходи!
Коробейников медленно поплелся к двери, держа в руках свой нательный крестик.
Не обернувшись, он вышел на улицу, с трудом сел на коня и ускакал.
Весна ворвалась дружно. Из бурой земли, освободившейся от снега, выглянула зелень травы и разлеглась необозримым ковром. Вот-вот она подсохнет и вспыхнут в степи весенние палы. Там, где земля обуглится и почернеет, неприхотливый суслик, почуяв горький смрад, обежит ее сторонкой, только орел, размашисто распластав крылья, пролетит, закрывая от солнца плешивые островки.
Под Троицком в неодетых лесах от запушивших сережек, казалось, уже тянуло запахом грибов и слегка подсоленным укропом, зато в самом Троицке со всех дворов несся запах конского навоза - в городе собралось множество конных отрядов.
Блюхеру доложили, что из Смеловской, Воронинской и Нижне-Озерковской станиц прибыли двести пятьдесят казаков служить советской власти, но сперва они заявили: "Подайте нам Блюхера".
Блюхер вышел в своей неизменной кожаной тужурке.
- Об чем спрашивать будете? - спросил он громким голосом.
Казак с каштановой бородой и в старой фуражке с высоко поднятым верхом хриплым и прокуренным голосом сказал:
- Порешили мы служить Советам, но только хотим доподлинно знать, не свояк ли Ленин ерманскому императору? Ежели так, то служить нам нет резону.
Блюхер лукаво улыбнулся, а потом прыснул со смеху, а за ним Шарапов, которого он привел с собой. Казаки посмотрели на них и сами стали чуть посмеиваться.
- Вы у него спросите, - показал он пальцем на Шарапова.
Семен Абрамович пожевал губами, лихо заломил свою фуражку и сказал:
- Казаки! В кровях родился Ленин. Сам он симбирской, жандармы мытарили его по тюрьмам. Про то, что он свояк ерманскому императору, так это дутовская побасенка, потому атаману выгодно его в грязь затоптать.
- Все понятно, - быстро решил каштановый казак. - Мы тебе верим. В какую сотню кому идти?
После беседы с казаками Шарапов подошел к Блюхеру и сказал:
- Порядок надо навести, Василий Константинович, иначе перебьем друг друга.
- Ссоритесь?
- Один другому в зубы даст - так разве это ссора? Привычное дело. Я про другое. Вот как в поиск идем - неразбериха случится.
- Ну какая?
- Мы казаки, и встречные - казаки. Мы без погон и встречные тако ж. А может, это дутовцы? Пока разберемся - перебьем друг друга. Вот я, к примеру, сотник и повстречал разъезд, а рази я могу знать, наш он или нет?
- Чего ты хочешь, Семен Абрамыч?
- Хочу, чтобы приметный знак был.
- Какой?
- Ну, значитца, встретились, к примеру, мы с тобой. Я левой рукой фуражку снял, махнул три раза в сторону, а правая у меня вытянута по плечу. Спрашиваю тебя: "Кто такие?" - "С Урала". - "От кого?" А ты отвечаешь: "От дедушки с бородой". Значитца, мы одного толку. Но знать должны только сотники да командиры эскадронов.
- Эх, Семен Абрамыч, - шутливо вздохнул Блюхер. - Умней ты любого полковника, а ходу тебе в старой армии не давали. Обязательно введу твой приметный знак.
Предложение Шарапова Блюхер принял серьезно во внимание и в тот же день сообщил об этом командному составу казачьих сотен. Томину, как начальнику гарнизона города, было поручено согласовать действия отрядов.
- Где Груня? - спросил Томин у возвратившегося Коробейникова.
- Не поехала.
- Это почему же?
- Наотрез отказалась, не верит в мою любовь.
- Сам расхлебывай, я Груне не родитель.
Коробейников отвернулся. Хотелось ему рассказать обо всем тому, кто понял бы его. "Филькину поведаю - засмеет, - размышлял он. - Василию не до меня, он теперь главком". Слезы душили его, руки опускались. "Что мне до войны? Надоела она горше редьки".
А Троицк шумел. На улицах полно народу и бойцов. Тут и смех и озорная брань, шутки и споры. Кто спешит с пакетом, кто коня ведет в кузню подковать, кто песню заводит под гармошку.
В местной типографии наборщик Шамшурин быстро нанизывал на верстатку строку за строкой, набирая воззвание к оренбургскому казачеству. Воззвание краткое, но выразительное:
"К вам, братья, наше слово! Мы говорим, что не должно быть на земном шаре ни бедного, ни богатого, ни барина, ни мужика. Если вы не с нами, то против нас. Докажите, казаки, на деле, что вы за трудящуюся бедноту. Ловите Дутова, ловите дутовцев, всю бежавшую к ним сволочь и приведите к нам для справедливого народного суда. Иначе мы поймаем их и на пути сметем все живое, но добудем этих палачей, изменников народа, живыми или мертвыми".
Отряд братьев Кашириных не мог соперничать по численности с другими отрядами, зато дисциплина в нем была поистине железная.
Енборисов получил в свое распоряжение сотню. Казаки этой сотни в первое время боялись его, ни о чем не говорили с Кашириным, опасаясь навлечь на себя гнев Енборисова. Разлагающее влияние бывшего хорунжего они приняли сперва с опаской, потом с охотой.
- Это он для виду лает, а знает, что казак без бабы и водки не проживет, - говорили они между собой. - Правильный он человек.
Не раз, бывало, енборисовские разъезды захватывали молодых казачек, насильники связывали их по рукам, затыкали рот кляпом; обесчестят и скроются - ищи ветра в поле. Енборисов знал об этом и с напускной строгостью наказывал: "Чтобы все было шито-крыто, иначе засеку до смерти". Енборисовские молодчики с каждым днем смелели, меняли насильно коней в станицах, обманывали жителей именем Блюхера, а братья Каширины не могли догадаться, что это дело рук Енборисова. Лишь один Евсей Черноус, зорко следя за сотней Енборисова, как-то сказал дома за ужином:
- Не серчай на меня, Николай Дмитрич, но Енборисов, как ящерица, проползет в какую хочешь щель.
- Все люди по-разному, - ответил Николай. - Енборисов человек, как бы тебе объяснить, иного склада. Заносчивый он, но сотню крепко держит в узде.
- На фронте мы таких не жаловали, а здесь он каждый раз ить что гуторит: "Я член рекапе и лучше знаю душу казака". Это почему же член рекапе лучше знает, чем я, беспартийный?
- Бахвалится по молодости, а со временем образумится. Я на собрании ему об этом скажу.
- Опять же про Ивана Дмитрича, - продолжал Евсей, - он к человеку подход имеет, и все у него в акурате, а брататься с другими отрядами - ни в какую. В чем дело? У Томина уже два, а у нас и полуполка нет, да и Томин с Блюхером теперь заодно. А мы что, рыжие?
Николай Дмитриевич удивлялся тому, как Черноус читает его мысли, и думал: "Поговорю с Иваном серьезно, станет упрямиться - поделим отряд, и я уйду к Блюхеру".
Евсей решил высказать все, что у него накопилось под спудом.
- Статочное ли дело, что мы топчемся на одном месте, как быки в стойле? Ни одного боя с белыми не знали, а вокруг Верхне-Уральска видимо-невидимо дутовцев. Не обижайся, но скажу, что на душе: знал бы наперед - не пошел бы в ваш отряд.
Последние слова Черноуса Николай Каширин расценил уже не как упрек, а как прямую угрозу. А тут еще сам старик Каширин подлил масла в огонь:
- Ить правду гуторит, сынок. Из своей станицы уехали, на чужом горбу сидим, а все без пользы. Почивалова нет, - значитца, сами можем управлять. А Иван свое: "Я да я".
Случайный разговор между Евсеем и Николаем Дмитриевичем грозил перерасти в открытое недовольство Иваном, но неожиданно в дом вошел сам Иван Каширин. Как охотничья собака, он повел носом, почуяв, что речь идет о нем.
- Едем, братцы, в поиск, - Не давая им опомниться, быстро произнес он. - Курсировать будем от Верхне-Уральска до Троицка. На этом участке дутовцам поставим кордон.
- Слава те господи, образумился, - сказал старик Каширин в сторону Ульяны.
- Это вы, батя, про кого? - хитро, но беззлобно спросил Иван.
- Со старухой гуторили про одного человека.
- А звать того человека Иваном Кашириным? Знамо! Видать, не по душе пришелся своему братцу.
При этих словах Черноус резко повернулся к Ивану:
- Извиняй, Иван Дмитрич, замутил все я, а не твой брат, которому и тебе не срам в ноги поклониться. Самостоятельный он человек, рассудительный, и казаки его сильно уважают. И я не последняя спица в колеснице и свое соображение имею. А что не ахфицер, а простой казак без чинов, то в том беды нет, мы за это и воюем теперя против ахфицеров.
- Погоди, Евсей! - вмешался Николай Дмитриевич. - Ты сейчас сказал то, о чем я давно толкую Ивану, а он уперся и все стоит на своем, - дескать, мы без Блюхера усмирим Дутова. У брата то, что на политическом языке называется анархизмом. Ваня меня понимает.
Старик Каширин тревожно посмотрел на старшего сына.