Сталин… Он, разумеется, прочитал шолоховский очерк. Автора, понятное дело, оповещать об этом не стал. Оповестил других, сразу многих. Летом появилась его статья "О некоторых вопросах истории большевизма" - главным в ней было предупреждение: "Попытки некоторых "литераторов" и "историков" протащить в нашу литературу замаскированный троцкистский хлам должны встречать со стороны большевиков решительный отпор". Но в жизни поди пойми - где троцкизм, а где сталинские перегибы.
Шолохов… Он выразил свое отношение к политике в деревне не только в двух письмах, которые попали к вождю, но и в очерке. Взялся за новое письмо - выделю - Горькому: "Думается мне, Алексей Максимович, что вопрос об отношении к среднему крестьянству еще долго будет стоять и перед нами, и перед коммунистами тех стран, какие пойдут дорогой нашей революции". Уточнил: "Прошлогодняя история с коллективизацией и перегибами в какой-то мере подтверждает это".
Каким образом в "Поднятой целине" описано раскулачивание - как происходило в реальности или в угоду Сталину?
Интересное получается чтение, если положить рядом с романом статьи и речи Ленина и Сталина.
Ленин в 1921-м на X съезде РКП(б): "Не надо закрывать глаза на то, что замена разверстки налогом означает, что кулачество из данного строя будет вырастать еще больше, чем до сих пор. Оно будет вырастать там, где оно раньше вырастать не могло". Тут же наиважнейшее: "Но не запретительными мерами нужно с этим бороться".
Сталин в 1929-м на пленуме ЦК: "Абсолютный рост капиталистических элементов все же происходит, и это дает им известную возможность накоплять силы для того, чтобы сопротивляться росту социализма". Еще, очень важное: "От политики ограничения мы перешли к политике ликвидации кулачества как класса".
Шолохов - чьих же установок он придерживается: Ленина ("не запретительными мерами") или Сталина (от "ограничения" к "ликвидации" и даже "к увольнению из жизни")?
В задуманном романе "Поднятая целина" появится несколько глав, где даны сцены раскулачивания.
Глава VII. Давыдов и соратники принялись за ликвидацию кулака как класса. Разметнову выпадает семья Фрола Дамаскова. Председатель сельсовета объявляет им приговор: "Беднота постановила".
"- Таких законов нету! - резко крикнул Тимофей. - Вы грабиловку устраиваете! Папаня, я зараз в РИК…"
И ведь прав Тимофей - нет таких законов. Так не опасен ли роман тем, что возбуждает желание искать защиту у закона или будит недоумение, а то и ненависть, как у Тимофея, что действуют не по закону? С этого начинается картина раскулачивания. Какими красками она завершена? Вызывающими брезгливость: "В горнице Андрей (Разметнов. - В. О.) увидел сидевшего на корточках Молчуна. На нем были новые, подшитые кожей Фроловы валенки. Не видя вошедшего Андрея, он черпал столовой ложкой мед из ведерного жестяного бака и ел, сладко жмурясь, причмокивая, роняя на бороду желтые тянкие капли…"
Правдолюб Шолохов… В единстве чувств создает - противопоставно - и такую картину в доме у раскулачиваемого: "Жененка Демки Ушакова обмерла над сундуком, насилу отпихнули… Как же можно было не обмереть ее губам, выцветшим от постоянной нужды и недоеданий, когда Яков Лукич вывернул из сундука копну бабьих нарядов? Из года в год рожала она детей, заворачивала сосунков в истлевшие пеленки да в поношенный овчинный лоскут. А сама, растерявшая от горя и вечных нехваток былую красоту, здоровье и свежесть, все лето исхаживала в одной редкой, как сито, юбчонке; зимою же, выстирав единственную рубаху, в которой кишмя кишела вошь, сидела вместе с детьми на печи голая, потому что нечего было переменить…
- Родимые! Родименькие!.. Погодите, я, может, ишо не возьму эту юбку… Сменяю… Мне, может, детишкам бы чего… Мишатке, Дунюшке… - исступленно шептала она, вцепившись в крышку сундука…"
Глава VIII. Раскулачивание Титка. "Контра", как называет его Нагульнов. Шолохов не прокурор, он отстранился от соцреализмовского канона собственноручно выносить писательский приговор схватке Титка с Давыдовым, когда в кровь бьют председателя. К кому колыхнется симпатия читателя? Может, читатель все-таки разглядит, что удар Титка спровоцирован поначалу поведением Нагульнова, затем Давыдова?
Глава IX. Раскулачивание Гаева. Шолохов не щадит читательских чувств - у этого "вражины" едва не дюжина детей. Отказывается Разметнов идти в этот курень по заданию хуторской власти, не хочет быть катом - вот же какое слово нашел Шолохов: палач!
Растерялся Давыдов. А что Нагульнов? Писатель обрекает его выкрикнуть - и это неизбежно для задуманного образа - страшные слова:
"- Гад! - выдохнул звенящим шепотом, стиснув кулаки. - Как служишь революции? Жа-ле-е-ешь? Да я… тысячи станови зараз дедов, детишек, баб… Да скажи мне, что надо их в распыл… Для революции надо… Я их из пулемета… всех порежу! - вдруг дико закричал Нагульнов, и в огромных, расширенных зрачках его плеснулось бешенство, на углах рта вскипела пена".
Бешенство! Вот какое слово вырвалось у Шолохова - найди точнее для такого монолога!
Глава XIII. Разметнов говорит Нагульнову и Давыдову: "Нельзя же всякое дело на кулаков валить, не чудите, братцы!" Это еще один укор той политике, что идет от неправды и ведет к неправде.
Глава XX. Секретарь райкома все пытается воспитывать Давыдова: "Беда с тобой… Ведь я же русским языком говорил, предупреждал: "С этим не спеши, коль нет у нас прямых директив". И вместо того, чтобы за кулаками гонять и, не создав колхоза, начинать раскулачивание, ты бы лучше сплошную кончал" (речь о "сплошной коллективизации").
Глава XXII. Руководитель районной бригады говорит своему собригаднику:
"- Шо це ты надив на себя поверх жакетки наган? Зараз же скынь!
- Но, товарищ Кондратько, ведь кулачество… классовая борьба…
- Та шо ты мени кажешь? Кулачество, ну так шо, як кулачество. Ты приихав агитировать…"
Нет, никак не найти в романе примет того, что писатель задумывал его, чтобы поощрять курс Сталина на нещадное раскулачивание. Совесть большого художника не позволила подчиниться тогдашней обязанности писателя-партийца превращать свое перо в политический флюгер.
Вскоре даже вождю пришлось дать отбой заданию уничтожать кулаков и тех, кого выдавали за кулаков. В директиве за подписями Сталина и Молотова значилось: "В результате наших успехов в деревне наступил момент, когда мы не нуждаемся в массовых репрессиях, задевающих, как известно, не только кулаков, но и единоличников и часть колхозников".
Роман описывает деревню с января 1930-го. Печататься он начал с января 1932 года в журнале "Новый мир". Отбой "массовым репрессиям" прозвучал в 1933-м. Думается, не без влияния романа. Критики в буржуазных газетах уловили антисталинский настрой Шолохова. А Сталин?
Шолохов рассказывал мне, что Сталин за две ночи одолел рукопись "Поднятой целины". Залпом, выходит, читал. И неужто, когда читал, не припомнил свои беспощадные слова в наиважной для страны речи "О правом уклоне в ВКП(б)": "…Принятие чрезвычайных мер против кулачества, что вызывает комические вопли у Бухарина и Рыкова. А что в этом плохого?"
В "Поднятой целине" появится дед Щукарь. Уж как привыкли почитать его за "комический образ". Но разве он пустобай?
Нелегко искать краски для такого персонажа. Как надо вводить в действо Щукаря - так, по словам писателя, истинные муки творчества. Попробуй-ка изобразить на полотне одновременно и смешное, и огорчительное или, как говорится, юмор и сатиру. Помнил из любимого сборника пословиц и поговорок Владимира Даля: "Иной смех плачем отзывается".
И все-таки ожил под его пером этот дед-крестьянин, приговоренный к пожизненному осознанию бедолажности своего бытия и вместе с тем желанию обрести хотя бы малое подобие счастья. И достоинства… Брехун? Никогда. Балагурство на пустой воде? Едва ли оно обнаруживается. Придуривание? Будет точнее сказать, что это маскировка под придуривание, когда речь идет об опасном.
Он пересмешник!
Разве не насмешничает - уязвляюще - над теми, кто рядом, и над тем, что вокруг?
Шолохов умело прячется за спиной Щукаря: что, мол, с хуторского шута-малоумки взять. И вот дед "по подсказке" автора осмелился толковать посулы счастливой колхозной жизни: "Все идет по-новому да все с какой-то непонятиной, с вывертами…" (Кн. 1, гл. VI). Или его едко-ухмылистые покушения на всеобщее начальство: "Дураки при Советской власти перевелись!.. Старые перевелись, а сколько новых народилось - не счесть! Их и при Советской власти не сеют, не жнут, а они сами, как жито-падалица, родятся… никакого удержу на этот урожай нету!" (Там же). Вот Щукарь и Шолохов - оба - к концу романа так осмелели, что крепенько поизмывались над самым святым: как в партию вступают. Щукарю в шутку советуют: "Ну а ты чего в партию не подаешь? Ты уже в активе состоишь - подавай! Дадут тебе должность, купишь кожаную портфелю, возьмешь ее под мышку и будешь ходить". Щукарь тогда Нагульнову говорит - серьезно: "Мне, брат, всю жизнь при жеребцах не крутиться…" Продолжает: "Сказано русским языком: хочу поступить в партию… Какая мне будет должность, ну и прочее…" Нагульнов: "Ты думаешь, что в партию ради должности вступают?" Щукарь: "У нас все партейные на должностях" (Кн. 1, гл. XXXVII).
И в самом деле, рискованную должность придумал писатель Щукарю: независимый шут при власти. Шутам при дворе еще с Шекспировых времен многое было дозволено - в открытую, лишь бы с усмешкой.
Как Горький откликнулся
В июне 1931-го Шолохов снова взялся за письмо Горькому. Не сдержался и с щемящей от душевной боли откровенностью изложил: "Изболелся я за эти полтора года за свою работу и рад буду крайне всякому Вашему слову…"
Далее - о деле (а оно, напомню, заключалось в том, что еще в 1929 году была остановлена публикация третьей книги "Тихого Дона"): "Некоторые "ортодоксальные" "вожди" РАППа, читавшие 6-ю ч., обвиняли меня в том, что я будто бы оправдываю восстание, приводя факты ущемления казаков Верхнего Дона. Так ли это? Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию… Желание уничтожить не классы, а казачество…"
Уточняет: "Я же должен был, Алексей Максимович, показать отрицательные стороны политики расказачивания и ущемления казаков-середняков, т. к. не давши этого, нельзя вскрыть причин восстания. А так, ни с того ни с сего не только не восстают, но и блоха не кусает".
Он понимает, почему уничтожается роман: "У некоторых собратьев моих, читавших 6-ю часть и не знающих того, что описываемое мною - исторически правдиво, сложилось заведомое предубеждение…"
Возмущен цензурными придирками: "Они протестуют против "художественного вымысла", некогда уже претворенного в жизнь… Непременным условием испытания мне ставят изъятие ряда мест, наиболее дорогих мне… Занятно то, что десять человек предлагают выбросить десять разных мест. И если всех слушать, то 3/4 нужно выбросить…" Привел Горькому пример: "У меня есть такая фраза: "Всадники (красноармейцы), безобразно подпрыгивая, затряслись на драгунских седлах". Против этой фразы стоит черта, которая так и вопит: "Кто?! Красноармейцы безобразно подпрыгивали? Да разве можно так о красноармейцах?! Да ведь это же контрреволюция!..""
В письме есть и суждения о Малкине: "В 6-й ч. я ввел "щелкоперов" от совет. власти (парень из округа, приехавший забирать конфискованную одежду, отчасти обиженный белыми луганец, комиссар 9-й армии Малкин - подлинно существовавший и проделывавший то, о чем я рассказал устами подводчика…). Эти самые "загибщики" искажали идею советской власти".
Так быть или не быть гениальной эпопее?
Творец, измученный недоброжелательством, нуждается в скорой помощи и потому вновь берется за письмо Горькому, где болью пронизано каждое слово: "У меня убийственное настроение, не было более худшего настроения никогда. Я серьезно боюсь за свою дальнейшую литературную участь. Если за время опубликов. "Тих. Дона" против меня сумели создать три крупных дела ("старушка", "кулацкий защитник", Голоушев) и все время вокруг моего имени плелись грязные и гнусные слухи, то у меня возникает законное опасение: "а что же дальше?" Если я и допишу "Тих. Дон", то не при поддержке проклятых "братьев" - писателей и литерат. общественности, а вопреки их стараниям всячески повредить мне… Ну, черт с ними!" Добавил с упрямством праведника: "А я все же таки допишу "Тихий Дон"! И допишу так, как я его задумал…"
Горький прочитал присланную рукопись и кинулся защищать автора.
Для начала напишет тому, кто напуган "Тихим Доном", - Фадееву: "Я, разумеется, за то, чтоб напечатать…" Только не вышло толку от этого обращения.
Тогда он обращается к самому Сталину. Горький стал осознавать, что сам он уже не в силах помогать тем, кто в опале, потому передает рукопись вождю. Вождь прочитал и дает согласие на встречу с Шолоховым. Он любит встречаться с писателями в присутствии Горького.
Июль: подмосковное Красково - дача Горького. Меньше месяца прошло, как Шолохов изливал душу мэтру. Совпадение: в июле же, но двумя годами раньше, как мы уже знаем, Сталин писал о "грубейших" ошибках "знаменитого" писателя. Письмо хранится в архиве. Вспомнит ли вождь о нем, когда усядется за стол против Шолохова? Трубкой попыхивает, улыбается, а взгляд-то какой! Через многие годы Шолохов припомнит: "Всегда несколько отстраненный…"
Встреча Шолохову запомнилась:
"Сидели за столом. Горький все больше молчал, курил да жег спички над пепельницей. Кучу целую за разговор нажег.
Сталин задал вопрос: "Почему вы так смягченно описываете генерала Корнилова? Надо его образ ужесточить".
Я ответил: "Поступки Корнилова вывел без смягчения. Но действительно некоторые манеры и рассуждения изобразил в соответствии с пониманием облика этого воспитанного на офицерском кодексе чести и храброго на германской войне человека, который субъективно любил Россию. Он даже из германского плена бежал".
Сталин воскликнул: "Как это - честен?! Он же против народа пошел! Лес виселиц и моря крови!"
Должен сказать, что эта обнаженная правда убедила меня. Я потом отредактировал рукопись".
Шолохов взялся за очередную сигарету и продолжил:
"- Сталин новый вопрос задал: "Где взял факты о перегибах Донбюро РКП(б) и Реввоенсовета Южфронта по отношению к казаку-середняку?""
Слушал я писателя и представлял, что после этого вопроса он не мог не насторожиться. Видимо, в тот миг и ухватил тигриный взгляд всевластного собеседника. Сталин - проницательный читатель. Не остыла его память на политику расказачивания в Гражданскую, то есть на истребление казаков-середняков под предлогом борьбы с богатеями и белоказачеством.
Что же ответил Шолохов? "Я ответил, что роман описывает произвол строго документально - по материалам архивов. Но историки, - сказал, - эти материалы обходят и гражданскую войну показывают не по правде жизни. Они скрывают произвол…"
Как же отважен этот 27-летний собеседник державного вождя. Он обвинил власть, а не народ, победителей, а не побежденных!
Шолохов продолжал:
"- В конце встречи Сталин произнес: "Некоторым кажется, что третий том романа доставит много удовольствия тем нашим врагам, белогвардейщине, которая эмигрировала". И он спросил меня и Горького: "Что вы об этом скажете?" Горький сказал: "Они даже самое хорошее, положительное могут извращать, чтобы повернуть против советской власти". Я тоже ответил: "Для белогвардейцев хорошего в романе мало. Я ведь показываю полный их разгром на Дону и Кубани…" Сталин тогда проговорил: "Да, согласен. Изображение хода событий в третьей книге "Тихого Дона" работает на нас, на революцию"".
Закончена встреча - опустели стаканы с чаем… Вождь встает с улыбкой на прощание.
Радуется Шолохов. Удовлетворен Горький. Победа!
Но - коварен Сталин. Он, как теперь знаем, дважды - и в 1929-м, и в 1931-м - обнаружил в "Тихом Доне" политические ошибки. Но разрешал печатать. Однако же не ставил точку в этой истории. Предпочел многоточие. Не разминировал мину, механизм которой приведет в действие своим письмом 1929-го Ф. Кону с критикой романа. Не дано только знать, что неминуем взрыв. Когда? Этого, может быть, и сам Сталин пока еще не знал. Тати не жнут, а погоды ждут.
Самая первая непогодь нагрянула уже в декабре 1931-го. Нашлись дисциплинированные партийцы-смельчаки, чтобы перечить самому Сталину. Знать, верили, что не осудит их за сверхбдительность. Шолохов отразил в письме Левицкой эту убийственную для романа сводку политической погоды: "Получил от Панферова письмо. 6 часть (исправ.) не удовлетворила некоторых членов редколлегии "Октября", те решительно запротестовали против напечатания". Мало того - он добавил, что Панферов отправил рукопись в "культпроп ЦК". Подытожил так: "Час от часу не легче, и таким образом 3 года. Даже грустно становится…"
Дополнение. Сталин и писатели… О необычной манере Сталина читать художественную литературу Горький рассказывал Ромену Роллану, и тот внес эти откровения в свой московский дневник: "Среди много читающих руководителей он (Горький. - В. О.) называет, в частности, Рыкова и Сталина. Последний, читая книгу, обычно ищет в ней спорную тему. И потом говорит об этом в течение многих часов. У него поразительная память. Прочитав страницу, он повторяет ее наизусть почти без ошибок. Иногда он заранее предупреждает Горького о своем визите и спрашивает у него: "Можно пригласить такого-то и такого-то?""
Сталин как раз в это время, в 1929-м, поддержал избиение рапповцами Андрея Платонова. И "спорную тему" в его творчестве преобразовал в политическую ошибку. Фадеев напечатал в своем "Октябре" платоновский рассказ "Усомнившийся Макар" о коллективизации. "Наши учреждения - дерьмо, - читал Ленина Петр, а Макар слушал и удивлялся точности ума Ленина. - Наши законы дерьмо. Мы умеем предписывать, а не умеем исполнять… Социализм надо строить руками массового человека, а не чиновными бумажками наших учреждений. И я не теряю надежды, что нас за это когда-нибудь повесят".
Через два года Платонова за повесть "Впрок" критиковали еще более сурово.
Каково было узнавать об этом Шолохову? Ведь с Платоновым у них складывались приятельские отношения. Их объединяло то, что оба были обеспокоены перегибами коллективизации.