Наверное, Шолохов узнал о письме Горького. Оно близко его настроениям. Потому и не пожелал напрасно толочь воду в парадной съездовской ступе-говорильне. Не многие ораторы говорили о самых насущных профессиональных делах.
Литературное начальство все-таки почтило Шолохова вниманием - в последний день он зачитал с трибуны по поручению президиума проект резолюции съезда.
Потом формировали состав правления Союза писателей и не обошлись без него. Сталин разрешил. Из состава Оргкомитета по подготовке съезда вычеркнул, а в эти дни понял, что сейчас без Шолохова нельзя. Вместе с Шолоховым в правление вошли среди прочих Фадеев, А. Толстой, Эренбург, Леонов, Зощенко, старики Вересаев и Демьян Бедный, Панферов, Гладков и комиссар ЦК А. С. Щербаков. Пройдет немного времени и состав правления поубавится с помощью НКВД на Ивана Катаева, Бруно Ясенского, Льва Каменева…
Странно для большинства делегатов вел себя Шолохов - вдруг надолго исчез из зала заседаний. С чего это вдруг? Он напросился на прием к влиятельному наркому Серго Орджоникидзе, былому земляку - в 20-е годы был у них секретарем крайкома. Пришел убеждать, чтобы помог Вёшенской строительством учреждений культуры. Тот не отказал. И дал команду строить… водопровод. Но и за это были очень благодарны станичники и ему, и Шолохову.
Завершился съезд. Отныне писатели сорганизованы.
Дополнение. В этой книге явственна линия Шолохов - Панферов. Этим и ограничивается появление последнего. Федор Иванович Панферов (1896–1960) прожил большую и насыщенную жизнь в литературе. Одно сказать: руководил журналом "Октябрь" почти 30 лет. Нетрудно догадаться, сколько писателей нашли там возможность познакомить читающую страну со своими произведениями. Сам он создал, кроме многотомного романа "Бруски", трилогии "Борьба за мир" и "Волга - матушка река", несколько повестей, пьес, рассказы, писал публицистические статьи. Был награжден Сталинской премией.
Интерес к USA
Шолохов и после съезда в отношениях с властью оставался прежним: строптив и не перевоспитуем.
Приехал из Москвы - и тут же встреча с ростовскими рабочими. Сказал: "После Всесоюзного съезда писателей перед каждым из нас, пишущих, вплотную встал вопрос: как писать дальше?"
И в самом деле - как? Отвечал прямо, отстреливаясь и от давних, и от недавних своих обвинителей, в том числе от ораторши-колхозницы. Говорил то, что никто другой не смел в те времена сказать вслух:
- У нас с некоторых пор существует такое читательское убеждение, которое, по существу, является неверным и неправильно ориентирует писателей. Если это о колхозной деревне, то даже говорят, что хорошо, мол, показал ячейку, деятельность комсомола, рост женщины, но как мог упустить кооперацию? Надо все-таки иметь в виду, что существует такая хорошая поговорка: самая красивая девушка не может дать больше того, что имеет, и есть другая поговорка: нельзя объять необъятное. А зачастую к писателям подходят с несоразмерными требованиями.
Позже Шолохов узнал, что под напором "несоразмерных требований" дрогнули Пастернак, затем Мандельштам. Написали стихи о Сталине. В 1937-м Алексей Толстой сочинил повесть "Хлеб" об обороне Царицына в Гражданскую под руководством Сталина и Ворошилова. В 1939-м Булгаков по заказу МХАТа написал пьесу о юности Сталина "Батум" к 60-летию вождя (была запрещена к постановке). Шолохов не написал ни отклика на писательский съезд, ни воспоминаний. Будто вычеркнул из памяти (на всю жизнь!). Зато в это время открыл для себя - не без совета Горького - Михаила Пришвина и влюбился в его творчество так, что в письме писательнице Гриневой даже поступился своим писательским самолюбием: "Меня вы перехвалили. Хотя поощрение столь же необходимо писателю, как канифоль смычку виртуоза, но вы меня, ей-богу, "переканифолили", а вот про такого чудеснейшего писателя, как Пришвин, забыли. Читали вы его "Корень жизни"? Если нет - очень советую: прочтите, непременно прочтите! Такая светлая, мудрая, старческая прозрачность, как вода в роднике. Я недавно прочитал и до нынешнего дня тепло на сердце. Хорошему слову радуешься ведь, как хорошему человеку".
К концу года путь лежал за границу. На 59 дней! С Марией Петровной! Стокгольм - Копенгаген - Лондон - Париж!
Встречи, встречи… Шолохову лестно, что к каждому его высказыванию относились с повышенным вниманием. Но какова ответственность, когда в зале интеллектуалы, с пристрастием воспринимающие каждое его слово, а оно и впрямь не воробей… Париж поразил. Познакомиться с советским писателем пожаловали властители тогдашних общественных настроений - цвет творческой элиты: писатели Анре Мальро (будущий министр культуры), Жан Ришар Блок, Шарль Вильдрак, художник Поль Синьяк…
К гостю присматривались - хотели понять: откуда такой могучий талант у этого казака?
Перевели ли ему в Дании изумленную заметку одного газетчика: "Всемирно известный писатель, автор современной "Войны и мира" разъезжает по деревням, залезает в свинарники и на скотные дворы"? Русский вояжер и не скрывал своих намерений, пояснив журналисту: "Хотел ознакомиться с многолетней культурой сельского хозяйства".
Встречали с любопытством - провожали чаще всего с почтением.
"Чарующий шолоховский роман. Мощный и животрепещущий…" - писала солидная тогда лондонская газета "Сэнди график энд сэнди ньюс" о "Тихом Доне"… "Шолохов - это великий русский писатель, новый Толстой, вышедший из окопов… Величествен в изображении водоворота человеческих судеб и гениален своим искусством повествования…" - утверждала датская газета "Лоланс-Фальстер Венстреблад". ""Тихий Дон" и "Поднятая целина" доказывают, что Шолохов - художник, равный Тургеневу и Толстому", - сообщал парижский журнал "Кри Дю Жур". Кстати, "Целина" поразила даже высокого государственного деятеля и искушенного политика Эдуарда Эррио. Он высказался, опровергая, как могло казаться, всех сразу советских догматиков: "Это не социальное учение, не пропагандистский роман. Это - произведение большого художника, написанное с необычайной творческой силой".
Русская эмиграция - из тех, кто помудрее, - тоже интересовалась писателем. Парижская "Станица" дала его портрет с вопросами к читателям - дескать, общими усилиями воссоздадим биографию: "Казак? Какой станицы? Иногородний? Участвовал ли в Великой войне? В какой части? В каких рядах провел Гражданскую войну?.."
Тяжко, однако, на душе даже в путешествии. Для четы Шолоховых устраиваются едва ли не каждый вечер изысканные застолья, их поселяют в лучших отелях, знакомят с достопримечательностями. А какие здесь ухоженные, до каждого клочка, земли, какой тучный скот… А дороги меж большими и малыми поселениями, а деревенские строения, а сельская техника… Тяжко потому, что невольно вспоминается разоренный голодомором Дон.
У Марии Петровны, что скрывать, свои удивления: в магазинах одежка и обувка на все вкусы - как не подумать об обновах для всей своей юной оравы, стариков и о подарках друзьям-соседям в Вёшках.
В советских посольствах, когда накидывался на московские газеты, он удивлялся - заголовки-то какие! "Доклад Шолохова в Копенгагене", "Прием в честь т. Шолохова в Лондоне", "Встреча французских писателей с Михаилом Шолоховым", "59 дней за границей. Беседа с Михаилом Шолоховым"…
Будет ли Шолохов сам писать о заграничных впечатлениях? По обычаю тех лет, советский писатель в путевых заметках обязан был рассказывать о тяготах безработных, о мужестве коммунистов и страстно обличать "загнивающий капитализм". Шолохов вообще ничего не написал. Но однажды все-таки высказался - вынудила настойчивая ленинградская журналистка с удостоверением "Комсомольской правды" Вера Кетлинская, будущая известная писательница. Она узнала, что он не остыл еще от бесед с датскими крестьянами и специалистами-аграриями. Рисковый главный редактор напечатал откровения вёшенца. Такого в печати никогда больше - до прихода Хрущева к власти - не появлялось: "Я расскажу нашим колхозникам, как там налажено дело, нам есть чему у них поучиться, у них переизбыток товаров, они не знают, куда их девать, а у нас нехватка товаров… Я хотел изучить все те полезные и ценные достижения науки и культуры, которые могут и должны быть использованы в нашем расцветающем социалистическом хозяйстве…"
С той поры у него еще больше возгорелся интерес к зарубежному аграрничеству. Поделился в одном из писем: "Есть такая думка - побывать еще, да не в Европе, а дальше, в знаменитейшей USA. Сильно занимают меня, помимо всего прочего, вопросы с.-х. (сельскохозяйственные. - В. О.). Вот и хочу поехать, поглазеть и ума-разума набраться".
Вождь уже несколько лет кряду расхваливает успехи колхозной жизни - Шолохов не очень-то поддается такому энтузиазму. Пишет в этом году Плоткину, с которым не прервал знакомства: "Все идет, как в сказке про белого бычка… В том числе и в твоей вотчине дела не нарядны. Зажиточная жизня не удалась в этом году. Я, признаюсь, сомневаюсь, что она придет в следующем…"
У Марии Петровны, помимо общих с мужем впечатлений от поездки, есть и свои. О чем написала жене дипломата Георгия Астахова (с которым познакомились в Германии и сошлись, узнав, что он к тому же земляк-донец): "Дорогая Наташа! Шлю привет - лучшие пожелания. Жду тебя летом обязательно к нам в Вёшенскую. Хотя и хорошо доехали домой, но я очень похудала за поездку, так, что сын мой меня не узнал, говорит: "Ты, мама, не такая стала", и вот с этого момента, можно сказать, симпатии от меня перешли на сторону отца. Теперь хотя и чувствую себя лучше, но все же еще не так хорошо, все что-то не так, как было до поездки. Море без отвращения вспоминать не могу! Так что если когда-либо придется еще поехать куда-либо, только не морем. Привет мужу. Мария Шолохова. Пиши".
Когда Шолоховы путешествовали, на родине случилось трагическое событие. Посол сообщил с тревожной растерянностью: 1 декабря убит глава ленинградского обкома и секретарь ЦК Сергей Миронович Киров. В шифровке из Москвы уточнение - теракт!
Сталин провозгласил ответную меру - начался повсеместный арест "врагов народа".
Когда Шолоховы вернулись домой, вскорости убедились: отныне каждого советского человека могут подозревать в антисоветчине, тем более если человек публичный, например писатель. Правда, народ пишущий был разным… "Литературная газета" в эти декабрьские дни опубликовала решение общего собрания московских писателей. В нем наказ: "Писатели поручают Московскому Совету добиться того, чтобы все органы пролетарской диктатуры, призванные охранять и оберегать государственную безопасность, с большевистской страстностью и энергией, с неусыпной революционной бдительностью вели беспощадную борьбу с классовым врагом…" Ежовая голица учить мастерица.
Советские люди самозабвенно верили в достижимость светлого будущего. Днепрогэс, Магнитка, Турксиб стали возможны только потому, что по всей стране люди следовали призывам партии строить новую жизнь во что бы то ни стало. Строились и лагеря. Не только пионерские.
Глава третья
1935: "ЖИТЬ СТАЛО ЛУЧШЕ…"
С этого года в стране стал приживаться лозунг, ставший афоризмом: "Жить стало лучше, жить стало веселей!"
Что вбирал в свою жизнь Шолохов от подлинной - не лозунговой - жизни в стране? И что вносил в нее?
"Обмолвки" Панферова
Писатель, недавно избранный членом крайисполкома, был приглашен - пусть и по гостевому билету - поучаствовать с 28 января в работе Всесоюзного съезда Советов.
С кем бы он ни знакомился, все дивились: не похож на знаменитость. Никакой значительности, молод, румяное лицо, кудрявые волосы, с усмешкою глаза, загорелая шея - степной загар, не курортный. Ну, вылитый колхозный агроном, так и кажется, что весь пропах степью, рекою, донским небом. Неужели это он - автор "Тихого Дона" и "Поднятой целины"?
Когда звонок всех пригласил в зал, Шолохов увидел в президиуме Горького. На месте распахнул купленную в фойе "Правду" - и едва не ахнул: за подписью Панферова опубликовано "Открытое письмо А. М. Горькому". Атакующий, не без развязности, тон и его, Шолохова, фамилия.
О чем же пишет тот, кто перед писательским съездом столь униженно напрашивался к Горькому на сотрудничество? Выходит, пригрелся в похвалах свыше, раз позволил себе отбиваться от той критики, на которую летом прошлого года пошли Горький, а вслед ему Шолохов и еще несколько принципиальных писателей. Полон демагогии. Обвиняет Горького в "проработке" литмолодняка ("проработка" - модное тогда выраженьице из партлексикона). Взял на себя роль защитника молодых писателей. Политиканствует - нос по ветру, - уличает Горького в поругании по тем временам истинно святая святых: "Вот вы пишете в своей последней статье: "У нас развелись матерые литераторы солидного возраста… Они числятся коммунистами, пребывая по уши в тине мещанского индивидуализма". Это большое и серьезное обвинение вы бросаете коммунистам".
И тут же мощный залп по Горькому, который и впрямь не вступал в партию: "Кто же это такие - "матерые, солидные"? Вот они: Шолохов, Фадеев, Безыменский, Киршон, Афиногенов, Бела Иллеш, Гидаш, Бруно Ясенский, Гладков, Бахметьев, Серафимович, Биль-Белоцерковский, Ставский, ну пусть и Панферов и ряд подобных имен. Если вы об этих коммунистах-писателях говорите, что они пребывают "по уши в тине мещанского индивидуализма", не хотят учиться, ничем не интересуются, кроме собственного пупа, то ведь этому никто не поверит".
Шолохова без всяких на то оснований впихнули в этот список, хотя он-то среди перечисленных правоверных рапповцев - белая ворона, разве что исключая Серафимовича.
Ответит ли Горький? Шолохов позже узнал, что беспартийный писатель не испугался демагогии и направил сердитое ответное письмо: "Вы человек болезненно самолюбивый, как все наши литераторы, испорченные ранней славой…" Но редактор "Правды" Лев Захарович Мехлис отказался обнародовать ответ.
Февраль. Шолохов сдержал слово - выступил на пленуме своего райкома - и отчитался о своей заграничной поездке. Рассказал, какое там, при капитализме, сельское хозяйство. Рискнул даже на прямые сопоставления: "У нас варварски гибнет и совершенно не используется ценное удобрение. Мы можем перекрыть урожайность Швеции…" Как ни сопротивлялись майданниковы, разметновы и Давыдовы - мол, не быть у нас такому никогда, Луговой настоял: принять постановление в поддержку шолоховского предложения. Хоть что-то посильное перенять бы.
Район готовится к севу. У Шолохова же свои заботы. В одном из писем отзвуки: "Не дают работать наши газеты! Только проводил одну девицу из "Комс. правды", как приехали из радиоцентра и "Известий". Проканителился с ними пять дней. Свету не рад!"
Журналисты действительно стали активно "пропагандировать" Шолохова… "Известия" опубликовали отрывок из "Тихого Дона", после чего пришло письмо из журнала "Знамя" (забавно читать, как заманивают писателя в журнал): "Дорогой товарищ Шолохов! Мы прочитали в "Известиях", что Вы 4-ю книгу "Тихого Дона" не хотите печатать… в журналах. Приветствуем Ваше заявление"… "Приветствуют" и соблазняют достоинствами своего авторского коллектива: "Может быть, на этот раз (после давних попыток редакции привлечь Вас к сотрудничеству в "Знамени") мы с Вами можем договориться… В этом году, например, в № 1 напечатана целиком повесть Слонимского, в № 2 печатаем целиком роман Кс. Аракеляна "Краснознаменцы", в № 3 целиком в одном номере роман И. Эренбурга "Не переводя дыхания"". Шолохов отказал.
В марте 1935-го Шолохов поделился с читателями "Известий" своим замыслом написать вторую книгу "Поднятой целины": "Вместить такое обилие материала в одной книге трудновато… Были мысли увеличить роман еще на одну книгу…"
Однако все уже написанное для второй книги пришлось отложить в долгий ящик и тем самым - каков жуткий рок! - обречь на гибель от фашистской бомбы в войну (о чем речь дальше).
Отчего же он прекратил работать над романом? Остались два свидетельства. Соратника по райкому и друга Петра Лугового: "Тут путь преградили известные перегибы" (кратко, но многозначительно - политика!). И самого Шолохова: "Дописал до конца книгу и стал перед проблемой: в настоящий момент уже не это является основным, не это волнует читателя… Ты пишешь, как создаются колхозы, а встает вопрос о трудодне, а после трудодней встает вопрос уже о саботаже…"
Саботаж! Как тут не припомнить письмо Сталина, где сопротивляющиеся голодомору казаки были обозваны саботажниками, а писателю сделан выговор за их защиту. Как тут не вспомнить шолоховское письмо Сталину в 1933-м - с протестом и против перегибов, и против огульных обвинений в саботаже: "Лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу "Поднятой целины"".
Бессонные ночи в раздумьях - писать или не писать продолжение, поспешать или не поспешать "за моментом", скрывать или нет от читателей, что все-таки не быть в эти годы роману… Не в эти ли ночи рождалась статья со строками: "Плох был бы тот писатель, который приукрашивал бы действительность в прямой ущерб правде"?
Шолохов в жерновах славы и ненависти. Партработник, ставший секретарем Союза писателей, Александр Щербаков, день за днем вел дневник. Остались записи о том, кто что просил или о чем сообщал. За Шолохова, судя по ним, никто не просил, но заспинные мнения, например, о "Поднятой целине", высказывал. "Наиболее яркое халтурное произведение. Взята политическая схема, и вокруг нее нанизан художественный материал. Раскрашенная схема. Шолохов - ведомственный, наркомземовский писатель" - это слова Владимира Ставского - влиятельного начальника Союза писателей, на людях искусно изображавшего дружбу с Шолоховым. Шолохову такая "дружба" крепко припомнится - в 1938 году.
Все ждут вторую книгу "Целины". Литначальству очень хочется ускорить ее появление в надежде, что она станет гимном сталинской коллективизации. Сразу же после первомайского праздника президиум Правления Союза писателей заслушивает доклад редактора "Нового мира". Застенографировано: "На днях я получил письмо от Шолохова. После всех выступлений о том, что Шолохов не будет печатать "Поднятую целину" в "Новом мире", он пишет, что никогда не заявлял, что не будет ее печатать в журнале и что наше соглашение остается в силе. Он пишет, что в конце сентября или в начале октября пришлет рукопись для печатания в журнале. Таким образом, 2-я часть "Поднятой целины" появится в нашем журнале в этом году". Узнал ли Шолохов, что эта стенограмма оказалась в ЦК?
Не появилась полная "Поднятая целина" при Сталине. Разве со второй половины 30-х годов могло бы появиться произведение без восхваления политики вождя?
Разве уцелела бы, к примеру, огромной взрывчатой силы "дорожная" сцена из второй книги? В подводе впереди, как полагается, - возница, рядовой колхозник, позади, как полагается, ездок - Давыдов, председатель колхоза. Едут, не молчат. Начальник начал упрекать возницу за непоспешание. Наверняка думает, что нашел доходчивый пример: "- Ну а если, скажем, пожар на хуторе случится, ты и с бочкой воды будешь ехать такими же позорными темпами?
- На пожар таких, как я, с бочками не посылают…
- А каких же посылают, по-твоему?
- Таких, как ты да Макар Нагульнов".
И пошли "уточнения": "Вам с Макаром только воду возить, на лошадях во весь опор скакать, чтобы мыло с них во все стороны шмотьями летело, а тушить будем мы, колхозники, - кто с ведром, кто с багром, кто с топором…" (Кн. 2, гл. V).