Стремительно пролетал первый месяц службы. Летом - передышка… Жить теперь можно с оглядкой по сторонам. Зачастил он к Громославским. Смородинные чаи гоняли со стариком и его сыном при пригляде дочерей. Что скрывать, разве гостю возможно быть равнодушным в девичьем обществе.
Его поразило истовое служение этой семьи православной вере. Отец, несмотря на революционное безбожие по всей стране, пошел в псаломщики - характер! Сын еще до революции посвятил себя таковому призванию. То-то и Мария заканчивала епархиальное училище.
Старики стали догадываться, что начальничек зачастил к ним не только для служебных разговоров или скучая по домашнему уюту. И Мария, только гость на порог, меняется в лице и поведении. Кто-то пошутил: уж не женишок ли? Вспыхнули оба и этим все ответствовали. Но будущий тесть не одобрил выбора дочери. Кто этот Шолохов для станицы? Ни кола, ни двора. Впрочем, начитанности своего начальника и, похоже, скорого зятька Громославский был рад - сам слыл среди казаков знатным грамотеем.
Осень - время хлеб убирать. Каким же быть налогу в окончательном начислении на каждую душу?
В эти дни произошло непостижимое. И непоправимое. Один горячий казачок попался на шибко большом обмане - занизил вдвое свой показатель для начисления налога. Шолохов за тетрадку с ведомостью - исправлять. Казак в гневе за железный крюк - заехал за борозду, как говорят в таких случаях на Дону. Шолохов навстречь: челюсть у того в хруст. Казак с жалобой к судье - он дело в ревтрибунал. Двое суток сидел Шолохов в "темной". Нечто подобное появится в "Поднятой целине", когда Давыдову достанется шкворнем в столкновении с одним негодующим казаком.
Говорили, что отец Шолохова пошел на хитрость - уменьшил на год дату рождения сына: несовершеннолетний приговору не подлежит!
Но с карьерой красного налоговика пришлось попрощаться. Сохранился документ: "Шолохов Михаил Александрович - станичный налоговый инспектор, отстранен от занимаемой должности. Приказ № 45 от 31 августа 1922 года. Причина - нахождение под следствием за преступление по должности".
Он никогда в речах или статьях не вспоминал этого инородного для своей анкеты факта. Лишь один раз прорвалось в автобиографии: "В 1922 году был осужден, будучи продкомиссаром, за превышение власти: 1 год условно".
Теперь - свободен. Теперь можно домой, в Каргинскую, к родителям.
Маруся-Марусенок предчувствовала, что прощались не навсегда. Понимала и то, что ее суженый втайне от всех уезжает на свой хутор не хозяйство заводить для будущей землеробской жизни. Уж больно часто в последнее время в их разговорах говорилось про писательство. Изящная словесность средь казаков?! Кому другому даже намеки на такое занятие показались бы блажью - это-то на хуторе и у того, кому едва за семнадцать перевалило.
Дополнение. Петр Яковлевич Громославский, будущий шолоховский тесть, до революции был станичным атаманом. Значительный чин и многохлопотные заботы-обязанности! Дважды от его атаманства случалась беда для него самого и для семьи. В 1919-м белые приговорили его к каторге - восемь лет! - за то, что со старшим сыном вступил в красную дружину. Спасение пришло от красных - вызволили из застенков. Однако же совсем скоро прикомандированный к станице красный комиссар Малкин внес его в список для расстрела - атаман-де. Это московская директива о расказачивании приказывала атаманов первыми пускать "в расход". Случайность спасла. Малкин, который определился на постой к Громославским, не сразу разобрался в смертном списке, хотя фамилия хозяина стояла первой. Когда же разобрался и отдал приказ схватить, станичные коммунисты заступились. Шолохов спустя годы выпишет этого изверга в "Тихом Доне" и даже познакомится с ним.
Глава третья
1923–1925: СТОЛИЦА ИЛИ СТАНИЦА?
Не с гордо поднятой головой покидал недавний грозный налоговый начальник Букановскую. Судим! Клеймо! Опозорен! Хоть не выходи на улицу.
Еще хуже было осознавать, что теперь он никому не нужен. Как жить в свои неукротимые восемнадцать без какой бы то ни было востребованности?
Пособие по безработице
У родителей радость - вернулся!
Всяко сыну на домашних хлебах. Но не гостюет, не белоручка: помогает по хозяйству. Правда, оно не так уж и велико. Потому частенько после домашней работы прямиком на реку с диковинным именем Чир. Заманивает под звеньканье комаров и шорох камышей эта несуетная с удочкой рыбалка к размышлениям, размышлениям, размышлениям.
Подступала зима - свободного времени в долгие сумерки и бесконечные ночи еще больше.
Комната у него небольшая: стол меж двух окон с занавесками, на нем керосиновая лампа-семилинейка, стеклянная чернильница, деревянная школьная ручка, окантованная жестяным ободочком, чтобы перо держалось, стопочка книг…
Заскучал по перу и бумаге. Пьески писать? Но теперь-то для кого?.. Тут-то, может, он и задумался: много ли на Дону описывателей донской жизни, если не говорить о тех, кто, как генерал Краснов, писал исторические романы и повести? Еще со старых времен славен был Александр Серафимович Попов - он печатался под псевдонимом Серафимович - подлинный казак из Усть-Медведицкой. До революции охотно читались рассказы Федора Крюкова - он еще был депутатом Думы, затем - редактором белой газеты и сочинял-печатал - несть числа - листовки и прокламации против советской власти. Ныне, понятное дело, забыт он, сгинул в тифе, когда бежал от красных (советская власть его вычеркивала из памяти вплоть до середины 1980-х годов; Шолохов не дождался ни выхода его книг, ни появления его имени в открытом поминании). Еще до революции были в ходу книга очерков "Тихий Дон" и романы полковника Войска Донского Ивана Родионова (позже, в берлинской эмиграции прослыл он черносотенцем и антисемитом).
Неужто не о чем ему будет рассказать-написать?
Понял: надо учиться, нужна творческая среда, а значит - в Москву! Там комсомольские газеты и журналы приваживают начинающих писателей. Там земляк Серафимович окружил себя молодыми питомцами.
1922 год. Октябрь. В середине второй недели отпыхтел паровоз на московском вокзале, который был знаком ему еще по первой ездке с отцом в Белокаменную, и на московскую землю ступил еще один юный покоритель столицы, переполненный надежд на взятие литературного Олимпа.
Шумные приметы нэпа - новой экономической политики, недавно объявленной властью как переход от политики "военного коммунизма" к построению социализма - ошеломили уже на привокзальной площади. Будто и нет для полстраны голода. Крики лотошников и газетчиков. Не только увечные нищие и ребятня-попрошайки. Дворники-чистоплюи с метлами. Милиционеры. Барышни в мехах. Мужчины в кепи или шляпах, с портфелями. Лихачи на прытких лошадях и авто с клаксонами. На каждом шагу лавки и магазины - государственные, кооперативные, артельные, частные - разинули для денежных людей свои богатые товарами окна-витрины. Из ресторанов просачиваются звуки скрипок и гитар. Кафе на каждом шагу…
Быстро охолонул: где и на что жить?
Первым днем решил узнать, как поступить на рабфак университета. Эти подготовительные курсы предназначались прежде всего для молодежи пролетарского происхождения с малой школьной подготовкой. Ему было отказано. Неодолимым препятствием для зачисления стало то, что у него не имелось комсомольской путевки, поскольку комсомольцем он не был.
Упрямец и гордец отринул мысль возвращаться домой как бы в поражении-отступлении. Нашел себе пристанище на Плющихе. (Через три года в рассказе "Илюха" аукнется: "Ночью, припозднившись, шел с работы по Плющихе, под безмолвной шеренгой желтоглазых фонарей…")
Потом явился на биржу труда. Спросили: "Профессия?" Ответствовал: "Продработник". Ему запомнился этот разговор, и через 12 лет в "Правде" не без юмора рассказал: "В Москве я очутился в положении одного из героев Артема Веселого, который после окончания Гражданской войны регистрировался на бирже труда. "Какая у вас профессия?" - спросили его. "Пулеметчик", - ответил он".
Дома осталась поговорка: "Поел казак да и на бок, оттого казак и гладок". Здесь иным живут: "Наживать, так рано вставать".
Совсем не гостеприимной оказалась столица для ищущего место под ее солнцем провинциала. Попробовал работать грузчиком на Ярославском вокзале. Затем пошел мостить дороги. Наступившей зимою - в морозы и оттепели деревянной колотушкой вбивал - один к одному - тяжкие, до судорог в пальцах, гранитные бруски. Артель, которая приняла его, взяла подряд замостить площадь у храма Христа Спасителя и проулки рядом. Но что-то заставило его распрощаться и с этим, чем обрек себя существовать на пособие - скуднейшее - по безработице. Шолохов, припоминая эти мытарства, добавил: "Все время усердно занимался самообразованием".
Приближался новый год - потянуло домой.
1923-й. Дому отдал зиму и весну. При материнских заботах подхарчился и побывал в беззаботности. Но мысль входить в литературу только в Москве - упряма. Родителям никак от нее не отвадить.
Май - снова в путь. И снова мучительный с полуголодухи вопрос: на что жить в Москве?
Нашел работу почти знакомую - счетоводом. Биржа труда направила его в одно жилищное управление на Красной Пресне.
Днем бумажки-цифирьки… Свобода приходила по вечерам, и тогда роились сюжеты и темы, и все чаще перо тянулось к бумаге, спать ложился лишь за полночь, а то и под утро.
Он стал думать о возможности найти себе какой-нибудь литературный причал. Пришло в ум зрелое решение: начинать не с богемы - не бегать по литературным кафе-кабаре и клубам, но искать тех, кто поддержал бы его стремление стать писателем.
К каким же литературным берегам причалить? В те времена не счесть было литературных сообществ, групп, объединений и кружков.
Одно из таких писательских сообществ - Ассоциация пролетарских писателей. Она влиятельна. Сам Сталин выкажет ей поддержку. Правда, через три-четыре года она, под названием РАПП, набьет ему оскомину - политическую - крикливо-настойчивыми потугами считаться единственной в создании новой культуры, а всех иных при каждом подвернувшемся случае поучать-критиковать. Есть объединение "Кузница" - оно собирает тех, кто ранее состоял в Пролеткульте. Этот "культ" Ленин громил еще в 1920-м в письме "О пролеткультах", опубликованном в "Правде", за то, что они требовали ультимативно: должна быть только одна новая - пролетарская - культура при полном отрицании прошлых культурных традиций. "Кузнецы" обзавелись своим журналом "Кузница" (1920–1922; в 1924–1925 - "Рабочий журнал") и своими вождями - писателями Федором Гладковым, Николаем Ляшко и Владимиром Бахметьевым. (Это они первыми объявят Шолохова врагом за его непролетарское творчество.)
Шолохов решил войти в группу молодых писателей, которые объединились вокруг учрежденного в апреле 1922 года комсомольского журнала "Молодая гвардия".
У него уже были на бумаге два-три рассказа. Вдруг здесь прочтут и скажут правду - стоит ли заниматься литературой? И он напросился на творческое заседание этого объединения. Когда пришел, поздоровался, не ручкаясь, и подивил всех казачьим обличьем - был в "кубанке" и в гимнастерке с узорчатым пояском. Ему сказали: читайте, пожалуйста, вслух для всех. Честь оказана! Но все равно поджилки трясутся, хотя обычно непужлив. Как происходило это прилюдное - первое - свидание с литературой, запомнил секретарь молодогвардейского объединения Марк Колосов. Он работал в этом журнале и прославился тем, что вместе со своим главным редактором Анной Караваевой в 1932–1934 годах поспособствовал публикации романа "Как закалялась сталь" Николая Островского. Колосов сохранил для истории тонко подмеченные черты донского литновобранца: "Был Шолохов крайне застенчив, читал невыразительно, однотонно, неясно выговаривая слова… Отдавал дань тогдашней манере письма: короткая фраза, густая образность, подчеркивание колорита… Вместе с тем его рассказы не были похожи на те, какие писали тогда пролетарские писатели…"
Итак, прочитал свой опус - он шумно обсужден. После этого выслушал доброе предложение: стать членом содружества молодых писателей.
Случилось и еще одно событие - очень важное! - для его творческого становления. Постучался в двери редакции "Юношеской правды", тоже детище комсомола. По счастью, двери приоткрылись - он принят внештатным сотрудником: пиши, мол, на темы, нужные комсомолу!
Какое же, однако, перо первым выведет к читателям - журналистское или писательское?
Первый фельетон
Литературное объединение. Это возможность пройти школу первой ступени профессионализма. Шолохову было прелюбопытно посещать его. В этих молодогвардейских стенах начинающие литераторы охотно читают произведения друг друга, чтобы потом взыскать требовательные оценки. О, какие же здесь баталии - это когда со взрывчатым комсомольским пылом-жаром добывают истину: о чем писать, как писать, для кого писать. Каждый, понятно, гений, пусть пока еще никем, кроме себя, неопознанный.
Он понимал, что литобъединение ничуть не теплица для лавровых венков. Но и то успел узнать: в истории редчайший случай, когда талант входил в литературу вне литературного окружения. Тому пример Пушкин - лицей стал для великого поэта колыбелью. Здесь начинал творить под приглядом лицеистов и профессоров. Здесь великий старец Державин - кумир России - заметил и благословил. В мундирчике опять же лицеиста обратился в редакцию чтимого российской публикой журнала "Вестник Европы", где и появились его первые стихи.
Вот и ему, Шолохову, выпала судьба заполучить и своего Державина - Серафимовича, и войти в окружение тех, кого бы надо величать наставниками. То Виктор Шкловский, шумно-модный, эпатажный тогда критик и литературовед, уже тем поражающий при знакомстве, что его невеликое тело вызывающе увенчивал огромный квадратно-лысый череп. И премного начитанный Осип Брик, интереса к которому добавляло то, что содруг самого Маяковского, для которого он просто Ося. Уж так непредсказуемо-неожиданно воссоединились в этом объединении Серафимович, исповедующий традиции классики и идею ответственности писателя перед народом, и эти литучителя с назойливыми поучениями особого отношения к классикам: революция-де старое разрушает. Едва ли воспринимал станичник такие изыски Шкловского: "Прозаический образ есть средство отвлечения: арбузик вместо круглого абажура или арбузик вместо головы есть только отвлечение от предмета одного из их качеств и ничем не отличается от определения голова = = шару, арбуз = шару…" Казаки могли бы сказать о такой науке просто, но с изыском язвительной мудрости: "Показал черт моду - да в воду!" И бриковы - технологические - изобретения не для станичного парня; выразительна сценка от очевидца: "Темными вечерами нас сзывал Брик. Кружок беллетристов плескался в произведениях: своих, горячих, и чужих… Разбор… Расчленение… Собирание… Сюжет… Прием письма… Уздечка на читателя…" Шолохов позже так откликнулся: "Мне лекции Брика, на коих я присутствовал три или четыре раза, дали столько же, сколько чтение поваренной книги, скажем, архитектору".
Или такая от него ехидненькая оценка: "На Воздвиженке, в Пролеткульте на литературном вечере МАППа, можно совершенно неожиданно узнать о том, что степной ковыль (и не просто ковыль, а "седой ковыль") имеет свой особый запах. Помимо этого, можно услышать о том, как в степях донских и кубанских умирали, захлебываясь напыщенными словами, красные бойцы. Какой-нибудь не нюхавший пороха писатель очень трогательно рассказывает о гражданской войне, красноармейцах - непременно "братишки", о пахучем седом ковыле, а потрясенная аудитория - преимущественно милые девушки из школ второй ступени - щедро вознаграждали читающих восторженными аплодисментами. На самом деле - ковыль поганая белобрысая трава. Вредная трава, без всякого запаха. По ней не гоняют гурты овец потому, что овцы гибнут от ковыльных остьев…"
Напомню: ему всего девятнадцать лет, а он уже проникся неприятием того, что внедрялось влиятельными пролеткультовцами и деятелями ассоциаций пролетарских писателей.
…Журналистика. Все-таки она первой присваталась к нему, пока он еще только подумывал в своем литобъединении о женитьбе на изящной словесности. И мир изменить к лучшему хочется немедленным вторжением в жизнь. И перо просится на скорое свидание с читателем. И о гонорарах мечталось - жить-то надо.
19 сентября 1923 года. Газета "Юношеская правда" - боевой рупор ЦК и Московского городского комитета комсомола. Здесь появился фельетон "Испытание" с подзаголовком "Случай из жизни одного уезда в Двинской области", под которым стояла подпись: "М. Шолох".
Двинская область. Сведущему читателю эта маскировка не мешает понять, что речь идет о Донской области. По стилю и сюжету здесь явно кое-что от Чехова: дорожные приключения попутчиков на совместной деревенской подводе. Один из них - секретарь комсомольской ячейки, второй - торговец-нэпман.
Фельетон никакими особыми изысками не блещет и до ехидных баек деда Щукаря ему еще ой как далеко.
Этот свой первый опус Шолохов никогда в будущем не вспоминал. Может, зря, иначе критики-литературоведы, возможно, и разглядели бы в этом фельетончике те две колючки, что явно со временем не затупились:
неприятие грязных приемов при проверке на чистоту политических взглядов. Комсомольский начальник - секретарь уездного комитета - дал задание торговцу во что бы то ни стало спровоцировать юного попутчика на откровения: "Узнайте его взгляды на комсомол, его коммунистические убеждения. Постарайтесь вызвать его на искренность и со станции сообщите мне";
возмущенный отклик на богемную жизнь, когда страна еще не оправилась от недавнего смертного голода. В фельетоне есть диалог: "На выставку?.." - "Да". Затем грубо, жестко, но понять такие чувства можно: "Людям жрать нечего, а они - на выставку".
Наградой стали живейший интерес читателей и 13 рублей гонорара.
Прошло две недели - появился второй фельетон под названием "Три". Новая тема для автора и материал на злобу дня для редакции - издевка над теми, кто по доброволию изменяет революционным убеждениям. Примечателен эпиграф: "Рабфаку имени Покровского посвящаю". Возможно, это некое эхо неудавшейся попытки стать рабфаковцем.
Потом в сотрудничестве с газетой - перерыв, который растянулся на полгода.
В декабре Шолохов покинул Москву.
Зачем и почему так внезапно?
Дополнение. Кое-что еще о литературном окружении Шолохова.
Александр Серафимович. Его, донского казака из станицы Усть-Медведицкая, первое сочинение - рассказ "На льдине" - Россия узнала в 1889-м. И сразу он получил благословение от кумиров прозябающей в нужде интеллигенции Глеба Успенского и Владимира Короленко. Высок полет во славе - Лев Толстой ему ставит "пятерку с плюсом" за рассказ "Пески". Особая строка в биографии - личное знакомство с Лениным, и даже такое стало известно: сын писателя гибнет в Гражданскую и отец получает от главы советской власти трогательно-сочувственное письмо. Серафимович в возрасте, однако же находится на творческом подъеме - пишет повесть "Железный поток". Небольшая по объему, эта повесть явилась подлинной эпопеей народной революционной стихии. Она вызвала шквалы споров, но уже тогда стало очевидным: эта повесть - событие для новой культуры.
Серафимович в литературной жизни словно соревнуется с Максимом Горьким, читая вороха сочинений литературного молодняка и тонким чутьем выделяя - кому стоит помогать, а кому - графоманам - отказать.