Как-то Шолохов заявился в окружное управление ГПУ, в Миллерово. Главный здесь чекист выслушал его просьбу: мол, прошу свидания с находящимся в тюрьме есаулом Сениным: необходимо переговорить с целью сбора материала для романа. Подивился, поди, начальник при синих петлицах такому непотребному желанию встречи с тем, кто был схвачен за подготовку восстания. Не сразу разрешил. Шолохов же словно забыл, где находился, - все настаивал: беседа просто необходима.
Вернулся домой подавленный: "Только что я был в тюремной камере и разговаривал с Сениным. Говорил с ним, смотрел на него и думал: скоро не будет этого человека. И Сенин отлично знает, что в ближайшие дни его ожидает расстрел". В этот вечер Шолохова не узнавали. Был пугающе молчалив. Не осталось без следа свидание: Сенин прописан и в "Тихом Доне" и будет отчасти узнаваем в образе Половцева из "Поднятой целины".
…Писатель всегда у всех на виду: куда собрался и кто к нему пожаловал, что высказал и что не высказал, что у него делается по праздникам, а что по будням, с чего живет и что наживает своими, по оценкам одних, бумагомарательными затеями, других - работой для народа.
Он всяким представал перед земляками. И не всегда только "с жалью" к их бедам. Как-то сход сельских активистов выслушал от него, всего-то 25-летнего земляка, довольно обидные вещи, но, видимо, проняло: уж больно непривычно отчитывал он за ту бесхозяйственность, которая незаметно-незаметно да прижилась в станице:
- Раньше в больницах не истории болезней велись, а "скорбные листки", куда записывали температуру и симптомы заболевания… Вот и я пришел сюда со "скорбным листком" незавидных дел, которые надо немедленно изжить…
Одна москвичка, погостевав у него в семье, оставила своеобразные заметки: "Он живет какой-то своей особой жизнью, иногда обращая внимание на мелочи, окружающие его (выбросил все цветы из комнат: "Без них лучше"), иногда не замечая или делая вид, что не замечает…" Еще: "Охота, которой он увлекается, рыбная ловля и прочее нужны ему не сами по себе… Ему нужна поездка в степь, ночевка на берегу Дона, возня с сетями для того, чтобы получить эмоциональную разрядку…" Заприметила и характерную манеру общения: "Заставить других говорить, раскрыть свое сокровенное… Отсюда его постоянное поддразнивание людей, иногда неожиданное и провокационное, собеседник от неожиданности не успеет спрятаться за слова, а он все подмечает. О себе говорит очень скупо, изредка и всегда неожиданно. Так, одно-два слова, и всегда надо быть начеку, поймать это неожиданно вырвавшееся слово, сопоставить, понять, уяснить этот сложный образ…"
Вырывалось - неожиданно - порой уж совсем рисковое. Как-то в Ростове Шолохов с друзьями пожаловал в ресторан. Отужинали, вышли, остановили пролетку и погнали под внезапный шолоховский тенор: запел то, что много уже лет - упаси боже от ГПУ - не пелось после бегства белых: "Всколыхнулся, взволновался, православный тихий Дон…" То был казачий гимн.
Дополнение. Кое-что об историко-научной подготовке Шолохова к работе над романом. Многое им было прочитано из дореволюционных изданий: "История Донского Войска" Н. Броневского, "Трехсотлетие Войска Донского" А. Савельева, "Крестьянский вопрос на Дону в связи с казачьим" Е. Савельева, "Донские казачьи песни" А. Пивоварова… Из советских изданий он изучил следующие: "Мировая война 1914–1918 гг." А. Зайончковского, "Материалы комиссии по исследованию опыта мировой и гражданской войны", "Как сражалась революция" Н. Какурина, "Гражданская война на Северном Кавказе" Н. Янчевского, сборники "Орлы революции" из серии "Русская Вандея" и "Пролетарская революция на Дону", листовки Донбюро РКП(б)… Добыл для изучения и зарубежные эмигрантские издания: берлинскую серию "Архив русской эмиграции", венский журнал "Донская летопись", мемуары А. И. Деникина, А. С. Лукомского, П. Н. Краснова…
Но обязан высказать - категорически нельзя считать "Тихий Дон" историческим романом. Как и "Войну и мир". Эти произведения, сочиненные по законам художественного творчества, ничуть не исследования ученых.
Первая книга
И вот окончена первая книга "Тихого Дона".
Шолохов без всяких колебаний доверил рукопись главному редактору журнала "Октябрь" Серафимовичу. Она легла на его письменный стол среди десятков других - и от молодняка, и от давнишних собратьев по перу. Популярен журнал, и тянутся к нему всякие авторы - даровитые и графоманы. Трудна работа для человека преклонных лет: читать, читать, читать, чтобы отобрать что-то значимое.
У этой рукописи на заглавной странице стоит знакомая фамилия - крестник Шолохов, но вместо привычного "рассказы" обозначено: "роман", с неброским, но притягивающим поименованием "Тихий Дон". Раскрыл папку и в уныние: пишущая машинка нагромоздила текст совсем без интервалов, строчка лепилась к строчке - сплошное месиво букв. Но уже после первой загадочно-прекрасной фразы про двор Мелеховых стал читать дальше:
"И вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше - перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона…" (Кн. 1, ч. 1, гл. I).
Истинно стихотворение в прозе!
Вот и конец рукописи. Последние строки… Как же это молодой писатель нашел такую как будто бы простую возможность войти в мир сложных родительских чувствований - сложится или нет любовь и согласие у молодоженов Григория Мелехова и нелюбимой им Натальи:
"Ночью Пантелей Прокофьевич, толкая в бок Ильиничну, шептал:
- Глянь потихоньку: вместе легли али нет?
- Я постелила им на кровати.
- А ты глянь, глянь!
Ильинична глянула сквозь дверную щель в горницу, вернулась.
- Вместе.
- Ну, слава богу! Слава богу! - закрестился старик, приподнимаясь на локте, всхлипывая" (Кн. 1, ч. 3, гл. XXIII).
Новелла для сборника миниатюр из казачьей жизни!
Если бы только так же безмятежно входил "Тихий Дон" в бурную реку тогдашней литературной жизни.
Не только главный редактор прочитывает рукопись. И тут словно по старой приговорке: "У наших судей много затей". Одних пугает объем - и в самом деле, только в первой части 20 печатных листов. Других - а сие пострашнее всего - настораживает острая, "внепартийная" правдивость отображения народной жизни, взбудораженной революцией. Это не переложение агитпроповских установок, по которым история революции упрощена, а стало быть: укрощена! В ней все просто, будто для атаки: вот цари и буржуи - вот рабочий класс и большевики, вот белые - вот красные, кто не с нами - тот против нас. Доктринерам-рапповцам претит все, что написал Шолохов: не оппортунист ли он, уж не льет ли воду на мельницу врагов большевистских идей?
Серафимович слушал-слушал и вспылил: "Печатать без всяких сокращений!"
Весной 1927-го, подбодренный поддержкой журнала, Шолохов подумал о книге - написал предполагаемым издателям в "Московский рабочий": ""Тихий Дон". Размер 40 (приблизительно) печ. листов. Частей 9. Эпоха 1912–1922 гг. Эпиграф не интересует?" Добавил - куда деться от прозы жизни: "Небезынтересно было бы знать размеры оплаты за печ. лист, тираж и пр. договорные условия". Тем самым выказывал, что уже имеет опыт отношений меж издателем и писателем.
И вот пришло обусловленное время знакомить издателей со своим творением. Дело застопорилось, однако. Оправдывается: "Запаздываю, потому что держит проклятая машинистка. Есть в нашей станице такой "орган", который печатает РИКу разные исходящие. Вот этот печатный станок (я крепко верю, что это не пишущая машинка, а ее прадед - печ. станок времен Иоанна) печатает мой роман… Дама, которая управляет сией машиной, работает очень медленно, и я, по всей вероятности, пока она кончит печатать роман, успею написать другой".
Беда не ходит одна. Шолохов не знал, что о рукописи узнала верхушка РАППа и, истребовав ее из редакции, принялась изучать. С недоверием к автору и с опаской. Хорошо, что Серафимович настоял на своем.
1928-й - январь. Особый месяц особого года для Шолохова и - осознает ли он?! - для всей мировой литературы. "Тихий Дон" первыми главами первой его книги предстает на суд читателей в первом номере "Октября".
Теперь поокрепли надежды Шолохова увидеть роман отдельной книгой. Рукопись наконец доставлена в издательство. Да только знакомство с ней притормаживается, потому что издательство "Московский рабочий" вошло в реорганизацию. Шолохов - в нетерпении - отдает роман по совету друга Кудашева в Гослитиздат. Здесь не промедлили с чтением. Прошел всего месяц, и он узнает решение - отрицательное! Видимо, ожидал чего-то в этом роде, поскольку рассказывал про казнь над собой и своим детищем не без ехидного юмора: "Замахали руками, как черти на ладан: "Восхваление казачества! Идеализация казачьего быта!" И все в этом роде". Чувств обиды или негодования не выдавал, похохатывал даже. Уже начинал привыкать, что его роман вызывает у литначальства страхи: политические!
Тут в его судьбе появляется Евгения Григорьевна Левицкая. Уже немолодая женщина - ей в том году было 48. Партийка. Ее дядя, А. Н. Бах, в студенческие годы видный народоволец, побывавший в ссылке, после революции стал основателем советской школы биохимии. Муж из революционеров, хотя и дворянин. Принимал участие в подготовке восстания на броненосце "Потемкин". Погиб в революционном 1919-м. Стоит заметить, что в его биографии - Нежинская гимназия и Дерптский университет. Сама Левицкая после революции удостоилась доверия и чести работать в ЦК, затем в партийном издательстве; здесь ей поручили просматривать поступающие по почте рукописи.
Рукопись из Вёшек некоего Шолохова… Хорошо, что Левицкая не знала о приговоре Гослитиздата. Прочитала и поняла: великая вещь! Тот, кто помнит рассказ "Судьба человека", помнит, наверное, и посвящение: "Евгении Григорьевне Левицкой, члену КПСС с 1903 года". Два, выходит, литературных крестника у "Тихого Дона": Серафимович и Левицкая. С той поры их связывала дружба всю жизнь. Он ее подчас в письмах величал мамой.
Летом 1928-го - с первым письмом к Левицкой. Чувства через край, но обращение сдержанное. Явно думал по своей деликатности не переступать порог первого знакомства: "Очень я рад Вашему письму, т. Левицкая! Рад не только потому, что "Тихий Дон" получил в Главполитпросвете две звездочки, но потому, что письмо Ваше насыщено теплотой и приветливостью. Признаюсь, я не особенно верил Вашему обещанию написать мне. И знаете почему? Не балуют меня московские знакомые письмами. Как говорится - "С глаз долой - из сердца вон"".
Но рано радостью мостить книге путь к печатным машинам. В конце сентября в письме к руководителям издательства истинно вопль душевный: "Хочется мне поторопить вас со 2-й кн. Выпускайте поскорее. Когда это дело будет?.."
Наконец прояснилась судьба "Тихого Дона" и в журнале, и в издательстве. С мая начинается публикация в "Октябре" второй части романа. В октябре 1928-го завершается. И в издательстве две первые книги тоже спешат к читателю.
Летом 1928-го Шолохову выпал экзамен на творческую независимость. Выдержал. Сохранил лицо. Отказался от коллективного - гуртом, как говорят на Дону, - наезда писателей в создаваемые тогда колхозы. Придумали такую "смычку с жизнью" Федерация объединений советских писателей и "Комсомольская правда". Уговаривали-агитировали творцов пафосно: "Повестей, песен, плакатов, зовущих к борьбе за коллективизацию, за перепашку межей, ждем мы от писателей и художников, едущих в колхозы". Газета добавляла: "Революция требует отбиться от нищеты и чересполосицы, прорваться сквозь частоколы бескультурья и кулацкого своекорыстия к общему труду на общей земле, к строю цивилизованных кооператоров".
В своих Вёшках он думал-думал и отказался от такой обязаловки. Хитро отказался. Сочинил письмо в эту федерацию, в коем стал "обмениваться мнениями" с литначальниками:
"Я от вас отрезан расстоянием в 1200 километров. Почту получаю на 6-й день. Знаю из газет, что было такое совещание по распределению мест, куда поедут мои собратья по перу…
Единственно, что я не знаю, - это когда и куда я поеду.
Волен ли я в выборе? И что мне выбирать?
Согласитесь, что довольно трудно ориентироваться, живя в ст. Вёшенской…
Вы мне должны помочь, не так ли?.."
Далее, что называется, припер к стене: "Где-либо я буду "гостем", - иной народ, иной язык и пр. Хотелось бы попасть в колхоз, находящийся в пределах б. Донской области".
Но продолжал не без лукавинки - мол, потемкинских деревень не гарантирую: "У меня под рукой нет таких колхозов, в которых житуха хоть малость бы отстоялась. Этого, пожалуй, и в путеводителе для туристов не найдешь".
Осень… Настроение никудышнее. Заболел надолго и всерьез - назвал свой недуг "лихоманкой". Мария Петровна в ужасе - похудел до невозможности. В одном из писем издательскому редактору пошутил - горько: "Скоро ветер будет с ног валить… Чем черт не шутит - издохну помаленечку и осиротеет "Тихий Дон". Ты уж тогда чувствительный некролог напиши, что так, мол, и так, надежды подавал, сулил быть "маститым"".
Пишет с надеждами на лучшую жизнь, и вытащил из "Войны и мира" одно емко-замечательное слово, чтобы примерить на себя: "Ну, да все это "образуется" (дань толстовскому юбилею), выхожусь". Это он вспомнил, что приближается столетие Толстого.
Дополнение. Едва ли возможно разгадать тайны шолоховского таланта, когда он брался писать характеры. Аксинья. Что в глазах Мелехова, что на иллюстрациях к книге, что в кино - красавица. Да еще с жертвенным сердцем. Вошло в обычай ею восхищаться. Несомненно, любил ее Шолохов: сколько страсти отдал этой своей героине! А чтил ли? Мне кажется, что разум не велит писателю преклоняться перед Аксиньей. Читаем в сцене, когда Наталья приходит к роковой соседке: "Качнувшись всем телом, Аксинья подошла вплотную, едко засмеялась. Она глумилась, вглядываясь в лицо врага. Вот она - законная брошенная жена - стоит перед ней приниженная, раздавленная; вот та, по милости которой исходила Аксинья слезами, расставаясь с Григорием, несла в сердце кровяную боль, и в то время, когда она, Аксинья, томилась в смертной тоске, вот она ласкала Григория и, наверное, смеялась над нею, неудачливой оставленной любовницей".
Писатель, как мне кажется, мечтал создать иной образец красоты и нравственности: Наталья! Верна мужу - верна семье - верна женскому долгу! И греховна-то в одном только: когда обратилась с мольбой о каре греховному мужу.
Так вот и разошлись, по моему разумению, у писателя чувства и заданность, как два лезвия ножниц, когда они - острые - в работе.
Первые враги
Шолохов ждет: кто первым в печати выскажет суждение о его романе.
Серафимович оказался первым. Едва только появился в апреле 1928-го номер журнала, завершающий публикацию первой книги романа, он посчитал нужным представить автора "Тихого Дона" стране и миру в газете "Правда", самой главной в СССР. Старик в своих заметках не поскупился на изысканную красочность образов и метафор:
"…На кургане чернел молодой орелик. Был он небольшой, взглядывал, поворачивая голову и желтеющий клюв.
…Вдруг расширились крылья - ахнул я. Расширились громадные крылья. Орелик отделился и, едва шевеля, поплыл над степью.
Вспомнил я синеющее-далекое, когда прочитал "Тихий Дон" Михаила Шолохова. Молодой орелик, а крылья распахнул.
И всего-то ему без году неделя. Всего два-три года чернел он чуть приметной точечкой на литературном просторе…"
Но вдруг Шолохов споткнулся в чтении - в статье на всю страну прозвучал вопрос: "Ну а дальше?"
Риторический вопрос, возможно, подумал он, сейчас пойдут пожелания, как писать продолжение.
Ошибся. На четкий вопрос Серафимович дал такой же четкий ответ: "Дон исчерпан. Исчерпано крестьянство в своеобразной военной общине…"
Это ошеломило. То был истинно рапповский совет отвернуться от драматической эпопеи о казачестве с его многострадальной судьбой. Серафимович нашел даже заботливые обоснования: "Если писатель не перейдет в самую гущу пролетариата, если он не сумеет так же удивительно вписать в себя лицо рабочего класса, его движение, его волю, его борьбу, - если он не сумеет этого сделать, погиб народившийся писатель…"
Шолохов в смятении чувств: это не забота - это эпитафия, его хотят лишить родной почвы, его отлучают от казачества!
Хорошо, что мэтр скоро забыл о своем - к счастью, мимолетном - политиканстве. Сохранились воспоминания: "Однажды, когда мы пришли к Серафимовичу, на лице у него было выражение радостное, праздничное. Молодые искры сверкали в глазах. Он ходил по комнате и говорил возбужденно:
- Вот это силища! Вот это реализм! Представьте, молодой казачок из Вёшенской создал такую эпопею народной жизни, достиг такой глубины в изображении характеров, показал такую глубочайшую трагедию, что, ей-богу, всех нас опередил! Пока это только первая часть, но размах уже виден". Провидец!
Вскорости у Серафимовича дома случилась дружеская вечеринка. Тут и свои, и иностранцы. Собрались отметить десятую годовщину революции. И вдруг хозяин церемонно знакомит именитых гостей с неким молодым человеком, кого почти никто не знает, даже москвичи:
- Рядом сидит большой писатель. Он мой земляк. Он тоже с Дона. Он моложе меня больше чем на сорок лет, но я должен признаться, во сто крат талантливее меня… Имя его еще многим неизвестно. Но через год его узнает весь Советский Союз, а через два-три года - и весь мир… И тогда вы попомните мое слово.
Как откликнулись другие литераторы на появление романа? Непредвзятые - восхищенно, поощряюще и благодарно. Едва ли не первый - нарком просвещения Анатолий Луначарский, он высказался кратко и красиво: "Бриллиант!" Максим Горький - по своему авторитету истинный нарком литературы - прочитал роман в далеком итальянском Сорренто (где был не то на лечении, не то в почетной ссылке) и выразил свои чувства и восторженно, и масштабно, с гордостью за свою страну: "Шолохов, - судя по первому тому, талантлив. Каждый год выдвигает все более талантливых людей. Вот это радость. Очень, анафемски талантлива Русь".
У простых читателей первая книга романа имела ошеломляющий успех. Пришел в Вёшки журнал "На литературном посту" - и в нем: "В издательстве "Московский рабочий" имеются десятки тысяч голосов, поданных за "Тихий Дон"".
Шолохову вспомнилось, как это издательство рискнуло на необычный эксперимент: пригласили молодых рабкоров и давай им читать главы из романа. Просидели до трех ночи, а мать одного из них все просила не прерывать чтения.
Рапповцы, однако, брали реванш не умением, но числом. Начинали изничтожать Шолохова с рассказов. 1927 год - Владимир Ермилов, один из столпов рапповской критики, припечатал рассказы ну прямо политштемпелем: "Отклонение от стиля пролетарской литературы…" О нем вспоминают так: маленький, желчный и жутко проницательный в злобном поиске врагов.