На воздухе Григорич почувствовал себя вольготнее.
- Алексей, вставляй в гранату чеку - и все замнем.
- Отваливайте от тачки, шустрее.
Опера попятились от Ветерка, но спины не светили, отшагав метров десять. Ушатов сунул руку за пистолетом, и в тот же миг Леха бросил в них "РГэшку".
- Игорь, ложись! - но сам он этого не сделал, широко расставил ноги и стал ловить на планку шабера падающего за баранку преступника.
В этот раз Веселов не послушался начальника, гранату он не поймал, не получилось, а просто отбил ее растопыренными пальцами в сторону кювета, но сектор обстрела Ушатову перегородил и пока тот путем прицелился, легковушка удалилась метров на сорок - выстрел, пятьдесят - выстрел. Ветерка рвануло за бок, потемнело в глазах, ухнула сзади граната. Шестьдесят - выстрел и Леха ткнулся стриженой головой в рулевую колонку…
***
Дежурный помощник начальника колонии достал из сейфа справку освобождения и, соблюдая последние формальности, хотя и хорошо знал стоявшего перед ним заключенного, спросил: - Фамилия, имя, отчество?
- Иконников Олег Борисович.
- Год рождения?
- Тысяча девятьсот пятьдесят восьмой.
- Статья, срок?
- Восемьдесят девятая, часть третья, десять лет.
- Конец срока?
- Двадцатого сентября восемьдесят второго года.
- Магазин нахлобучил?
Кивком под нулевку стриженой головы, Святой подтвердил догадку офицера.
- Многовато тебе вмонтировали.
- Под самую сурепицу, - улыбаясь, согласился Олег.
Выйдя из - за стола, дежурный протянул Олегу синий листок справки:
- Смотри, не потеряй, а то паспорт не получишь, - он обнял Святого одной рукой за плечи, - пошли, воришка, выведу тебя на волюшку.
За спиной лязгнула решетка.
- Иди, да не оглядывайся, плохая примета, - сказал сзади солдат охраны колонии.
Олег не верил в приметы, да и оглянуться на клочок земли, огороженный с четырех сторон забором и колючей проволокой, он просто не мог. Здесь прошла его юность. Та, оставшаяся по ту сторону колючей стены жизнь, со своими порядками и устоями была ему до тошноты противная и надоевшая, но привычная. И этот квадрат, ярко освещенный часто увешанными лампами по периметру забора, не отпускал Святого, мысленно он был с приятелями, запустившими по кругу кружку с чифиром, отмечая его освобождение. Где - то в ночи гукнул тепловоз. Никем не видимый Олег, прощаясь, помахал лагерю рукой и пошел в сторону вокзала. Несмотря на теплую Забайкальскую осень, ночи уже были прохладные и, добравшись до станции, Святой основательно продрог. Подойдя к железнодорожной кассе, сунул в небольшое окошко сонной женщине десятку.
- Один билет до Читы.
Народу было немного, наверное, поэтому Олег резко бросался всем в глаза тем, что был в черной арестантской робе. На улицу идти не хотелось, он еще не согрелся, но и сидеть в зале, когда на тебя глазеют то ли с интересом, то ли с опаской, он не стал. Выйдя на перрон, Святой направился к торгашке, которая примостила рядом с лавочкой, на которой сидела, ящик, накрытый клеенкой. Сверху стоял небольшой эмалированный таз с пирожками. Купив у нее бутылку водки за пятнадцать рублей и пару малосольных огурцов, Олег пошел в кусты акации, густо облепившие здание вокзала. Стакана не было, пил из горлышка. Огненная вода, неслышно булькая, обожгла душу. Закусывал бабушкиными огурцами и, быстро согреваясь, он представлял, как завтра увидит улицу и дом, где вырос, соседских пацанов, с которыми играл в лапту, лазил по чужим огородам и учился в одной школе. Обнимет родителей, брата и просто спокойно выспится, не боясь, что в шесть утра его поднимет громогласное зоновское радио.
Увидев спешащих из здания вокзала людей и поняв, что, видимо, сейчас подойдет поезд. Святой отхлебнул из бутылки и, швырнув ее в сторону, вышел на слабо освещенный перрон. Через несколько минут пассажиры громко стучали в двери вагонных тамбуров. Была глубокая ночь, и спавшие проводники не спешили открывать двери. Взявшись одной рукой за поручень, Олег подпрыгнул и, второй рукой ухватившись за ручку вагонной двери, толкнул ее, она легко открылась. Забросив тело в тамбур, Святой высунулся на улицу, и громко свистнул. Увидев, что пассажиры заметили его и побежали к распахнутой двери, он, слегка пошатываясь, побрел в вагон.
Отдать билет было некому. Поболтавшись в поисках проводника минут пять, Олег нашел свободную полку и, бросив на нее вместо подушки свернутый матрас, улегся. Надо было бы кемарнуть, но уснуть он боялся, почему - то казалось, что может очнуться от этой прекрасной яви опять где-нибудь в вонючем бараке. Покачивая вагон, стучали на стыках колеса. Пьяно ухмыляясь, Олег вспоминал другой поезд, уносящий его от родного дома четырнадцатилетним пацаном. Матовые окна, серые решетки, стриженые головы, лай овчарок конвоя и щемящее чувство одиночества в душном столыпинском вагоне, до отказа набитом арестантами.
Тихо разговаривая, пассажиры укладывались спать. За перегородкой слабо захныкал ребенок, заставивший Святого отвлечься от воспоминаний, он встал и, стараясь не шуметь, стал пробираться в тамбур. Проходя мимо служебного купе и услыхав там голоса, Олег постучал в дверь.
- Заходи, - молодой белобрысый паренек с растрепанной прической приветливо приглашал Святого войти.
- Пузырь не продашь? - Олег полез в карман.
- Падай, бухать будем, а деньги спрячь, не надо, - паренек поставил на столик еще один стакан и, наливая в него водку, пояснил, - Серега жениться надумал. Вот пропиваем его.
- Серега - это я, - подтвердил, широко улыбаясь, второй парень. - А ты за что пить будешь?
- А я, братцы, за жизнь новую. Три часа назад из кадушки вылез. - Святой изобразил пальцами рук решетку.
- За это можно, - белобрысый поднял свой стакан - далеко едешь?
- До Читы - Олег подал ему билет.
- В девять прикатим. Давайте дернем - Серега взял стакан и подал его Святому.
Приятно и спокойно было Олегу разговаривать о всякой чепухе с этими парнями, которые не лезли к нему с расспросами о его тюремной жизни. Приятели о чем - то болтали, захмелевший Святой привалился боком в угол купе и задремал.
Снилась малолетка - в ментовской кондейке голосом Кобзона надрывался транзистор: "Это время звучит - БАМ, на просторах глухих - БАМ и седая тайга покоряется нам". На решке чирикали воробьи.
- Вот блядство, июль на улице, а у тебя чирей на шее, - матерился Весна - сейчас мы его, суку, выдавим на свет божий.
Он снял с себя рваную куртку с надписью на рукаве "Штрафной изолятор" и накинул грязный уголок материи на чирей.
- Держи глаза, Олега, а то выскочат.
- Все тебе хаханьки, - беззлобно огрызнулся Святой, - давай, урод, дави, как будто это не мой горб, а твой злейший врага.
Последние аккорды песни он уже не слышал, Паха даванул на совесть…
- Все, брат, приехали, - проводник тряс Олега за плечи.
- Сколько время? - Святой растирал руками занемевшую от неудобного лежания шею.
- Почти десять, немного опаздываем - белобрысый взял совок, веник и вышел из купе.
В тамбуре Олег отворил дверь вагона и, высунувшись на улицу, зажмурился от яркого солнца, которое мешало ему смотреть на приближающийся город. Не дождавшись полной остановки поезда, он спрыгнул с подножки на мокрый асфальт железнодорожной платформы. Желтеющие тополя, шумная, пестро одетая толпа людей, спешащая через привокзальную площадь и не обращавшая на Олега внимания, вполне устраивала его. Привалившись спиной к бетонной урне и опустив кудлатую, давно не мытую голову на колени, мычал о чем-то своем ранний бич. Трусившая мимо собачонка остановилась возле него, приветливо помахивая обрубком хвоста, она подняла заднюю лапу, и пустила струю мочи на мятый пиджак бича. Сделав пару больших шагов, Святой пнул наглого кобелька под зад. Тот, с перепугу истошно вереща, как будто его убивают, прижал уши и, брызжа во все стороны ссаньем, стрелой помчался вдоль состава.
- Эй, чучело, вставай.
- Че привязался? - поднял глаза бич, и его серое от сажи лицо покраснело.
- Привет, Боряня, - присел на корточки Олег - краснеешь, значит, еще не все потеряно. Ты же в зоне на человека походил, помнишь? Всегда чистый и опрятный по лагерю шарахался, а на воле на тебя пес вокзальный прудит. Если срок поймаешь, как за колючку пойдешь, ты же опустился уже ниже городской канализации, приличные каторжане за одним столом с тобой жрать не будут.
- Все, Святой, гадом буду, завтра в бюро по трудоустройству шагну, пахать начну, хватит. Дай трешку опохмелиться?
- На - Олег сунул в карман зеленого френча пятерку - работать такого возьмут, по-моему, только пугалом на колхозные поля. Я и не уговариваю тебя вкалывать. Воруй, главное в свинтуса не превращайся.
***
В тени кирпичной пятиэтажки, расставив на широкой крашеной скамейке шахматы и сделав умные лица, играли двое пацанов.
- Слабовато ты сегодня плетешь интриги.
- Да неохота, - перевернул на доске фигуры Эдька и, встав на спинку лавки, сунул голову в открытое окно кухни.
- Мама, - крикнул он - Олега точно сегодня приедет?
Пожилая женщина с большим шрамом на лице, который подарила ей автомобильная авария, выпрямилась от духовки газовой печки, куда садила пышный пирог и, не отвечая, прищурив близорукие глаза, смотрела через голову сына. С ресниц сорвалась на передник одна слеза, другая.
- Мама, ты что? - испуганно обернулся Эдик и, истошно заорав, переворачивая и скамью и шахматы, помчался навстречу старшему брату, который с интересом рассматривал белые коробки домов, которых на этом пустыре и в помине не было, когда он садился в тюрьму.
- Полегче ты, вурдалак, с ног собьешь, - радовался встрече Святой, - сколько тебе лет-то?
- Четырнадцать недавно исполнилось.
- Ростом-то почти с меня стал, ну-ка давай смеримся. В рот меня мама целовала, - удивился Олег, когда Эдькина макушка уперлась ему в нос, - вот орясина, сколько в тебе сантиметров?
- Сто семьдесят.
- Значит, во мне где-то сто семьдесят восемь. Перерастешь братана скоро, а, басурман? На вокзал почему не прибег?
- Отец не пустил, маленький, говорит, еще.
- Это ты-то маленький? А может, он и прав.… Для родителей мы до пенсии детьми будем. Ну, пошли, где мать?
- Торт тебе печет, а батя за пивом к магазину ушел, там свежим, сказал, каждый день торгуют.
Братья в обнимку вошли в подъезд.
- А что это за парнишка на меня сейчас таращится?
- Это соседский, тоже тебя с утра караулил, зэков только в кино видел.
- Понятненько, - толкнул незапертую дверь Святой.
- Мамка, ты где, родная?
С банным полотенцем в руках из спальни показалась мать. Глаза плакали, а морщинки на лице светились.
- Ох, горе ты наше, - обняла она старшего сына - не исчезай больше.
- Да все, наверное, - успокаивал Олег вздрагивающие под байковым халатом плечи.
- Пахнет от тебя вкусно.
- Ой, пирог сгорит. - Мать сунула Святому полотенце, - ванна горячая, - продолжала она уже с кухни, - марш мыться, а ты Эдька не мешай брату, шуруй, давай на улицу.
Олег налил в ванну шампунь и, чувствуя, как приятно подрагивает шкура, залез в горячую воду.
Заглянувший братишка, опасливо шевеля ушами, шепотом спросил:
- Хорошо?
- Ништяк, - довольным голосом ответил Святой.
- Ништяк - это как?
- Вот так, - Олег плеснул в него пеной - нет в тюрьме ванной, усек?
- А как же там моются?
- Простая баня, Эдька, тазики.
- А ты слова блатные знаешь?
- Конечно.
- А какие?
- Всякие.
- А как по блатному будут часы?
- Котлы.
- А золото?
- Рыжье.
- Значит, золотые часы по блатному будет рыжие котлы.
- Ну, вот видишь, - засмеялся Святой, - ты уже почти блатной.
После ванны, в одних трусах, Олег с отцом пили пиво, а Эдька рассматривал тело старшего брата, сплошь покрытое татуировками. Листали фотографии семейного альбома, шутили, вспоминая детство. Эдик читал вслух письма, которые Олег писал домой несколько лет назад из колонии. Потом пел под гитару песни, которые сам сочинял и которыми очень гордился. Ближе к вечеру мать накрыла на стол и уже вчетвером, широко распахнув в зале окна и, потушив свет, при желтых язычках пламени двух тоненьких свечей, продолжали строить планы на будущее. Отец предлагал Олегу прямо завтра устроиться на работу. Мать шептала: - Не слушай его, тебе нужно отдохнуть, кожа да кости.
Чтобы никого не обидеть, Святой обоим согласно кивал головой. Потом, часа в два ночи, когда в квартире уже все спали, он потихоньку встал с кровати и, поскрипывая половицами, подошел к окну.
- Что не спишь? - Эдик оторвал от подушки голову.
- Хочешь, покажу тебе свою подружку?
- Давай, - Эдька уже стоял возле брата и заглядывал на безлюдную улицу.
- Не туда пялишься, - усмехнулся Олег, - в небе она, Эдька, вон, где устроилась. Видишь?
- Большая Медведица, что ли? - спросил Эдька.
- Она - Святой смотрел вверх - звезды в отличие от людей не стареют.
- Ты это к чему? - зевнул Эдька, залезая под одеяло.
- Пока я по зонам нары протирал, отец и мать на десять лет старше стали, а я только сегодня это заметил. Куда уходит время, не знаешь?
Сладко посапывая, брат не отвечал.
Последующие дни летели уже незаметней. Святой навещал своих старых знакомых. К нему приходили целыми компаниями, в его комнате всегда царило оживление. Тянули под гитару жуликоватые песни, иногда выпивали, иногда вспоминали лагерную жизнь. Ностальгия по наручникам, решеткам и колючей проволоке еще долго держала Олега в своих объятиях. Свобода, которую он так долго ждал, пришла, и теперь с ней надо было что-то делать. Прошло больше месяца со дня освобождения. "Все, завтра шлепаю работу искать, пора, Святой, тебе самому на хлеб с маслом зарабатывать".
Утром на троллейбусной остановке он ежился от холодного ветра, катающего в ногах сухие листья тополей, и прикидывал, куда бы бросить свои кости. На руках был только паспорт. Противно визгнув тормозами, почти рядом остановилось такси. Шофер, пригнувшись к лобовому стеклу, махнул Олегу рукой.
- Привет, Волчок, сто лет тебя не видел.
- Падай шустрее, надо отъехать, сзади автобус идет. Ну, давай, рассказывай, где пропадал?
- Откинулся недавно, видишь - еще не оброс, - Святой взъерошил густые, почти черные волосы.
- Вот сегодня первый раз в город вылез, ищу, где бы побатрачить, но трудовой нет, а без нее, сам понимаешь, даже в кочегарку не возьмут.
- На шофера пойдешь учиться?
- Мечта моего тяжелого детства, если "коны" есть, подмогни?
- На заправку забежим, - закурил Волчок, - конягу эту железную напоим и в первое автохозяйство дунем. У меня там главный инженер знакомый, мужик с понятием. Он тебя и без трудовой примет. Курсы закончишь, год на грузовике отпашешь, и я тебя к нам перетяну. Кое-какие завязки у меня и таксопарке есть.
- Да не, Толяха, спасибо, конечно, за помощь, но в твою контору мне нельзя.
- Почему? - удивился Волчок.
- Водочку втридорога продаешь пролетариям? Продаешь. Людей обижаете? Обижаете. Вот за грехи эти вашему брату и ломают хребты на пересылках.
- Я не такой, - густо покраснел Толян.
- Да не обижайся, я не лично тебя имею в виду, а просто объясняю, почему на тачке вкалывать не буду, - разразился смехом Олег.
- Ты че? - скосил глаза Волчок.
- Анекдот слушай. Валяется на куче хвороста цыган и мечтает - вот украду кобылу, она жеребенка принесет…
- А я залезу на него и как помчусь, - перебил отца цыганенок.
- Ну-ка, спрыгивай, - врезал ему цыган плеткой, - а то запалишь жеребенка.
Теперь давился смехом и Толян.
Святого приняли на работу автослесарем с последующей отправкой на курсы водителей. Завтра надо было проходить медкомиссию, и он попросил мать разбудить его пораньше. Довольный и уставший от такого удачного дня, Олег еще долго не мог уснуть. Следующий, слегка морозный день, начался тоже неплохо, и после обеда в медицинской справке не хватало только одной подписи - психиатра. Очередь двигалась медленно и Святой начал переживать, что сегодня уже не попадет на прием к врачу. Наконец, белая дверь кабинета открылась, выпуская пожилую женщину.
- Вы следующий? - пригласила медсестра Олега.
- На что жалуетесь? - наверное, простуженным голосом спросил седеющий врач.
- К счастью ни на что, комиссию на водительские курсы прохожу.
- Судимый?
- Не понял?
- В тюрьме, говорю, не сидели?
- Боже упаси.
- Военный билет, - не отрываясь от писанины, потребовал психиатр.
- Он у меня в военкомате, - холодея, начал врать Святой, вспоминая жирную печать на второй страничке "невоеннообязанный".
- Руки, пожалуйста, покажите, - попросила медсестра. - Ой, Владимир Сергеевич, у него все предплечья исполосованы, места живого нет, он, видимо, вены вскрывал, да не раз.
"Не пролезло", - раскатывал Олег рукава свитера, - "хорошо, что я вам, бляди, свою фамилию не назвал, теперь придется вместо себя кого-нибудь вам подставить".
В полуподвальном помещении поликлиники сухонькая гардеробщица, подавая Святому его ветхую куртешку, поинтересовалась: - Вид у тебя, сынок, болезненный, да без шапки ты еще. Далеко живешь-то?
- Не волнуйся, мать, меня и атомной бомбой не убьешь. Психиатр на комиссии забраковал. На шофера хочу выучиться, а, видишь ли, нельзя, морда у меня вроде как тюремная.
- Ну-ка давай сюда справку свою. Внучка моя, Юлька, у этого хрыча медсестрой старается, я ей сейчас хвоста накручу. Ты, милок, постереги пока мое хозяйство, - и, мягко шаркая домашними тапочками по мраморным плитам лестницы, старушонка стала подниматься вверх. Минут через пятнадцать довольная и запыхавшаяся от быстрой ходьбы она вернула Олегу справку.
- Все, сынок, даже и поругаться, толком не удалось. Добрый он, Владимир Сергеич. Иди, говорит, старая, иди, и печать, не глядя, шлепнул.
- Не знаю, как вас и благодарить, чудная женщина, для меня это не просто заключение медкомиссии, а путевка в жизнь.