Однорукий нахмурился – все это время я смотрел на него как зачарованный.
Его звали Йозеф Брудер, и думал он на своем родном языке.
Скучал по Марте, оставшейся в Дортмунде, насмешничал над русскими "недочеловеками", не доросшими до "орднунга", мечтал о поместье где-нибудь на Украине, когда доблестный вермахт захватит те земли и сделает их житницей Третьего рейха.
Уловил я и переживания: исчез связной.
Брудер вскинул голову и спросил с надменностью истинного арийца:
"Ваши документы, гражданин?"
Не зная, как лучше выпутаться, я ляпнул по-немецки:
"А ваши, господин Брудер?"
Лицо однорукого исказилось. Отступив, он бросил портфель и стал расстегивать кобуру.
Я стоял, оцепенев, и даже не пытался оказать сопротивление.
Но тут откуда ни возьмись подскочили молодцы Абакумова и скрутили агента Абвера.
Потом появился сам Абакумов и сухо сказал мне: "Спасибо".
Вот и вся история.
Далее записи отсутствуют. Следующая датирована октябрем 1941 года.
27 октября 1941 года
22 июня я с Витей Финком был в Тбилиси. Помню, мы как раз гуляли в парке на горе Мтацминда, и тут на меня накатило.
Витя даже испугался за меня, все спрашивал, что случилось. Я ему и объяснил что – война началась.
Помнится, "Финик" не поверил мне сначала, я его с горем пополам убедил, а потом заговорило радио и голосом Молотова сообщило, что Германия напала на СССР.
Витя был куда опытней меня в житейских вопросах и сразу ринулся на вокзал – он боялся, что позже мы вообще не уедем, потому как все паровозы будут брошены на перевозку воинских эшелонов.
Давка была страшная, но "Финик" есть "Финик" – он достал-таки билеты, и мы втиснулись в купе, кажется, вшестером. Ну, это был не тот случай, когда можно покапризничать.
С грехом пополам, делая массу продолжительных остановок по дороге, мы добрались-таки до Москвы.
За какие-то дни и недели вся жизнь переменилась: улицы города опустели, окна запестрели косыми крестами бумажных полосок. В небе зависли аэростаты, а ночью яркие лучи прожекторов шарили по облакам, выискивая вражеские бомбардировщики.
Всю нашу концертную группу эвакуировали в Новосибирск в августе ("Финики" уехали в Свердловск). Естественно, свободной жилплощади тут не водилось, вселяли к хозяевам. Было очень тесно, подчас в одной комнате проживало четыре семьи, разделенные занавесками, подвешенными на бельевые веревки.
Эвакуированные живут по-разному, кто как устроится, но все же, наблюдая за людьми, я чувствую, что обращение "товарищ" очень верное и полностью соответствует действительности. Народ поддерживает друг друга, делится едой и прочим, что сейчас имеет высокую ценность. Общая беда объединила, сплотила людей, и это здорово поднимает дух.
Разумеется, люди все разные, иные и сплетни разносят. Говорят, например, что Москву вот-вот оставят, что правительство давно уже покинуло столицу.
Я как мог пресекал это упадничество, но о подобных фактах "кому положено" не сообщал – людям трудно, иные из них потеряли родных. Слабые, они теряли веру в нашу окончательную победу, но пройдет время, и все убедятся в правоте сильных.
Признаться, в июне я негодовал на собственную хилость: близорукий, с больными ногами, кому я нужен на фронте? А мои выступления… Ну какой с них прок в военное время?
К счастью, театральный администратор Игорь Нежный оказался прав, когда сказал, что нам всем найдется дело, как только уляжется суматоха первых дней.
Так оно и вышло: раненые в госпиталях принимают нас очень тепло, да и тыловикам была нужна хотя бы минута простого отдыха, зарядка бодростью, которую мы передавали со сцены – в Новосибирске, Омске, Ташкенте, Алма-Ате.
И все, что я мог, я постарался сделать – стал давать не одно, а два выступления в день. В моем возрасте это тяжело, но тем, кто сейчас на передовой, куда как тяжелее.
Мне лично повезло, я проживаю в отдельной комнате. Признаться, вопросы домашнего уюта волновали меня мало – я всю свою жизнь кочевал, не имея своего угла. Вечные гастроли, гастроли, гастроли… Гостиницы, гостиницы, гостиницы…
Вот и теперь – стол, стул, койка, шкаф, фикус в одном углу, продавленное кресло в другом. Все. Да, еще у меня есть печка-буржуйка, с длинной трубой, выведенной в окно – через дыру в жестянке. Утром на ней образуется пушистый иней, а когда я растапливаю печурку, он тает и капает на пол.
Иногда по вечерам, вот как сейчас, я открываю печную дверку, и получается у меня камин – живой огонь придает уют. Отсветы пляшут по беленому потолку, по стенам, увешанным афишами, отражаются в облупленном зеркале гардероба.
А я сижу в кресле, радуясь, что купил у спекулянта настоящий чай, и прихлебываю его с настоящим вареньем – сердобольные зрители угостили.
Я перечитываю свой же дневник за 20-й год и тихо улыбаюсь. Записки свои я забрал с собою чисто случайно, когда, еще в Гуре, в отцовском доме, собирался впопыхах – совал в сумку все бумаги подряд. Главное, ни одного договора, подтверждающего, что я артист, не прихватил, а вот дневник вывез. И слава богу.
Вот, читаю – и умиляюсь. Господи, какие смешные проблемы меня мучили тогда! Из-за какой только ерунды я не переживал! И до чего же кичился своими способностями…
Право, вести дневник полезно хотя бы для того, чтобы, повзрослев, ознакомиться с ним и понять, насколько поумнел с тех пор.
Надо будет обязательно сохранить и вот эти записи, чтобы перечесть их лет через двадцать. Прибавится ли у меня ума к 60-м? Или я останусь таким же дураком, как ныне?
1 ноября 1941 года, Новосибирск
Профессор И. Металин, соратник академика Орбели, задумал поставить интересный эксперимент по "расширению сознания".
Как и я, профессор находился в Новосибирске, здесь же он собрал целую группу ученых, задумавших изучить мой "феномен".
Я рассказал им о встрече с ламой Норбу Римпоче. Они сильно заинтересовались, а Металин проворчал, что "эти тибетские штучки" легко объяснимы, и предложил принять дозу не столь давно синтезированного вещества под названием ЛСД. Как я понял, это некое производное спорыньи.
Оно помогает "открыть дверь" в подсознание, хотя и бывают случаи деперсонализации.
Короче говоря, прием ЛСД должен был поспособствовать "расширению сознания", опыт которого я уже имел.
Происходило все просто, хотя обставлено было с умом – профессор Металин объяснил, что ЛСД позволяет переживать очень сильные эмоции, и тут все зависит не только от человека, но и от окружающей обстановки. Если она мрачная, заставляет нервничать, то и переживания окажутся негативными, как в кошмаре.
Я сел в кресло, стоявшее посреди большой комнаты.
Медсестра подала мне препарат – это был кусочек сахара, который почти впитал прозрачную каплю ЛСД. Я рассосал сахарок, не замечая постороннего вкуса, и ощутил легкое головокружение.
Оно быстро прошло, зато началось нечто невероятное – я стал усиленно воспринимать цвета: синие занавески буквально горели сапфирным пламенем, а от белых стен веяло холодом, будто от первого снега.
Потом и вовсе началась фантасмагория: по стенам словно рябь прошла, пол "задышал", потолок "поплыл", а перед глазами закружились чрезвычайно сложные, многоцветные узоры.
Они сплетались и расплетались даже тогда, когда я зажмурился.
Крик птицы, донесшийся с улицы, я воспринял как оптический образ – черные зигзаги, а тихо наигрывавшая музыка рождала то россыпь цветных полупрозрачных шаров, мягко опадавших вниз, то плавно вращавшихся кристаллов, отблескивавших гранями.
И только тут я, каким-то краем сознания, вспомнил о строгом наказе Металина: сопротивляться психоиллюзиям, подавлять их, в надежде вызвать нетипичный ответ моего сознания.
Подавить разгул цвета и эффект "плавучих" поверхностей мне удалось легко, я почти не напрягался. Оглянувшись, я увидел всю ту же комнату и был разочарован. И это все?
Разочарование мое длилось недолго.
Сердце билось ровно и спокойно, я не испытывал ни малейших болезненных или просто неприятных ощущений, но в комнате стала сгущаться тьма, и в этой тьме смутно проглядывали серые пятна, шатучие тени, постепенно светлеющие, набирающие цвета и оттенки.
Это было похоже на мои "сеансы" ясновидения, когда мне как будто кто-то показывал фильм "про будущее".
Но увидел я прошлое.
Сначала, правда, я не понял, что именно мне открыло сознание. Ведь картины грядущего, зрителем которых я изредка становился, были часто смутны, как воспоминания, расплывчаты, словно через запотевшее стекло. Лишь иногда словно чья-то незримая рука протирала "окно", и видение делалось четким – проглядывали лица, города, поля сражений.
Но то, на что я смотрел теперь, было ясным – никакой размытости. Я видел стены древнего города, сложенные из сырцового, обожженного на солнце кирпича: башни с зубцами отливали желтым глинистым цветом.
Поверх зубчатых стен выбивалась пышная глянцевая зелень – перистые листья пальм и кроны неизвестных мне деревьев.
А вокруг волнами расходились пески с редкими кустиками и купами деревьев там, где тянулась череда мелких озерков – усохшее русло.
Крепость брали штурмом – из пустыни накатывали колесницы, копотя рыжей пылью, и полуголые лучники слали и слали стрелы поверх стен, обрушивая железный дождь на защитников города.
А ворота атаковали сложные осадные орудия.
Оборонцы давали сдачи – камни так и сыпались на штурмующих, тяжелые копья, пущенные со стен, просаживали насквозь загорелые тела в одних набедренных повязках.
Тут картинка размылась, что-то замелькало, какие-то цветные пятна, словно пленку перематывали, и мне вновь открылся незнакомый мир.
Уже не пустыня стелилась "на экране", а степь: высокие травы, уже начавшие буреть под солнцем, волновались как зеленое море, клонясь под ветром широкими разливами.
Вдали брело огромное стадо животных, кажется буйволов. Или бизонов. Или туров.
Но на травоядных я глянул мельком, поскольку моим вниманием завладели люди – они жили на границе степи и гор. Степь кормила смелых охотников, а скалистые склоны давали приют, отворяя зияния пещер.
Да, я наблюдал за жизнью каменного века. Вот только ни одного косматого, грязного здоровяка, обмотанного куском шкуры, я не заметил – бороды охотников были аккуратно подрезаны, а длинные волосы собраны в "хвосты" или заплетены в косы.
Одеты мои предки были в штаны и рубахи из тонко выделанной, отскобленной добела кожи, расшитые речным жемчугом, кусочками янтаря и каких-то красивых камешков, вроде бирюзы.
Они сжимали в мускулистых руках копья, смеялись, переговаривались, кивая на степь, где над колоссальным стадом колыхался жар, исходивший от мириадов туш.
Вход в пещеру был заложен огромными камнями, а скала вокруг пестрела разноцветными рисунками-оберегами. Вот из пещеры вышла девушка с копной выгоревших на солнце волос, стянутых на лбу кожаной тесемкой.
Одежду ее составляла не слишком длинная юбка из замши и что-то вроде пелеринки из роскошных перьев. Один из охотников резко обернулся, словно на зов, и его мужественное, посеченное шрамами лицо осветилось радостной улыбкой…
И снова все поглотила тьма, и опять протаяла светом.
Я увидел людей в тогах. Они расхаживали в портиках, то выходя на свет, то пропадая в зыбкой тени, обходя прекрасные статуи и переговариваясь.
Справа высились колонны огромного храма, слева тянулась улица, вымощенная каменными плитами, а в просвете между многоэтажками открывался знакомый Колизей, но куда более величественный – облицованный светлым камнем, с изваяниями в каждой из ниш.
Толпы народа шагали по улице, а важного толстяка-сенатора в тоге с широким красным подбоем тащили на носилках восемь чернокожих рабов…
"Рим…" – прохрипел я, задыхаясь, и тьма рассеялась.
Я снова оказался в той же комнате, потрясенный и подавленный.
Металин показался по первому же моему зову.
Я изложил ему виденное, и ученые – комната незаметно заполнилась народом – сцепились в споре, сути которого я не понял.
Профессор предположил, что если это были не галлюцинации, то у меня открылась так называемая "память поколений".
Ну, то, что мне удалось "повидаться" со своими предками, я и так понял – почувствовал. Досадно, что окошко в прошлое приоткрылось так ненадолго…"
7 ноября 1941 года
3 ноября меня вызвали в Москву, в Кремль. Замечу, что я хотел этого и сам.
Задубев в самолете, я не отогрелся и на земле – холодина стояла страшная. Небо над Москвой провисало серое, хмурое, а город словно отражал его – тут тоже все было лишено ярких цветов. Белое да серое, с черными мазками.
Кремль я не сразу узнал – его так замаскировали, что даже с улицы, особенно в потемках, не сразу и поймешь, куда попал. Мавзолей скрылся за стенами фальшивого дома, звезды на башнях укутаны в мешковину или вовсе сняты.
Затаилась столица СССР, изготовилась.
За то время, что прошло после нашей последней встречи, Сталин изменился не слишком – он выглядел очень усталым (немцы наступали на Москву!), но воля и сила по-прежнему исходили от вождя.
Иосиф Виссарионович поинтересовался, как мне живется в эвакуации. Я рассказал ему, что подумывал о переезде на юг, где зима мягкая, но, побывав в Ташкенте, убедился: выгоды проживания в теплом климате не так уж велики, недостатков больше.
Тот же Ташкент перенаселен, а скученность ни к чему хорошему не ведет.
– Больше всех южных городов мне расхваливали Алма-Ату, но это место мне не понравилось, – сказал я. – Однако именно там мне было явлено пророчество, выражаясь церковным штилем: я увидел Сталинград и страшную битву за этот город, которая произойдет в 1943 году. По всей видимости, мы одержим победу в этом великом сражении, поскольку советские войска закончат свой поход в Берлине, но случится это только 8 мая 1945 года.
Меня страшила эта дата, очень уж долгой выходила Великая Отечественная война, но я нисколько не сомневался в истинности "видения-предвидения".
– Я видел парад Победы на Красной площади, – волнуясь, закончил я свой рассказ, – видел, как фронтовики бросают нацистские знамена к Мавзолею.
– В сорок пятом? В мае? – осведомился Иосиф Виссарионович. – Мы рассчитываем закончить войну в следующем году… Сорок пятый – это так долго. Вы уверены, товарищ Мессинг?
– Уверен, товарищ Сталин.
Минут пять мы молчали и курили.
– А что вы можете сказать о том, какой будет послевоенная Европа? – спросил вождь.
– Польша, Чехословакия, Венгрия, Болгария, Румыния, Югославия и Восточная Германия станут нашими союзниками, товарищ Сталин. В этих странах будут править коммунисты.
– Вы уверены, что Австрия, Франция и Финляндия не станут социалистическими государствами?
– Судя по увиденному мною – нет.
– Финляндия непременно должна стать одной из наших республик. Мы должны посчитаться за сороковой год. А наши союзники – Америка и Англия? Скоро они откроют "второй фронт"?
– Очень не скоро, товарищ Сталин. Будут ждать до сорок четвертого года, когда мы и сами погоним немцев обратно в Германию. А после войны Черчилль станет призывать капиталистические страны к войне с СССР.
– Мама дзагхли! – процедил Иосиф Виссарионович. Усмехнувшись, он все свел к шутке: – Вас, товарищ Мессинг, следует прикрепить к Ставке! Скажите, а как люди настроены в тылу? Сильно ли изменилось настроение ваших зрителей, товарищ Мессинг?
– Люди настроены на победу, товарищ Сталин. А что до моих зрителей… Да, их настроение заметно изменилось – все думают о войне.
Иосиф Виссарионович покивал понятливо и спросил:
– Где вы собираетесь отмечать Новый год, товарищ Мессинг?
– Пока еще не знаю, товарищ Сталин.
Вождь улыбнулся:
– Знаете, когда закончится война, но не знаете, где будете встречать Новый год?
Напрягшись, я увидел себя в новогоднюю ночь летящим в самолете.
– Буду встречать Новый год в небе, товарищ Сталин.
На этом время, которое вождь мог уделить мне, закончилось.
Отоспавшись в гостинице, я на следующий день занимался тем, что бродил по Москве – этот город сказочно богат на достопримечательности, но я выбирал для своих гуляний не музеи и не памятники архитектуры, а обычные московские дворики и закоулки.
Народ там жил разный, однажды меня едва не ограбили. Слава богу, мой дар никуда не делся – внушил уголовничкам, что я сам из воров в законе. Отстали сразу.
Именно на опустевших, продуваемых ветром московских улочках я особенно остро ощутил свое одиночество.
Кто знает, быть может, если бы отец Леи не был бы столь чванлив и отдал бы свою дочь замуж за меня, то я бы и сам давно стал отцом… Хотя нет, нельзя мне иметь детей. Пусть уж я один буду такой, о ком говорят "в семье не без урода".
Да, мои способности суть уродство, отступление от нормы. Не позволено смертному ведать судьбу и знать о душевных движениях ближнего. Хорошо, что Господь оделил этим проклятым-прекрасным даром меня, человека мирного и безвредного, не стремящегося к власти над себе подобными.
Стоит только представить себе телепата и провидца, имеющего преступные наклонности, но позабывшего совесть и стыд, – и мир будет потрясен преступлениями такого чудовища.
Ведь мне, если подумать, дано великое владычество над умами и душами. Я могу заставить человека совершить преступление или раскрыть гостайну, отдать мне свои деньги, да что угодно!
Я этого не делаю. Не потому, что боюсь наказания – чего мне страшиться, с моими-то способностями, – а именно потому, что совесть для меня – не химера.
А каким родится мое дитя? Может ли родитель знать, зов какой крови возобладает у его чада? Благонамеренной или преступной, передавшейся от пращура-разбойника?
Я не хочу рисковать, хотя люблю детей. Даже слишком люблю, и малыши это чувствуют – сразу на шею садятся… Да я и не против. Побаловать ребенка – это не грех.