- По мелочам дело сложное. Много не соберешь. Да и хлопотное это дело, Владимир Алексеевич.
- То-то и оно-то, Дмитрий Иванович!
- Что же надо, Владимир Алексеевич?
- Надо немногое: чтобы ты распорядился послать в университет несколько корзин с калачами. Корзин, конечно, не одноручных, а двуручных. Помочь надо молодежи. За нас ведь работает. Какая молодежь - горячая, готовая ко всему и на все! Вот Сергей Васильевич, - обратился он ко мне, - надеюсь, подтвердит, мы с ним только что оттуда, из университета.
Дмитрий Иванович немного помешкал и сказал сидящему невдалеке от нас служащему:
- Василий, слышал разговор? Распорядись сейчас же послать несколько корзин калачей.
- Только обязательно тепленьких, - добавил Владимир Алексеевич.
- Мы вчерашними не торгуем, Владимир Алексеевич, а тем более по личному приказу Дмитрия Ивановича, - сказал филипповский служащий.
Через час, обходя аудитории, я наблюдал, как молодежь с аппетитом уплетала филипповские румяные калачи, не зная, кому она этим обязана".
Многое здесь вызывает недоверие. Во-первых, эффект "испорченного телефона": сначала рассказал Иванов, а потом - Лобанов. Во-вторых, книга воспоминаний В. Лобанова, изданная в 1972 году, сплошь изобилует так называемым революционным пафосом - словно автор боялся, в ином виде эту книгу вообще не издадут. Соответственно, мог и приврать. В-третьих, как-то очень уж хрестоматийно, ожидаемо появляется здесь господин Филиппов. Дело в том, что этот булочник (а если не он сам, то его служащие) в официальной революционной мифологии нередко фигурировал как этакий добрый ангел повстанцев 1905 года. Соответственно, Лобанов мог просто-напросто подредактировать какой-нибудь расхожий миф. И, в-четвертых (а на мой взгляд, в самых главных), это было не совсем в характере нашего героя.
Да, после революции он будет (и нам с этим предстоит еще столкнуться) всячески раскручивать себя как страстного, непримиримого борца с самодержавием (ничего страшного, не он один). Да, еще до революции Владимир Алексеевич нередко демонстрировал умеренный либерализм и недовольство царским строем. Но именно что умеренный. И демонстрировал - тоже умеренно, на уровне экспромтов, сказанных в узких кругах, помощи в редактировании "петиций" (отнюдь не афишируя таких поступков) и периодических столкновений с Цензурным комитетом (а такие столкновения имели все, имевшие в то время отношение к печати). Да, увести из-под удара цензора свой журнал "Спорт" - святое дело. Но снабжать продовольствием мятежников - как-то не очень в это верится.
Хотя, с другой-то стороны, Владимир Алексеевич был импульсивен и способен на спонтанные поступки. Насмотрелся на студентов, на жандармов - и вперед, к Филиппову. Так что полностью исключить этот эпизод из биографии "дяди Гиляя" мы не вправе. И, следовательно, не исключаем.
* * *
Владимир Алексеевич очень любил делать подарки. К примеру, когда его секретарь Николай Морозов занялся литературой и получил на свой рассказ хвалебный отзыв Горького, подарил ему запонки с довольно странной гравировкой - портрет Чехова на каждой штуке:
- Эти запонки незадолго до своей смерти подарил мне Антоша Чехов, а я дарю их тебе за твои литературные достижения. Желаю тебе успеха.
(Пожелание, увы, не оправдалось. Самая известная книга Морозова - воспоминания о Гиляровском, и известна она, разумеется, благодаря герою, а не автору.)
В другой же раз он преподнес секретарю чернильницу. Перед этим состоялся любопытный диалог:
- Что это за чудесное произведение? - спросил Морозов, увидав чернильницу.
- Пришлось мне когда-то сделать доброе дело рабочему Путиловского завода, и он, в благодарность за это, смастерил для меня эту чернильницу. Вчера проездом из Питера через Москву он заходил и занес, - объяснил Владимир Алексеевич.
- Много усердия и труда положил, - сказал секретарь.
- Нравится она тебе? - спросил его Владимир Алексеевич.
- Очень… исключительный прибор, - ответил тот.
- С удовольствием дарю тебе эту редкость, - сказал Гиляровский.
Морозов описал чернильницу в подробностях: "Эта железная памятка хранится у меня до сих пор. Доска чернильницы держится на четырех ножках и имеет размер 17x31 сантиметр; в правом переднем углу ее ввинчены тиски, в левом - наковальня, позади них две восьмигранные чернильницы, в левом заднем углу - щитки для коробки спичек, в центре - приспособление для хранения ручек и карандашей. Чернильница вся на винтах и может быть легко разобрана на составные части".
Не исключено, что Гиляровский мечтал избавиться от этого произведения кустарного искусства. А тут - удобный случай представился.
Единственно, что не любил Гиляровский, - когда гости брали, не спросивши, книги из его библиотеки, а потом не возвращали. Он долго думал, как с этим бороться, и в конце концов нашел гениальное решение. Заказал себе экслибрис с надписью: "Эта книга украдена из библиотеки В. А. Гиляровского".
Воровство книг сразу же прекратилось.
* * *
В 1908 году Владимир Алексеевич отметил свой первый значительный юбилей - двадцатипятилетие литературной деятельности. Что же произошло в далеком 1883 году? Сотрудничать с газетами он начал двумя годами раньше. Выпустил первую книгу значительно позже. Что взял он за точку отсчета, какое событие? Может быть, памятную волжскую поездку, которая, словно экватор, разделила его жизнь на две части? Нет, публикацию своего первого рассказа. Но с таким же успехом он мог исчислять свою деятельность и от публикации своего первого стихотворения, и от написания первого рассказа, и от первой публикации вообще - да мало ли найдется поводов?
Видимо, Гиляровскому вдруг захотелось праздника, и юбилей просто придумался. Наш жизнелюб запросто мог себе позволить эту маленькую шалость.
Шалость, однако, вышла колоссальная. Громадные хвалебные статьи. Влас Дорошевич в "Русском слове", там же Владимир Немирович-Данченко и в те времена влиятельный писатель Петр Сергеенко. "Русские ведомости", "Голос Москвы", "Раннее утро", "Рампа и жизнь", "Театр", "Новости сезона" - всех не перечесть.
В Столешники пришел сам С. А. Муромцев, опальный председатель Первой Государственной думы. Были депутации и от пожарных, и от журналистов, и от наборщиков, и даже от Хитрова рынка. Из Таганской тюрьмы пришло трогательное письмо от сидельцев.
Ближе к вечеру собрались литераторы. Все настроились говорить скучные речи. Первым заговорил представитель от "Русского слова". Долго говорил, проникновенно. В какой-то момент обратился к хозяину:
- Ваше острое талантливое перо вскрыло много язв нашей неприглядной действительности…
- А теперь давайте вскроем вот эти двери, - перебил юбиляр, - выпьем там и закусим!
Схватил за руку оратора и потащил в столовую.
Торжественная часть была бесцеремонно скомкана. Впрочем, никто об этом не жалел.
Подарков было море разливанное, один другого краше. Выделялся мозаичный стол, присланный из Миргорода, из керамической мастерской Училища имени Гоголя. Под руководством П. Ваулина, руководителя той мастерской, лучшие ее ученики сделали каждый по одному авторскому изразцу, из которых и вышла столешница.
Влас Дорошевич разразился поздравлением на странице своего "Русского слова": "Ты мой старый товарищ! Ты "подвигом добрым подвизался". По мере сил своих ты делал то же "великое дело русской литературы", то же, что творил… наш отец, отец всех нас, отец Льва Толстого, так же, как и твой, - "солнце" Гоголя, всей русской словесности. Ты "милость к падшим призывал". И делал это единственным достойным в литературе путем: писал правду"".
Поклонники, не обладавшие такими широкими возможностями, просто слали письма на квартиру Гиляровского. Поздравлений было столько, что Владимир Алексеевич вынужден был опубликовать в "Русских ведомостях" послание:
...
"Покорнейше прошу не отказать напечатать в вашей уважаемой газете следующее мое письмо:
Много приветствий сердечных, славных получил я 30-го ноября в день 25-летия моей литературной деятельности. Ответить на каждое нет никакой возможности. Примите же вы, приветствовавшие меня, мою глубокую, сердечную благодарность за милое ко мне отношение. Примите спасибо от всей моей души.
Вл. Гиляровский".
Москвичи отнеслись к этому с пониманием. Действительно, на мешок писем не ответишь. Конечно, можно было усадить за это дело верного Колю Морозова, но все равно не то. Через секретаря - совсем не то. Лучше уж сразу всех - но лично.
А литературный кружок под названием "Среда" выпустил поздравительный адрес. На нем был изображен Владимир Алексеевич на коне, с посохом - словом, как на картине Васнецова "Витязь на распутье". Только вместо камня перед ним стоял громадный, ростом где-то так с коня, водочный штоф. Не удивительно - Владимир Алексеевич выпить любил (правда, не напивался никогда), а на собраниях "Среды", как правило, рекою текло пиво. Текст же приветственного адреса был такой: "Лета 1908 наемворя в 26 день, мы, нижеприложившая братия крожка Середа, соборни приносим собратим нашем Гиляю очевидное выражение нашей радости и наплыва чувств, груди наши теснящих, в день дня по случаю двадцатипятилетия со дня первого выступления твоего на первом ристалище. А вокруг грамоты сей ребята наши намалевали, что кому вольно было, ибо в словах не сильны, а кистью борзы. Не обессудь, прими еще малое приношение к сему присовокупленное из двенадцати тарелиц состоящее, белой глины глазированных, ребятами нашими размалеванных и в пещи дважды жженных накрепко".
Да, подарок от кружка был под стать керамическому столику - набор тарелок, сделанных вручную, да не кем-нибудь, а самими членами "Среды". При вручении тарелок кто-то из участников взялся произносить длинную речь. Владимир Алексеевич не выдержал, прервал речь каламбуром:
Тарелки ваши - чудо,
Делают вам честь.
Только бы не худо
Нам на них поесть.
Гиляровский был в своем репертуаре.
Участники "Среды" устроили в честь нашего героя своего рода бенефис, даже с музеем. "Русское слово" писало: "Тут было и перо, которым юбиляр написал свое первое произведение, первый литературный гонорар, стремя, которое служило юбиляру во время русско-турецкой кампании, трубка деда юбиляра и т.д.".
Там же Гиляровский прочитал автобиографическое сочинение:
Покаюсь: грешный человек - Люблю кипучий, шумный век. …И все с любовью, все с охотой. Всем увлекаюсь, нервы рву И с удовольствием живу. Порой в элегии печальной Я юности припомню дальней И увлеченья и мечты…
И все храню запасы сил…
А я ли жизни не хватил,
Когда дрова в лесу пилил,
Тащил по Волге барки с хлебом,
Спал по ночлежкам, спал под небом,
Бродягой вольным в мире шлялся,
В боях турецких закалялся,
Храня предания отцов…
Все тот же я, в конце концов,
Всегда в заботе и труде
И отдыхаю на "Среде".
Участники собрания запели свой фирменный гимн "Недурно пущено" (а больше в гимне не было никаких слов), а Гиляровский осушил громадный кубок пива.
Что поделаешь - такая на "Среде" была традиция.
* * *
"Среда" - одно из любимейших мест Гиляровского, поэтому об этом кружке мы расскажем подробнее. Этот кружок возник в 1880-е, а к середине девяностых перебрался на квартиру В. Шмаровина - ценителя прекрасного, располагавшего достаточными средствами, чтоб угостить участников кружка. Не удивительно, что вскоре "Среды" так и стали называть - "Среды Шмаровина".
Официально тот кружок был предприятием серьезным. В Уставе (он, естественно, существовал) было записано: "Члены кружка собираются для выполнения художественных работ и для совместного обсуждения вопросов искусства". Кроме действительных членов (собственно художников) были члены почетные. Устав регламентировал и их: "Почетными могут быть лица, оказавшие художествам или Кружку особые услуги". Деньги же собирались "из членских взносов, пожертвований, сборов с выставок, спектаклей, концертов, лекций и чтений, устраиваемых Кружком, и от продажи принадлежащих Кружку художественных произведений".
Самому Шмаровину было, конечно, не осилить материальную сторону этого предприятия.
В действительности же "Среда" была не столько местом для серьезных обсуждений и дебатов, сколько местом проведения досуга и притом довольно легкомысленного. Владимир Алексеевич писал: "На множестве расписанных художниками тарелок ставится закуска, описанная в меню протокола. Колбасы: жеваная, дегтярная, трафаретная, черепаховая, медвежье ушко с жирком, моржовые разварные клыки, собачья радость, пятки пилигрима… Водки: горилка, брыкаловка, сногсшибаловка, трын-травная и другие… Наливки: шмаровка, настоянная на молчановке, декадентская, варенуха из бубновых валетов, аукционная, урядницкая на комаре и таракане… Вина: из собственных садов "среды", с берегов моря житейского, розовое с изюминкой пур для дам. Меню ужина: 1) чудо-юдо рыба лещ; 2) телеса птичьи индейские на кости; 3) рыба лабардан, соус - китовые поплавки всмятку; 4) сыры: сыр бри, сыр Дарья, сыр Марья, сыр Бубен; 5) сладкое: мороженое "недурно пущено". На столе стоят старинные гербовые квинтеля с водками, чарочки с ручками и без ручек - все это десятками лет собиралось В. Е. Шмаровиным на Сухаревке. И в центре стола ставился бочонок с пивом, перед ним сидел сам "дядя Володя" (то есть господин Шмаровин. - А.М.), а дежурный по "среде" виночерпий разливал пиво. Пили. Ели. Вставал "дядя Володя", звякал в бубен. Все затихало.
- Дорогие товарищи, за вами речь.
И указывал на кого-нибудь, не предупреждая, - приходилось говорить. А художник Синцов уже сидел за роялем, готовый закончить речь гимном… Скажет кто хорошо - стол кричит:
- "Орла!"
Кубок пьется под музыку и общее пение гимна "Недурно пущено".
Утро. Сквозь шторы пробивается свет. Семейные и дамы ушли… Бочонок давно пуст… Из "мертвецкой" слышится храп. Кто-то из художников пишет яркими красками с натуры: стол с неприбранной посудой, пустой "Орел" высится среди опрокинутых рюмок, бочонок с открытым краном, и, облокотясь на стол, дремлет "дядя Володя". Поэт "среды" подписывает рисунок на законченном протоколе:
Да, час расставанья пришел,
День занимается белый,
Бочонок стоит опустелый,
Стоит опустелый "Орел"…"
Дочь "дяди Володи" писала: "Интересны бывали "среды" на первой неделе поста. В эти дни, кроме художников, собиралось много актеров. В таких случаях Владимир Егорович шел на грибной рынок, который открывался на первой неделе поста в Москве на Болоте (там теперь памятник И. Е. Репину), и сам выбирал необыкновенной величины редьку, какие-нибудь особенные рыжики и редкого засола капусту. Редьку, которая поражала всех своими размерами, водружали посредине стола на блюде, специально к этому заседанию "среды" кем-нибудь из художников разрисованном. В то время как художники еще работали, кто-нибудь садился за рояль, чаще всего это был художник Синцов. Поиграв немного, он вдруг брал несколько чрезвычайно сильных аккордов, и, выждав, пока последние их звуки замирали, Синцов начинал в очень веселом темпе лезгинку. Тут уж все головы обращались к художнику Гугунаве, и его хором просили: "Князюшка, милый, попляши". Художники оставляли свои карандаши и краски, гости - разговоры, стол отодвигался к стене, и под общие хлопки красивый Гугунава лихо отплясывал лезгинку. Затем шли ужинать редькой, рыжиками и капустой, а после ужина играли на "чертовых скрипках", то есть на самых разнообразных струнных инструментах, купленных Владимиром Егоровичем на Сухаревке…
Очень интересно проходила "среда" с елкой. Привозилась большая елка, которая украшалась так: игрушек на ней не было. На елку вешалось все, что приносили художники и гости: бутылки вин, колбасы, головки сыра, конфеты, яблоки, папиросы. Однажды повесили даже поросенка. Затем все это разыгрывалось в лотерею и возвращалось на стол, водворение на стол каждого предмета с елки сопровождалось гимном "Недурно пущено". Была еще "среда" особая - обжорная. Опять приносили кто что хотел и мог из съедобного. От "среды" полагалось только вино и хлеб, все остальное доставлялось самими членами. Здесь всегда необыкновенную изобретательность проявлял Синцов. Он принес однажды клетку, составленную из четырех батонов, а в ней висела баранка и жареная тетерка, облаченная в перья жар-птицы, им самим сделанные".
В это развеселое сообщество входили живописцы самого первейшего разряда - Левитан, Юон, Суриков, Репин. А среди "сочувствующих" - Бальмонт, Брюсов, Бунин, Волошин, Комиссаржевская, Шаляпин и, конечно, наш герой.
Кстати, сам Владимир Алексеевич мог выпить очень много алкоголя, но при этом выпивох не жаловал и относился к ним презрительно. Вот, к примеру, одна из его зарисовок: "Вот против меня винная лавка. Около нее стоит вереница человек в сто испитого, полуоборванного народа в ожидании, когда отопрут дверь и можно будет юркнуть под желто-зеленую вывеску… Ждут и дрогнут…
- Сорокамученики! - бросает им проезжающий извозчик, и его "сорокамученики" осыпают площадной бранью…
Наконец "сорокамученики" врываются в отверстые врата чаянного рая, и картина меняется…
Через несколько минут на улице, около лавки, начинается хлопанье ладонью "казны, чтобы пробка выскочила", и "сорокамученики" задирают головы кверху и льют себе в горло "монополию" из "мерзавчиков" и "жуликов"…
А потом, бывает, и сами тут же валятся, отравившись с голоду да без закуски…"
Правда, та заметка посвящалась введению нового закона - "монополии" на крепкий алкоголь. Но отношение нашего героя к забулдыгам очевидно.
* * *
В 1908 году дочь Гиляровского Надежда выпустила свою первую книгу - перевод "Джунглей" Киплинга. А спустя четыре года вышел ее поэтический сборник.
Владимир Алексеевич радовался Надиным успехам еще больше, чем своим. И посвятил ей трогательное четверостишие:
Я начатых не кончил дел,
Не завершил своей мечты,
И песни те, что не допел,
Одна допеть сумеешь ты.
С годами Гиляровский делался все более сентиментальным.