* * *
Бурлак - профессия известная. Своей завидной популярностью она обязана отчасти Гиляровскому, который, разумеется, не устоял перед соблазном описать бурлацкий быт.
Кстати, вступить в бурлацкую "оравушку" было несложно - на Волге началась холера, и среди бурлаков значительно повысилась текучесть кадров. Прежде чем вступить в бурлацкую артель, надо было пройти "собеседование". А выглядело это так:
"Один старик, лежавший на штабелях теса, выгруженного на берег, сказал мне, что народом редко водят суда теперь, тащат только маленькие унжаки и коломенки, а старинных расшив что-то давно уже не видать, как в старину было.
- Вот только одна вчера такая вечером пришла, настоящая расшива, и сейчас, так версты на две выше Твериц стоит; тут у нас бурлацкая перемена споконвеку была, оравушка на базар сходит, сутки, а то и двое, отдохнет. Вон гляди!..
И указал он мне на четверых загорелых оборванцев в лаптях, выходивших из кабака. Они вышли со штофом в руках и направились к нам, их, должно быть, привлекли эти груды сложенного теса.
- Дедушка, можно у вас тут выпить и закусить?
- Да пейте, кто мешает!
- Вот спасибо, и тебе поднесем!
Молодой малый, белесоватый и длинный, в синих узких портках и новых лаптях, снял с шеи огромную вязку кренделей. Другой, коренастый мужик, вытащил жестяную кружку, третий выворотил из-за пазухи вареную печенку с хороший каравай, а четвертый, с черной бородой и огромными бровями, стал наливать вино, и первый стакан поднесли деду, который на зов подошел к ним.
- А этот малый с тобой, что ли? - мигнул черный на меня.
- Так, работенку подыскивает…
- Ведь вы с той расшивы?
- Оттоль! - и поманил меня к себе.
- Седай!
Черный осмотрел меня с головы до ног и поднес вина. Я в ответ вынул из кармана около рубля меди и серебра, отсчитал полтинник и предложил поставить штоф от меня.
- Вот, гляди, ребята, это все мое состояние, пропьем, а потом уж вы меня в артель возьмите, надо и лямку попробовать… Прямо говорить буду, деваться некуда, работы никакой не знаю, служил в цирке, да пришлось уйти, и паспорт там остался.
- А на кой ляд он нам?
- Ну что ж, ладно! Айда с нами, по заре выходим.
Мы пили, закусывали, разговаривали… Принесли еще штоф и допили.
- Айда-те на базар, сейчас тебя обрядить надо… Коньки брось, на липовую машину станем!
Я ликовал. Зашли в кабак, захватили еще штоф, два каравая ситнего, продали на базаре за два рубля мои сапоги, купили онучи, три пары липовых лаптей и весьма любовно указали мне, как надо обуваться, заставив меня три раза разуться и обуться. И ах, как легко после тяжелой дороги от Вологды до Ярославля показались мне лапти, о чем я и сообщил бурлакам.
- Нога-то как в трактире! Я вот сроду не носил сапогов, - утешил меня длинный малый".
Дальше было хуже. Лямка - она лямка и есть. А типичный договор, который заключали бурлаки с судовладельцем, был не шуточный: "При нанесении судна на мель или на каменистые грунты должны мы немедленно оное снимать и следовать вверх без промедления. И ежели где-либо встретится мелководье, в таком случае погрузить нам кладь с означенной расшивы его, Щаплевского, в купленные или нанятые хозяином Щаплевским паузки, за которыми ходить нам, куда от него приказано будет, с платою им на харчи каждому из нас по 15 коп. серебром в день. Сверх того, если с судном последует такое от потопа несчастье, что не будет никакой возможности оного спасти, в таком случае обязаны мы со всевозможным старанием привести оное к берегу, воду из него отлить, кладь выгрузить на берег, на удобное и безопасное от воды и огня место, подмоченную пересушить, пересушенную же обратно погрузить в то или другое судно и следовать до места назначения, не требуя от хозяина за то никакой себе прибавки сверх установленной по реестру ряды.
От огня иметь нам крайнюю осторожность, а потому и табаку отнюдь никому из нас на судне не курить; но если лоцман из нас по какой-либо самонадежности в попутный ветер или в другом каком бы то ни было случае подвергнет судно от себя повреждению или совершенной гибели, то он и должен ответствовать за свою вину по законам, мы же если не будем участвовать в его поступке, то за сие и ответствовать нисколько не должны. От нападения воров и разбойников судно хозяина и его капитал неослабно оберегать, под опасением каждому из нас. Если кто из нас притворно захворает, в работе будет ленив или сварлив, или от работы отлучится, или сбежит, или даже если что-либо хозяйское украдет, таковых от худых поступков и неповиновения должны мы настоятельно удержать, к побегу с судна никого и ни в каком случае не допускать, а за неспособность и непослушание волен он, хозяин, нанимать на наш счет других, за украденные же кем-либо из нас у хозяина вещи должны мы платить нашею собственностью.
По прибытии же нашем с судном Щаплеевского в г. Рыбинск судно поставить, а припасы на нем, пересуша, убрать на показанное место, и тогда с хозяином или его доверенным учинить расчет, и по получении себе обратно паспортов быть от работы и обязанности по сему свободными. Всю же вышеписанную работу на судне производить на наших харчах, на покупку которых обязан он, хозяин Щаплеевский, при судне иметь достаточное количество денег, которые, в небытность свою при судне, должен поручить вместо себя своему посланному. Больных рабочих оставлять не иначе, как в городе, селе или деревне, или в каком-либо другом жилище, которых и отдать на руки начальнику или старшему того места, где будут оставлены, учинив с ними законный расчет".
А со здоровьем почти у всех бурлаков были проблемы. Некто И. Вернадский в статье под названием "Исследования о бурлаках" писал: "Самое несчастное положение бурлаков бывает во время болезни, которая посещает их нередко: тяжелая работа, не всегда хорошая пища и частые непогоды причиняют им страдания, редко уступающие простым средствам. Уже от одной лямки у бурлака на груди, большей частью, образуется темный рубец, как признак его трудов и усилий; но, кроме того, бурлаки часто страдают ревматизмом и другими простудными болезнями. Холера, до сих пор не прекратившаяся на Волге, тоже похищает много жертв из числа судорабочих. Причиною болезней, большей частью, бывает непогода и то, что бурлаки из боязни требовали, чтобы оставлять на берегу больных, что и делалось: их бросали, часто без всякого пособия, вдали от жилья и людей. Задаточные деньги, взятые заболевшим и не отработанные им до болезни, взыскиваются при окончательном расчете с артели. С больными, высаживаемыми на берег, почти никогда не делается расчета: если на их долю причитается получить что-нибудь, то судохозяева обещают заплатить следуемое в конце пути по расчету кому-нибудь из товарищей больного или же переслать причитающиеся деньги по почте и, разумеется, большей частью не исполняют ни того, ни другого…
Если болезнь происходит просто от усталости, то больного держат на судне даже до 2 недель; если же больной не оправляется, то оставляют его в деревне или даже на берегу, вдали от жилья и без всякого пособия, а на его место на счет артели нанимается другой. Иногда судохозяева отсылают работника, даже еще здорового, но измученного и плохо едящего, возвратив ему паспорт, как только он отработает свой задаток. В больницу отправляют только труднобольных и то, если лазарет случится судну по пути; выбившимся же из сил предоставляют отправиться домой "как знают". Выздоровевшие выходят из больницы в самом жалком виде, без гроша денег и без куска хлеба, так, что на родину возвращаются совершенно нищими, питаясь по дороге милостыней".
В городе, на пристани, в ватаге действовали пусть и жестокие, но все-таки законы. В лесу, вдали от жилья, прав был сильнейший. Не удивительно, что появилась поговорка: "Собака, не тронь бурлака, бурлак сам собака".
И вообще "собачья" тема была накрепко прописана в бурлацком бытовом фольклоре. "Засобачивай!" - кричали бурлаки под конец "смены", после чего судно приставало на ночь к берегу. И пересказывали страшные рассказы про Собаку-барина - строгого помещика, державшего большую псарню.
А наш герой об этом вспоминал: "Сдержали. Двинулись, качаясь и задыхаясь… В глазах потемнело, а встречное течение, суводь - еще крутила посудину.
- Федька, пуделя! - хрипел Костыга. И сзади меня чудный высокий тенор затянул звонко и приказательно:
- Белый пудель шаговит…
- Шаговит, шаговит… - отозвалась на разные голоса ватага - и я тоже с ней.
И, установившись в такт шага, утопая в песке, мы уже пели черного пуделя.
- Черный пудель шаговит, шаговит… Черный пудель шаговит, шаговит.
И пели, пока не побороли встречное течение".
Впоследствии Владимир Алексеевич пытался вызнать - а при чем здесь пудель-то? Ну у него, конечно, ничего не вышло:
"- Так искони веки вечинские пуделя пели! Уж оченно подручно - белый - рванешь, черный - устроишься… И пойдешь, и пойдешь, и все под ногу.
- Так, но меня интересует самое слово пудель. Почему именно пудель, а не лягаш, не мордаш, не волкодав…
- Потому что мордаши медведей рвут за причинное место, волкодавы волков давят… У нашего барина такая охота была… То собаки, - а это пудель.
- Да ведь пудель тоже собака, - говорю.
- Ка-ак?.. А ну-ка, скажи еще… Я не дослышал…
Повторил старику, что пудель - это собака, порода такая. Оживился старик, задергался весь и говорит:
- Врешь ты все! Наша песня исконная, родная… А ты ко псу применяешь. Грех тебе!
- Что-то, Алеша (на всякий случай, Гиляровский представлялся чужим именем. - А.М.), ты заливаешь. Как это, песня - и пес? - сказал Костыга.
Но меня выручил Улан и доказал, что пудель - собака. И уж очень грустил Кузьмич:
- Вот он грех-то! Как нечистой-то запутал! Про пса смердящего пели, - а не знали… Потом встрепенулся. - Врешь ты все… - и зашамкал, помня мотив: "Белый пудель шаговит…""
А у Гиляровского тем временем возник новый проект - Владимир сдружился с бурлаком Костыгой, и они решили организовать разбойничью "станицу". Сразу же по прибытии в пункт назначения - город Рыбинск.
* * *
Современный Рыбинск - славный и своеобычный поволжский городок. Нарядный и приветливый. Спокойный и миролюбивый. А своеобычие его состоит в том, что еще сотню лет назад он был своего рода центром зерновой торговли всей страны. Хлеб в то время значил для людей гораздо больше, чем сегодня. Неудивительно, что в Рыбинске построено немало роскошных и затейливых особнячков, а его жители в какой-то мере унаследовали старый добрый дух богатого купеческого городка. Однако в наши дни Рыбинск богатым не назовешь. Что ж, путешественнику это только на руку. В здешних ресторанах за вполне приемлемые деньги можно закатывать роскошные пиры.
Первое впечатление от Рыбинска - город туристический и популярный. По улицам кучками ходят иностранцы с фотоаппаратами. На магазинах - яркие вывески "Сувениры", в том числе и по-английски. Зайдешь - все как положено: медведь, матрешка, бубенец, пасхальное яйцо. Стиль "valenki & balalayki" нарушается разве что спичками в громадных упаковках с изображениями архитектурных памятников. Спички - это креативное ноу-хау Ярославской области.
Глупые и совершенно непрактичные (особенно в эпоху зажигалок и электроплит) наборы почему-то любят покупать поклонники российской старины. Впрочем, настоящий сувенир, наверное, и должен быть таким - бессмысленным в хозяйстве.
Вечером туристы уезжают (к сожалению, в городе нет хорошей гостиницы), и Рыбинск сразу же преображается. Он становится спокойнее, уютнее, тише - иностранный турист гоготлив. Магазины закрываются - город с отъездом экскурсантов начинает жить не яркой туристической, а несколько иной, пастельной, провинциальной жизнью.
Во времена же Гиляровского рыбинская пристань поражала колоритом. Известный педагог К.Д. Ушинский вспоминал: "Я вышел на палубу и остановился в изумлении: пароход, чуть пошевеливая колесами, пробирался посреди бесчисленного множества плотов и барок, составлявших почти одну сплошную массу во всю ширину реки. Мы были в Рыбинске, но я не видел еще города, а только огоньки в окнах его домов, сверкающие в темноте, на высоком правом берегу Волги.
Я проснулся очень рано и тотчас же пошел в город. Богатые каменные дома, тянущиеся стройным рядом по высокому берегу, прекрасная, устланная камнем набережная с хорошенькими перилами, отличный тротуар вдоль набережной - все показывало, что жители Рыбинска люди не бедные. Город еще спал, только в открытых окнах трактиров половые постукивали чашками. С высокой набережной открывался прекрасный и очень оригинальный вид на широкую реку, на бесчисленные суда, на противоположный берег, застроенный складочными магазинами, амбарами и сараями. Рыбинская пристань тянется на несколько верст, а суда располагаются у берега правильными отделениями, смотря по тому, с каким они грузом и куда идут".
Собственно, пристань и была в то время самой любопытной частью города. Феофан Шелаев, ярославец и поэт, писал:
Севши в лодку, все крестились,
По Волге-матушке пустились,
Закричали дружно братцы: "По волнам
Скоро будем в Рыбинске же там.
По волнам, по волнам,
Скоро будем, скоро там".
Песни в радостях запели,
Деревни мимо запестрели:
"По волнам, по волнам,
Скоро будем, скоро там".
Светило дивное закрылось,
Вечерним мраком все покрылось:
"По волнам, по волнам,
Скоро будем, скоро там".
Ветер в лодку свистит,
Заря полночная горит:
"По волнам, по волнам,
Скоро будем, скоро там".
Что же это за город такой? Что там - медом намазано, что ли? Предвкушение радости такое, будто герои Шелаева направляются в рай, а не в какой-то уездный город. В чем же дело?
Стал я всматриваться порой,
Стоял где город портовой;
Вот за кустиком мелькнул,
Вдали наш Рыбинск проглянул.
Мы столпились тут как братья,
Принимали друг друга в объятья;
Скоро к пристани подплыли
И из лодки выходили.
А дело в том, что рыбинская пристань была и вправду не совсем обычной. Не просто пристань - целый мир, невиданное шоу, поразительный аттракцион. Живописцы братья Чернецовы посвятили ей страничку своего дневника: "Рано утром засвежел низовой ветер, подул сильнее; над Рыбинском потянулись тучи, молния сделала несколько почерков по темному небу и раскаты грома раздались по Волге; дождь-ливень с шумом окатил землю. Тучи пронеслись, небо очистилось, весеннее красное солнышко скоро обсушило взмоченное дождем, и жданные гости показались. Из-за крыш домов мы увидели вьющиеся змейками по воздуху вымпелы на мачтах передовых судов приближающегося первого каравана. Народ на улицах засуетился, послышался говор; "Караван, караван идет!" Жители спешили на берег Волги любоваться на величественное вступление мирного флота-кормильца в рыбинскую пристань. Но как изобразить пером картину, которую в первый раз в жизни удалось нам увидеть!
Несколько верст ниже города из-за поворота Волги, где она образует колено, показались суда, выплывающие на белых парусах, и, как лебеди, горделиво выставляя полные, питательные груди свои, надуваемые ветром, стаей приближались к городу, на рубеже его поднимали разноцветные свои флаги при пушечных выстрелах и, опережая друг друга, то рядом, то группами неслись на своих огромных парусах… Вскоре пристань стала заниматься пришедшими судами, на которых тотчас же началась деятельная работа; уборка снастей и мытье палуб. Любопытно было видеть ловкость так называемых косных, которые на вершине мачт, у вымпелов, едва цепясь на снастях, с песнями, которые у русского и в радости и в горе необходимы, производили расснастку. Караван этот из Лыскова Нижегородской губернии и состоял более нежели из 60 судов, пришедших в один день. Берег оживился, зашумел говор; бурлаки с ложками за тесьмами или лыком на шляпах, в липовых башмаках живописно высыпали на рыбинскую пристань; эти рекоходцы-труженики, забыв о своей лямке, группами оставили берег и огласили его удалыми песнями… Стоит быть в Рыбинске для того только, чтобы видеть приход подобного каравана.
После обедни на Соборной площади бурлаки живописно расположились группами под открытым небом. Поставя суда на места, расснастя их и получа расчет, они на свободе рассуждали о выгоде путины своей. У берега стояли лодки, в которые усаживались бурлаки, чтобы отправиться вниз по Волге к домам своим для предстоящих летних полевых работ, или спешили, чтобы опять наняться в путину. Волга оживилась от беспрестанно плывущих по ней судов к Рыбинску, который теперь принял новый вид…
По мере прихода судов к Рыбинску и левый берег Волги против города оживлялся. Там сушили огромные паруса с расшив и других низовых волжских судов. Из запасных магазинов производилась нагрузка барок для отправления вверх, а нагруженные тянулись лошадьми, которые, натужа свои груди, тащили их против воды; крики лоцманов и погонщиков составляли противоположность веселым песням бурлаков на судах, плывущих к Рыбинску под парусами. Мачты беспрестанно приходимых судов постепенно закрывали собою Рыбинск; разноцветные флаги и флюгера пестрили этот беспрерывно возрастающий лес, сквозь который виднелся Рыбинск, принимающий вид совершенно портового города".
Вот такая сказочная пристань.
* * *
До Рыбинска дошли за двадцать дней. Владимир Алексеевич получил первый в своей жизни "гонорар" (всего-то три рубля) и принялся заводить новые знакомства.
Первым делом Костыга привел Гиляровского к крючникам.
"- Петля! Балабурда!! Вы откуда, дьяволы?
Составили стол. Сели. Я молчал. Пришедшие на меня покосились и тоже молчали - да выручил Костыга:
- Это свой… Мой дружок, Алеша Бешеный.
Нужно сказать, что я и в дальнейшем везде назывался именем и отчеством моего отца, Алексей Иванов, нарочно выбрав это имя, чтобы как-нибудь не спутаться, а Бешеным меня прозвали за то, что я к концу путины совершенно пришел в силу и на отдыхе то на какую-нибудь сосну влезу, то вскарабкаюсь на обрыв, то за Волгу сплаваю, на руках пройду или тешу ватагу, откалывая сальто-мортале, да еще переборол всех по урокам Китаева. Пришедшие мне пожали своими железными лапами руку".
Естественно, Владимир Алексеевич не мог упустить случай, не похвастаться. А дальше - больше:
"- Удалой станишник выйдет! - похвалил меня Костыга.
- Жидковат… Ручонка-то бабья, - сказал Балабурда.
Мне это показалось обидно. На столе лежала сдача - полового за горячими кренделями и за махоркой посылали. Я взял пятиалтынный и на глазах у всех согнул его пополам - уроки Китаева, - и отдал Балабурде:
- Разогни-ка!
Дико посмотрели на меня, а Балабурда своими огромными ручищами вертел пятиалтынный.
- Ну тя к лешему, дьявол! - и бросил.
Петля попробовал - не вышло. Тогда третий, молодой малый, не помню его имени - попробовал, потом закусил зубами и разогнул.
- Зубами. А ты руками разогни, - захохотал Улан.
Я взял монету, еще раз согнул ее, пирожком сложил и отдал Балабурде, не проронив ни слова. Это произвело огромный эффект и сделало меня равноправным".
Здесь же, за разговором выяснилось, что "станицу" затевать не время - в Рыбинске мало подходящего народа, да еще холера, да еще активизировалась местная полиция - не так давно забрали атамана Репку, семидесятилетнего романтика-рецидивиста.
Пришлось нашему герою наниматься в крючники.