К артистам, писателям и певцам в народе вообще было особое отношение. Однажды Леня Дербенев познакомился в поезде "Красная стрела" с богатыми ребятами. Разговорились. Узнав, что они имеют дело с автором самых знаменитых песен, пацаны принялись угощать попутчика.
- А вы чем занимаетесь? - спросил Дербенев.
После некоторой паузы "крутые" застенчиво признались, что они могильщики, а сейчас отдыхают. Похвастались хорошими доходами и обещали помочь, "если понадобятся услуги".
Так же, в поезде, и мы с Аллой столкнулись с одним колоритным типом. Возвращались из Одессы, где только что закончились ее гастроли. К нам в купе СВ постучал сосед и вежливо пригласил поужинать у него, так как ресторан в поезде открывался только через два часа. Не идти же в гости с пустыми руками - мы прихватили бутылку вина. Оказалось, зря. Все его купе было уставлено картонными коробками с разными яствами. Наш новый знакомый, как фокусник, метал из них на стол кефаль и камбалу, копченый шпик с розовыми прожилками, колечки кровяной колбаски, упаковки с форшмаком и цимесом. Чтобы оценить эффект, произведенный на нас этим зрелищем, надо понимать, что эпоху всеобщего дефицита, в магазинах ничего подобного не было.
Выпили, закусили, и "волшебник" разоткровенничался:
- Еду в Москву поздравлять своего наследника. Мальчику исполняется восемнадцать лет. Пристроил его в нефтяной институт. Вот - везу подарок.
Он достал из кармана бархатную коробочку, открыл и показал нам тяжеленную медаль из чистого золота, наподобие олимпийской. Только вместо колец красовалась гравировка - "Моне 18".
- А вы чем занимаетесь? - осторожно спросили мы.
- Сразу видно, что вы не местные, - усмехнулся пассажир, - Меня вся Одесса знает. Я директор "Привоза", главного рынка…
Творческая интеллигенция доходам и возможностям "крутых" завидовала. Ролан Быков рассказывал такой анекдот: "Пациент в сумасшедшем доме требует отдельную палату и особое внимание. Главврач спрашивает санитаров, с чего бы это. "Говорит, что он директор комиссионного магазина", - отвечают те. "Гоните его в шею в общую палату, - смеется главврач. - Я его знаю. Это обыкновенный профессор Московского университета. Просто у него мания величия!""
Глава девятнадцатая
Еще о Дербеневе
Я уже говорил, что умные люди научились использовать советскую систему в собственных целях. Одним из таких людей был наш друг Леонид Дербенев.
Он был легким, веселым, обаятельным и ироничным человеком. Ирония и обаяние пронизывали его творчество. Наверное, поэтому песни Дербенева пользовались такой популярностью. И "Лучший город земли" на твист Арно Бабаджаняна, ставший молодежным гимном Москвы, и веселые песенные пародии, вроде якобы народного блатного хита "Постой, паровоз, не стучите, колеса".
Сам Дербенев довольно иронично относился к собственному песенному творчеству. Я как-то заметил, что у него часто упоминаются звезды, и спросил: "Лень, а почему у тебя в песнях все время какой-то "звездопад"?"
Он усмехнулся в ответ: "А чему ты удивляешься? Я же от планетария работаю".
Леня был фанатичным рыбаком. Он любил ездить в Карелию, в городишко Сортавала, где находился Дом творчества Союза композиторов, чтобы там порыбачить. Рассказы о том, какую двухметровую щуку он подсек на утренней зорьке, были самыми захватывающими, среди многих других его баек. Но Сортавала находилась далеко, за тысячу километров от Москвы, туда особо не наездишься. А под Москвой подобной рыбалки для широкой публики не было. И тогда Дербенев нашел выход.
Случайно он познакомился с одним высокопоставленным военным, который служил адъютантом Начальника главного штаба Варшавского договора. (Был такой советский аналог НАТО). Однажды новый знакомый, тоже оказавшийся заядлым рыбаком, приложив невероятные усилия, сделал ему одноразовый пропуск в Завидово, где охотились и рыбачили члены советского руководства. Попасть туда простым смертным было совершенно невозможно.
Вернувшись зимней правительственной рыбалки, Леня был в шоке. "Я, - говорил он, - много чего видел в жизни, но такого даже не мог вообразить. Там вода у каждой лунки просто кишит специально прикормленной рыбой. Но самое невероятное, что начальники выезжают на лед, прямо в правительственных "Чайках". В полу их машин, под ковром, сделана специальная дырка, они сверлят во льду лунку, не вылезая из авто. И рыбу вытаскивают прямо в салон! Я, когда это увидел, понял - никакой Америке, на хрен, за нами не угнаться! Там такого просто быть не может, чтобы люди выезжали на реку Потомак на "Кадиллаках" и ловили прямо из салона килограммовых лещей!".
Но снова попасть на правительственную рыбалку Дербенев не мог. Посещение Завидово строго регламентировалось. А 9-е Управление Комитета государственной безопасности следило затем, чтобы никто посторонний не мешал партийным и советским вождям отдыхать на природе.
Тогда Леня вместе с этим адъютантом провернул в собственных интересах совершенно невероятную операцию, в которой были задействованы даже высшие руководители СССР. Он надиктовал адъютанту проект бумаги, состоявшей из сплошной демагогии. Но именно поэтому, она получила одобрение в инстанциях. И, в конце концов, Политбюро ЦК КПСС (в то время все главные вопросы управления империей решались именно там) принял примерно такое решение: "В целях улучшения взаимопонимания между высшими офицерами Главного штаба стран Варшавского договора, в порядке исключения, разрешить приглашение высших военных представителей стран Варшавского договора, аккредитованных в Москве, на территорию охотничьего хозяйства Завидово для совместных мероприятий по проведению спортивной охоты и рыболовства. Руководству Генерального штаба стран Варшавского договора представить список лиц, допущенных к мероприятиям".
За точность формулировок не отвечаю, но смысл был именно таков. Не нужно объяснять, что составлением списка рулил Ленин приятель-адъютант, и фамилия Дербенева там фигурировала в качестве ответственного за культурно-массовую работу. С тех пор Леонид Петрович черпал свое вдохновение на завидовских берегах. Так он в очередной раз, поимел советскую власть. Думаю, что именно в Завидово, наблюдая вблизи "кремлевских небожителей" и сочинил Дербенев свои замечательные частушки про "показательный процесс над ЦК КПСС".
Глава двадцатая
Валерий Плотников
Еще об одном нашем друге следует рассказать особо. Это знаменитый фотограф Валерий Плотников. Именно он создал две фотосессии Аллы в образе одинокой женщины с ребенком. Маленькая Кристина играла в этом важную роль. Первую серию снимков Валера снимал в доме своей тогдашней жены Ирины Собиновой-Кассиль.
В их большой кухне Алла уселась в старинное кресло, а Кристинка устроилась у нее на коленях. Незадолго до нас на этом же месте Плотников снимал Володю Высоцкого и Марину Влади.
С Валерой я познакомился в пионерском лагере Ленинградского обкома партии, где бывал каждое лето. Лагерь располагался в элитном поселке Комарово на берегу Финского залива, на бывшей мызе генерала Маннергейма - того самого, который прославился оборонительной линией во время советско-финской войны. Слева от нас жил композитор Соловьев-Седой, справа - писательница Ольга Форш. Я имел возможность отдыхать в этом престижном месте потому, что мой отец руководил в Ленинграде молодежной газетой.
Однажды, задержавшись на несколько дней на спортивных соревнованиях, я приехал в Комарово, вхожу в комнату, в которую меня определили, и теряю дар речи. Все ее стены увешаны романтическими картинками, на которых изображены обнаженные нимфы и наяды на фоне старинных замков и запущенных парков.
- Что это? - спрашиваю.
- Это Валера рисует, - показывают мне на сидящего в углу пацана. Он как раз создает очередную пастораль.
Мы сразу подружились. Мне было тринадцать. Ему на год больше. Валера учился в художественной школе при училище Мухиной. А я увлекался спортом и был чемпионом в своей возрастной группе по прыжкам в высоту. Подавал большие надежды и занимался в детской спортивной юношеской школе Олимпийского резерва.
Валера как раз и сбил меня со спортивного пути. Когда мы осенью вернулись в город, он познакомил со своим приятелем Сережей Соловьевым. Тот признался, что собирается в режиссеры. И спросил: "А кем ты хочешь стать?" Мне было как-то неловко признаться, что я мечу в олимпийские чемпионы, и я сказал: "Тоже режиссером". Вскоре я бросил легкую атлетику и стал ходить с друзьями по музеям, библиотекам и театрам. Валера с Сережей утверждали, что будущим кинематографистам это необходимо.
Плотников жил на Малой Садовой. А напротив его парадной располагалось кафе, в котором тусовалась вся публика, фланировавшая по Невскому. Стульев в нем не было, только высокие мраморные столики, и за одним из них, бывало, собиралась такая компашка - я, Валера, Сережа, будущий директор Эрмитажа Миша Пиотровский, будущий театральный режиссер Лева Додин и рано ушедший поэт Лева Васильев. Мы пили кошмарный желудевый кофе и читали друг другу свои самопальные стихи. А за соседним столиком располагались Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Юрий Найман и Дмитрий Бобышев. Они были ненамного старше, но мы с мальчишками смотрели на них, как на небожителей. Они были поэтами, общались с Ахматовой…
Потом наша троица поступила во ВГИК. Мы с Соловьевым на режиссерский факультет, а Плотников - на операторский, где подавал большие надежды. Он окончил художественную школу, прекрасно рисовал и знал композицию. Но в один прекрасный день в институт привезли фильм Микеланджело Антониони "Блоу ап". Валера посмотрел его и решил стать модным фотографом. Он купил себе крутой аппарат - "Хассельблад". Круче ничего не было. Американцы эту камеру даже возили на Луну.
Вскоре Плотников женился на дочке писателя Льва Кассиля. Она была и внучкой знаменитого тенора Леонида Собинова. Рядом с дачей Ирины в писательском поселке Переделкино, жили все тогдашние кумиры - Вознесенский, Евтушенко, Окуджава… Валера стал их снимать, а потом принялся за артистов. И очень быстро сделался лучшим фотографом-портретистом. Следующую сессию Аллы и уже заметно подросшей Кристины Плотников снял в ленинградской гостинице "Прибалтийская".
Глава двадцать первая
Горбонос
Когда Пугачева возвращалась с концерта на большой площадке, например из "Лужников", публика, заполнявшая до отказа огромный стадион, была убеждена, что артистка уходит домой с мешком денег. На самом деле за одно отделение советская власть платила Алле восемь рублей, а за два - шестнадцать. При этом билеты стоили от трех до десяти рублей, а у перекупщиков еще дороже. Так что, отпев целый концерт, Пугачева не всегда зарабатывала на билеты на собственное выступление!
Я ей все время говорил:
- Пиши песни сама.
И приводил в пример своего товарища - композитора Давида Тухманова, который всего за один день девятого мая, в Праздник Победы, зарабатывал на два автомобиля "Волга". Тогда автор музыки и автор текста за одну песню получали по семнадцать копеек, но эта ничтожная сумма, помноженная на количество ресторанов и других площадок, где исполнялся какой-нибудь хит, к примеру "День Победы", в итоге превращалась в приличный гонорар. За тем, чтобы авторов никто не обманывал, следило Всесоюзное агентство по авторским правам - ВААП.
Но Пугачева всячески уклонялась от занятий композиторским творчеством. Она стеснялась.
- Да кому это надо? И что потом делать с этими песнями? Ну, спою на концерте, но ни телевидение, ни кино их не возьмет. Кто мне даст записать эти песни и поставить в эфир? - отвечала Алла.
Я от нее не отставал. Подсовывал тексты хороших поэтов, читал стихи, которые так и просились на музыку. И вдруг свершилось.
- Саш, я тут кое-что написала. Может, послушаешь? Это произошло в квартире ее родителей. Когда Кристинка с бабушкой пошли на кухню ужинать, а мы остались вдвоем в комнате, Алла села за пианино и застенчиво продолжила:
- Это все, конечно, непрофессионально, так, лабуда какая-то получилась. Не всерьез…
И запела девяностый сонет Шекспира в переводе Маршака, мое любимое стихотворение:
Уж если ты разлюбишь - так теперь,
Теперь, когда весь мир со мной в раздоре.
Будь самой горькой из моих потерь,
Но только не последней каплей горя!..
- Пугачевочка, - воскликнул я, - это гениально! Алла зарделась от удовольствия. А я был так рад, что даже закрыл глаза на то, что она слишком вольно обошлась с "Вильямом нашим, Шекспиром", заменив в последней строчке "твоей любви" на "моей любви". Это меняло смысл стихотворения, но можно было смириться. Дело ведь сдвинулось с мертвой точки!
Вторую песню Алла написала на стихи Кайсына Кулиева "Женщина, которую люблю". Правда, опять переделала текст на "Женщина, которая поет". Но после "редактирования" Шекспира это была уже сущая мелочь. Да и Кулиев - не Шекспир.
Правда, записать мелодию кривыми крючочками на нотной бумажке выпускница дирижерско-хорового отделения Музыкального училища имени Ипполитова Иванова почему-то не смогла. Выручил наш свидетель на свадьбе Леня Гарин. Но за это Алле пришлось его брать в соавторы песни.
После того как она написала третью песенку, я тайком назначил на "Мосфильме" ночную запись в эталонном зале, под бюджет своей картины. И утром у нас на руках оказались три фонограммы!
Так Пугачева стала не только композитором трех песенок, но и обладателем трех пленок, чудесным образом миновавших цензуру. И теперь могла приходить с ними на телевидение и вставлять в телепрограммы. Когда там спрашивали "Откуда песни?", она, не кривя душой, отвечала: "С "Мосфильма"". И никому в голову не приходило спросить: "А где "лит"?" (Так называлась печать цензора, без которой любой выход в эфир был запрещен.) Все считали, что "лит" уже поставили на киностудии, и проблем не возникало.
В этот момент Алла снималась в фильме нашего товарища, режиссера Александра Орлова, "Третья любовь". Название было еще то! Над ним стебался весь "Мосфильм". Даже Пугачева, названивая по каким-нибудь делам в съемочную группу, иронически спрашивала: "Это "Двести тридцать пятая любовь"?" На следующий день: "Это "Двести тридцать шестая любовь"?" И так далее.
Когда Алла показала Орлову песни, он загорелся и снял с ними несколько эпизодов. А надо сказать, что композитором на этом фильме был Александр Сергеевич Зацепин. Он, узнал о творимом "беспределе", пришел к директору "Мосфильма" Николаю Трофимовичу Сизову, бывшему начальнику московской милиции, и спросил: "Что за дела? Почему в моем фильме появились песни постороннего автора?"
Александр Сергеевич был абсолютно прав. После того как киностудия заключила с ним договор, никто не имел права без его разрешения вставлять в фильм чужую музыку. Но мы тогда об этом не думали. В очередной раз нас заводил кураж.
Генерал Сизов приказал провести расследование. "Мосфильм" был главной студией страны, и в титрах ее картин не могли появиться какие-то сомнительные, с точки зрения Советской власти, личности. Так, имя прославленного барда Юлия Кима, связавшегося с диссидентами, на какое-то время было изъято из всех фильмов, потому что он имел неосторожность подписать какое-то письмо, - то ли в защиту Солженицына, то ли других персон нон-грата. В титрах он значился под псевдонимом. Марку Розовскому, принимавшему участие в неподцензурном альманахе "Метрополь", не дали снять мюзикл, вместо него был назначен другой режиссер.
И меня по поручению директора вызвала заместитель главного редактора студии Глаголева. Потому что весь "Мосфильм" знал, кто стоит за трюками Пугачевой.
С Ниной Николаевной нас связывали дружеские, доверительные отношения. Она была очень доброй женщиной.
- Саш, признавайся, - сказала Глаголева, - что все это значит? Зацепин в ярости. Назревает скандал. Мы должны разобраться и убрать эти песни из фильма. Говори все начистоту, мне нужно доложить начальству.
- Этим вы погубите человека, - неожиданно вырвалось у меня.
- Какого еще человека? - опешила Нина Николаевна. А меня посетило вдохновение, и я продолжил:
- В Люберцах живет несчастный мальчик с парализованными ногами, очень талантливый. Жизнь его висит на волоске. И вот, цепляясь за нее, он занялся творчеством. Написал три песни, показал Алле, и она, из жалости к умирающему, спела их и отдала Орлову, а тот вставил в фильм.
По ходу моего монолога глаза сердобольной Нины Николаевны наполнялись слезами. Она растерялась:
- Ситуация непростая. Песни другого постороннего автора мы бы выкинули из фильма без всяких сомнений. Но после того, что ты рассказал… Жалко инвалида… Может, что то придумаем. Ну ладно, иди. Я доложу Сизову. Кстати, а как зовут этого бедного парня?
К этому вопросу я был не готов.
- Как зовут? Борис…
- А фамилия?
- Горбонос… - выпалил я.
Почему я назвал эту фамилию? Откуда она всплыла? В третьем классе я учился с мальчиком Борисом Горбоносом. Однажды подрался с ним, и меня выгнали из школы. И вот теперь почему-то произношу "Горбонос" и сам удивляюсь.
- Иди. Не трави душу… - выпроводила меня из кабинета Глаголева.
Вышел я в коридор весь красный. "Какой стыд! - думаю. - Солидный человек, режиссер "Мосфильма", которому доверяют миллионы рублей на постановку картин, и вру как самый последний жулик! Завтра выяснится, что никакого Горбоноса нет. Хорошо я буду выглядеть!"
С такими мыслями иду в павильон, где снимается Пугачева. Подхожу к режиссеру Орлову и прошу:
- Саша, объяви, пожалуйста, обеденный перерыв! Мне Алла нужна до зарезу, всего на час!
- Перерыв! - объявляет Орлов. И говорит нам: - Но только на час. Ребята, имейте совесть, не срывайте съемку.
Хватаю Аллу, прямо в гриме и костюме сажаю в "Жигули", и мы мчимся в Лаврушинский переулок, в ВААП. Там регистрируют ее сценический псевдоним - "Борис Горбонос". Она пишет заявление, заполняет анкету. Через десять минут все готово.
Едем обратно, и я думаю: "Этого мало. Надо "дожать" версию с Горбоносом". Возникает план.
Вернувшись на "Мосфильм", вызываю фотографа Славу Манешина и гримера. Вместе с Аллой всей компанией мы быстро идем в пустой кабинет Георгия Данелии, руководителя нашего Объединения комедийных и музыкальных фильмов. Переодеваю там Пугачеву в свой пиджак, галстук и рубашку. Гример надевает на нее парик, наклеивает усы. На наших глазах из молодой, симпатичной, уверенной в себе женщины Алла превращается в сутулого, закомплексованного юношу с жалкой улыбочкой.
Сажаю ее за пианино, ставлю на пюпитр портрет вдохновенной певицы Пугачевой с развевающимися волосами. Слава Манешин делает фотки, быстро проявляет пленку, сушит отпечатки. Через полчаса я кладу на стол Глаголевой фотографии "умирающего гения". Правда, только тут замечаю, что не доглядел. По запарке в кадр случайно попал портрет кинорежиссера Михаила Ромма, стоящий в кабинете Данелии, что могло сорвать всю нашу секретную операцию. Но пронесло. Глаголева ничего не заметила и понесла фотки Сизову.
Генерал, смахнув скупую милицейскую слезу, произнес:
"Что же мы - звери, чтобы мальчика убивать? Хрен с ним. Оставим в фильме его песенки. И как-нибудь Зацепина успокоим".