Не спеша, важно озираясь, поставила ногу на ступицу колеса, вскочила на бричку, расселась на соломе, как барыня. Спина ее почти касалась гимнастерки кучера. Хафизов, с красным, напряженным лицом, испуганно оглянулся через плечо на пани Марысю и резко отодвинулся.
А мы с Джеком расположились рядом с ней. Ничего с нами не случится. Все перетерпим.
- Поехали!
Рядом, да не вместе. Одногодки, ровесники, но чужие друг другу, как лед и огонь, лебедь и жаба. Едем. Молчим. Курим, Думаем свои думы.
Красивая она, конечно, ничего не скажешь. Чистая снаружи. Белотелая. Молодая. Здоровая. Сильная Ей бы сейчас в самый раз работать, свой дом и колхозное хозяйство тащить на себе, горы сворачивать, мужа любить, детей рожать и радоваться, на них глядя, а она… Придется отбывать наказание. И красота, и молодость, и материнство зачахнут, увянут, наверное, в местах заключения. Такую жизнь, такую жизнь, дуреха, своими руками загубила. И так мне жаль стало эту Марысю. По правде сказать, я обрадовался, когда мы доехали и я сдал задержанную офицерам из комендатуры. Увезли ее. Что дальше было - не знаю.
Долго помнили на заставе эту нехлопотную операцию. Солдаты назвали ее "Красавица". Зубоскалили. На все лады подсмеивались надо мной. Я не обижался. Отмалчивался.
Рассказчик поднял на меня невеселые глаза и улыбнулся какой-то неизвестной мне до сих пэр улыбкой чуть-чуть растерянно, беспомощно, несколько виновато и насмешливо-вопрошающе:
- Все записали?
- Все. До последнего слова.
- И зря. Конец не надо было записывать.
- Почему?
- Все равно потом вычеркните.
- Почему я его вычеркну, Саша?
- Про такое обычно не пишут в книгах, статьях, рассказах.
- А мы вот напишем. И будем отстаивать правду. Правду характера Смолина. Мне, если хотите знать, больше всего понравилась именно концовка вашего рассказа. Это очень хорошо, что вы не стыдитесь своей жалости. Сочувствие к павшим, заблудившимся, споткнувшимся, ошибающимся, соблазненным - признак нравственного здоровья человека. Классовая ненависть к врагу не исключает в человеке человечности. Наоборот. Пролетарское сознание как раз и делает человека человеком. Я очень рад, Саша, что вы и в свои двадцать уже понимали, что люди и с ружьями, поставленные в сложные обстоятельства, должны оставаться людьми.
Ну, Витька, держись! Сегодня я тебе, женоненавистнику, такое напишу!.. Раз ты хочешь знать, как я живу после службы - давай читай. Смотри, ничего не пропускай.
Сегодня, в воскресенье, в мой выходной день познакомился я с одной дивчиной.
Иду я по длинной-длинной улице села Потыличи. В парадном обмундировании. В начищенных сапогах. Бритый. Наодеколоненный. С белым подворотничком. С папиросами и деньгами на мелкие расходы в кармане. Все честь по чести. Спешить не спешу, но и не прохлаждаюсь. Взял курс в штаб отряда. Дело там было у меня по комсомольской линии. Ну, иду, по сторонам оглядываюсь, поклоны сельским жителям отдаю. Дошел до угла, поравнялся с хатой, крытой соломой, с расписными ставнями. Смотрю, около хаты в огороде старенькая женщина в черной плахте и белой рубашке землю навозными вилами скребет. Глянул я на нее и обомлел. Показалось мне, что она как две капли воды похожа на Татьяну Матвеевну, на мою маму. Остановился. Курю. Смотрю, как неумело, через силу ковыряется в земле, а у самого сердце готово выпрыгнуть из груди. Так мне стало жаль старенькую, что хоть плачь. Мужа, видно, на этой войне потеряла. Может, еще и сыновей в придачу.
Она заметила солдата, торчавшего около плетня. Разогнулась, из-под руки вглядывалась в меня с опаской. Молчала, молчала, а потом спросила:
- Ты кого шукаешь, пограничник?
- Так, бабуся, никого. Гуляю. Работы ищу. У вас не найдется?
- Работы у нас хоть отбавляй. Да не твоя она. Мужицкая.
- А разве я не мужик, бабуся? До призыва в армии землю пахал, волам хвосты крутил и все такое прочее.
С этими словами я вошел во двор, взял у бабуси вилы, поплевал в ладони и, не снимая парадного обмундирования, вскопал всю грядку. Земля еще была тяжелая, сырая, не прогретая. Потом прошибло меня порядочно. Но ничего, вида не подаю, что притомился. Снял китель и к новой работе рвусь. Говорю:
- Ну, бабуся, что вам еще сделать?
- Дрова колоть умеешь?
- А как же. В лесном краю родился и вырос. Давайте топор.
Наколол дровишек. Сложил о дну поленницу. Накрыл ее ржавым листом железа. И за другую принялся. Вошел, брат, в охоту. Понравилось делать домашнюю работу. Про все свои комсомольские дела забыл. Колю себе дрова и колю. Незаметно три с лишним часа пролетело. Глянул на часы - и ахнул. Опоздал в отряд. Ну что ж, завтра поеду.
Бабуся от меня не отходит ни на шаг. Ахает и охает. Благодарит. Спрашивает, как меня зовут. Рассказывает, на каком фронте и когда погиб ее муж. Предлагает выпить молочка, поесть пасхи, сдобного кулича и крашеных яичек. Ну. Переколол я все дрова и говорю:
Ну, а теперь можно и молочка выпить.
- Пойдем, Сашко, сыночек, в хату, пойдем.
Вошел. Две просторные комнаты. Стены беленые. На столе огромный кулич, обложенный крашеными яйцами. На окнах белые занавески. На подоконниках цветы. На полу - домотканые дорожки. Зеркало в рамке вышитых рушников. Кровати застланы кружевными покрывалами. Горы подушек.
- Бабуся, почему у вас три кровати?
- А нас трое.
- Кто и кто?
- Я и две моих доньки. Одна малолетка, а другой уже двадцать исполнилось. Вот они, посмотри!
Снимает со стены фотографию, протягивает мне. Смотрю без всякого интереса, так, из вежливости. Младшая дочка еще худенькая и большеглазая, с косичками. А старшая - высокая, полная, гладко причесанная, лицо строгое, красивое. Спрашиваю:
- Ну и как же их зовут?
- Юся и Галина.
- Юся? Что за имя? Польское?
- Юзефа. Юлия. Нет, мы не поляки. Так уж назвали, В наших краях у многих украинцев польские имена. Ешь, Сашко, пирожки, пей молоко! Горилки у нас не водится, извиняй. Некому пить. Если еще раз заглянешь в нашу хату, так припасем.
- Может, и загляну, бабуся. Вы очень похожи на мою маму. Она тоже одна живет: отец погиб на войне, а четыре сына - солдаты. Спасибо за угощение.
Поднялся я, вышел из-за пасхального стола, надел фуражку, обнял бабусю и пошел к двери. Тут, на пороге, и столкнулся с Юсей. Стоим, смотрим друг на друга и молчим. Она в точности такая же, как на фотографии, только на плечи была накинута радужная шаль.
Мы смутились, шагу сделать не можем ни вперед, ни назад, а бабусе весело. Смотрит на нас и смеется.
- Ну, чего же вы перелякались? - Она подошла, взяла меня за руку, - Это Сашко Смолин. Пограничник. Известный следопыт. - Она взяла руку дочери. - А это моя старшая донька Юся. Юзефа.
Ну, а что дальше было? Все. Больше ничего не было. Верь не верь, а так оно и есть. Сам знаешь, не из робкого я десятка, а тут почему-то оробел, застыдился, онемел, оглупел. Слова не мог выдавить из себя. Представляешь? Буркнул я что-то себе под нос и, не глядя на Юзефу, вышел из хаты. Уже через десять шагов называл себя последним дураком, разносил на все корки, но вернуться все-таки не посмел. Пошел на заставу и, поверишь, с досады лег спать и проспал до вечера.
Целых три дня я ее не видел. Некогда было: на границе пропадал. На четвертый не выдержал и пошел, по длинной-длинной улице села Потыличи. Перед белой хатой с соломенной крышей и расписными ставнями остановился, открыл плетневую калитку. Не прогнали.
Вот такие, брат Витя, пироги.
Дела сердечные
Теперь пусть Смолин отдохнет. Я беру на себя обязанность рассказчика.
Прошло несколько дней, как растаяли снега на южных склонах гор, в ущельях еще лежали спрессованные сугробы, по вечерам было прохладно, но лощины и пригорки ужо зеленели молодой травой, небо уже по-весеннему высокое, чистое, голубое. Уже появились птицы и вьют гнезда. И солдаты днем уже не надевают бушлатов и на перекур собираются не в теплой сушилке, а в летней беседке.
Никогда люди не говорят, не размышляют так много о любви, как весной. Никто так много не говорит о любви, как молодые солдаты, несущие службу в высоких горах, вдали от населенных пунктов.
Раннее утро. Вся застава - казарма, канцелярия, склады, собачий питомник, дорожка, спортивный городок, - каждый ее уголок залиты ярким весенним солнцем.
Смолин сидел перед беседкой, на пеньке и, подставив солнцу по-зимнему белое лицо, зажмурясь, курил свой неизменный "беломор". Со стороны казармы послышались быстрые шаги. Смолин не открыл глаз. Он и так узнал, кто направляется к нему. Николай Кузьмин. Редактор стенной газеты. Баянист. Запевала. Правофланговый заставы. Первый балагур. Скрытный парень. И мастер заставлять других раскрывать перед ним душу.
- Здорово, старшина! Где ночевал? Кого на какой ручке держал?
Смолин молча кивнул. Кузьмин оседлал перила беседки. Курил сигарету "Верховина", болтал ногами и веселыми насмешливыми глазами рассматривал Смолина. Чувствовалось, что его подмывало поговорить. Начал он без обычного своего зубоскальства, добродушно, дружески.
- Первый раз вижу, Саша, как ты сидишь сложа руки. Чудно! Даже не верится. Ты ли это, старшина? Все время куда-то спешил, об чем-то тревожился, что-то делал, а сейчас нежишься на весеннем солнышке.
Смолин засмеялся.
- Таким уродился, ничего не поделаешь. Не научили отец с матерью отдыхать. Работать заставляли.
- Умные у тебя были родители. Говорят, ты в пушкинских местах, в знаменитом Большом Болдине родился. Правда это?
- Ну! Чего ж тут дивного?
- И еще говорят, что ты какой-то родственник Пушкину. И это тоже правда?
- Ну! Правда.
- По какой линии? По материнской, наверное.
- По духовной, Коля.
- Как это?
- Россию люблю как Пушкин. Предан России как Пушкин. Люблю, как и Пушкин, жизнь, людей, стихи, лес, реки, поля, закаты и восходы. Ненавижу подлецов, лизоблюдов, лодырей, брехунов.
- Ну, если так считать, тогда и я духовный родственник Александра Сергеевича.
- Так оно и есть, Коля. Все мы, сегодняшние люди, братья Пушкину. Никто не был к нему так близок, как мы.
- Это верно. Мой дед и отец знали только два-три пушкинских стихотворения, а я могу читать наизусть целый том. Ну ладно, хватит о славных предках. Поговорим про нашу простую молодую жизнь. Говорят, ты вчера опять был в кино с одной местной дивчиной. Это правда, Саша?
- Ну, был. А тебе что, завидно?
- Не завидно, а интересно. Очень даже интересно. Ее зовут, кажется, Юзефа. Или Юлия. Так?
- Можно и так и так. И еще Юсей. Для меня она - Юся.
- Нравится она тебе?
Смолин покраснел и опять засмеялся.
- Смотри, какой любопытный! Ну, допустим, нравится. А дальше что?
- Говорят, ты жениться на ней собираешься. По любви или так… критический возраст подошел?
- Чудак человек. Если бы не полюбил, жениться бы не потянуло.
- До свадьбы любишь, а после свадьбы разлюбишь. Бывает и так.
- У меня так не будет. Не умею криводушничать. Ни обманывать, ни обижать, ни обещать того, что сделать не могу.
- Понятно. Значит, ты собираешься осчастливить Юзефу?
- Что ты, Коля! Юся меня осчастливит.
Николай с самым искренним удивлением посмотрел на своего собеседника.
- Она тебя осчастливит? Тебя?! Такого знаменитого? Такого молодца? Да ты, Сашка, оказывается, цены себе не знаешь. Не я чудак, а ты. Протри глаза, оглянись, в какое время живешь. Сейчас невест - хоть пруд пруди, а женихов, да еще таких как ты, - раз-раз и все. Ты должен выбирать наикращу дивчину на свете, а не она тебя.
- Вот я и выбрал. Самую наилучшую.
- Странный у тебя вкус, Саша. Не обижайся, старшина, за прямоту.
- Ничего, не извиняйся. Давай говори. Интересно, Не от всякого услышишь правду. Ну?
- Я говорю, в здешних краях нет пригожих дивчат. Все наилучшие остались там, в России: на Волге, на Урале, в твоем Большом Болдине.
- Мне жаль тебя, Коля. Такой молодой, а уже близорукий. Закажи себе очки - и ты увидишь, что и здесь, как и в России, много хороших девушек.
Кузьмин ничуть не обиделся. Даже как будто был доволен, что задел Смолина за живое, заставил разговориться. Усмехнулся и спросил:
- Между прочим, что такое "хорошая девушка"? Объясни, пожалуйста, если тебе не надоели мои вопросы.
- Могу и объяснить. Только боюсь, что ты не поймешь.
- А ты попробуй. Ну!
- Хорошая девушка - это… это… как тебе сказать?.. Смотришь на нее - и тебе все время хочется смеяться, песни петь, куда-то бежать, обнимать всякого встречного и поперечного. Рядом с ней чувствуешь себя сильным, красивым, никого и ничего не боишься. В огонь и воду можешь броситься. Горы свернуть. Воевать и работать готов за пятерых.
- Все?.. Ну и сказал! По твоим словам выходит, что не она, девушка, хорошая, а ты, парень.
- Вот, я же говорил, что не поймешь… Если ты будешь хорошим, то и она, твоя девушка, тоже будет хорошей. Жена - вторая половина мужа. Так говорят умные люди. И я им верю. И еще они говорят так: готовых жен не бывает. Хорошие жены рождаются в доме мужа. Слыхал ты, Коля, такие слова?
- Чудно рассуждают эти твои умные люди. И ты вместе с ними. По вашей опасной теории выходит, что жениху не надо выбирать невесту, ему можно жениться на любой, на самой плохой дивчине и делать потом из нее хорошую жену. Так?
- Сколько тебе лет, Николай?
- При чем здесь возраст? Мне было двенадцать, когда отец бросил мать и четверых пацанов и смылся к другой. Мать умирала от горя, а через два с чем-то года на том самом месте, где обычно сидел и спал отец, появился новый… муж моей матери. И он тоже сбежал от какой-то женщины. Два сапога - пара. Любили, разлюбили и опять полюбили. Интересно, по какой теории они действовали? Оба, между прочим, фронтовики, ответственные, авторитетные товарищи.
Смолин долго молчал. Он серьезно, чрезвычайно внимательно, новыми глазами вглядывался в обычно скрытного и насмешливого Кузьмина. И все, все понимал, чем тот мучился в свои двадцать с лишним лет, ради чего затеял этот нелегкий для себя разговор. Смолину вдруг захотелось обнять парня и сказать, что он никогда и нигде не обижал ни девушек, ни женщин и что Юлию он будет любить всю жизнь. Не успел.
На крылечко канцелярии выскочил дежурный по заставе, сержант Лихарев и закричал:
- Старшина! Вас вызывает лейтенант Петров.
Смолин вскочил и энергично пожал руку Кузьмину, Спасибо, Коля. Все, что ты сказал, я намотаю себе на ус. Мы еще поговорим с тобой на эту опасную тему.
Начальник заставы был официален - руки Смолину, как это делал обычно, не подал. Сесть не пригласил. Строго оглядел с ног до головы и спросил:
- Вы здоровы, товарищ Смолин?
- Так точно, товарищ лейтенант.
- Оружие в порядке?
- Так точно.
Смолин отвечал быстро, энергично, весело, а сам уныло думал: "Что это с ним? За какие такие мои проделки он рассердился? Вроде бы не за что".
Петров прошелся по канцелярии от двери к окну. Раз и еще раз. Остановился перед Смолиным, вскинул на него глаза.
- Капитана Копылова, нашего соседа, артиллериста, знаешь?
- Как не знать! Спортсмен первого разряда. Он к нам на заставу в волейбол ходит играть, а мы к нему на батарею - в футбол.
- А молодую жену его видел?
- Так точно. Капитан нас познакомил с ней. Мариной ее зовут. Из местных она. Копылов недавно, месяца три назад женился.
- Так. Ну, а еще что тебе известно о ней? Хорошая она женщина?
- А кто же ее знает. Мужу виднее, какая она.
- Ну, а на твой взгляд?
- Вроде бы симпатичная хохлушка. Компанейская. Веселая. Добрая. Работящая.
- Женился бы ты на ней?
- Нет, товарищ лейтенант.
- Почему?
- Потому что она замужем.
- Ну, а если была бы свободной?
- Я могу жениться только на той, какую полюблю.
- Полюбишь?.. Или любишь?.. Прошу уточнить.
По-северному белое лицо Смолина густо покраснело.
Голова поникла. Губы сжались и отвердели.
- Что, трудно ответить на такой ясный вопрос? Ладно, можешь не отвечать, все ясно. Так вот, товарищ Смолин. Эта самая "симпатичная" хохлушка из местных, недавно вышедшая замуж за Копылова, оказалась связной бандеровской банды. Накрыли ее с поличным в тот момент, когда она передавала своим сообщникам сведения. Мы ее задержали, оформили документы и направляем в отряд. Конвоировать арестованную приказываю тебе. Понял?
С языка Смолина чуть-чуть не сорвалось: "Почему мне, товарищ лейтенант? Разве это мое дело?" Сдержался. И с присущей ему дисциплинированностью ответил:
- Так точно, товарищ лейтенант, все понял. Приказано конвоировать задержанную Копылову. Разрешите исполнять?
- Постой. Вопросы есть?
- Никак нет, товарищ лейтенант.
- А личного порядка?
- Тоже нет, товарищ лейтенант.
- Неужели тебя не удивляет, что эта симпатичная Марина оказалась вражеским агентом?
Смолин некоторое время молчал, глядя в пол. Потом вскинул голову и прямо, глаза в глаза, посмотрел на Петрова.
- Разрешите отвечать, товарищ лейтенант?
- Да.
- По правде сказать, меня удивляет другое.
- Ну?
- Почему вы так со мной разговариваете?
- А как я с вами разговариваю, товарищ Смолин? Разве я был с вами груб? Я вас оскорбил, унизил? Потребовал чего-нибудь такого, чего не имею права требовать? Отвечайте!
- Никак нет, товарищ лейтенант.
- Так в чем же дело? Что вас удивило?
- Ничего, товарищ лейтенант. Это я так… оговорился. Лишнее сболтнул.
- Нет, вы должны сказать. Правда так правда.
- Нечего мне больше вам сказать, товарищ лейтенант. Разрешите исполнять приказание?
- Затаил обиду, Смолин?
- Что вы, товарищ лейтенант. Подчиненный не имеет права обижаться на своего начальника. Командир всегда, в любом случае бывает справедливым.
- Садись, Смолин, поговорим по душам.
- Спасибо, товарищ лейтенант, я постою.
- Садись. В ногах правды нет.
- Как у кого, товарищ лейтенант. В ногах нарушителя, убегающего от меня, ее нет. В моих же ногах, когда я преследую нарушителя, она, эта правда, есть. Должна быть.
Начальник заставы засмеялся.
- Это ты точно сказал. Не в бровь, а в глаз. Молодец, в карман за словом не лезешь. Молчишь, молчишь, а потом как скажешь… Не учел твоей особенности. Извини. Давай садись. Ну, и упорный ты, Смолин. Хочешь, чтобы я попросил тебя? Могу. Пожалуйста, Александр Николаевич, сделай одолжение, возьми стул.
Смолин опять густо покраснел и сел. Руки выложил на колени. Глаза опустил. Молча и напряженно ждал, что ему еще скажут.
- Люблю я тебя, Саша, - начал лейтенант. - Ценю. Уважаю. Добра хочу.
Смолин молчал, не поднимал головы.
- И потому вот так разговариваю с тобой. Боюсь я за тебя, Саша. Береженого, как говорится, и бог бережет. Ты меня понял?
- Никак нет, товарищ лейтенант.
- Не хочешь понять? Ну, раз такое дело, каши с тобой мы не сварим. Иди. Постой. Ты не думай, что конвоировать эту Марину унизительно для прославленного следопыта. Важная она персона. Я должен быть уверен, что ее доставят по месту назначения. От тебя она не убежит. Это ты способен понять?