В целой веренице таких остроумных сопоставлений поясняет Гоголь свою основную мысль о противоречии коренной русской Москвы и Петербурга, похожего на "европейско-американскую колонию". Эту мысль нужно отметить как первое проявление тех патриотических взглядов, которые позднее сблизят Гоголя со славянофилами.
Так наблюдателен и реален в своем творчестве стал за эти годы наш автор, все более и более изощряя свой взгляд художника над всякими мелочами нашей повседневной жизни.
Большинство этих очерков и рассказов, равно как и серьезных статей по истории, литературе и искусству, Гоголь, как мы уже сказали, собрал и выпустил в свет в двух сборниках, напечатанных почти одновременно.
В начале 1835 года вышли в свет "Арабески" и вслед за ними обе части "Миргорода".
Автор придавал, кажется, особенное значение "Арабескам", где были собраны его статьи по эстетике и истории. Хоть он и писал в одном частном письме, что этот сборник "сумбур, смесь всего, каша", но эти слова были просто авторским кокетством. По крайней мере, в предисловии к "Арабескам" Гоголь не только не скромничал, но говорил с читателем в достаточно горделивом тоне, который неприятно поразил тогдашнюю критику. "Признаюсь, – писал молодой автор, – некоторых пьес я бы, может быть, не допустил вовсе в это собрание, если бы издавал его годом прежде, когда я был более строг к своим старым трудам. Но вместо того, чтобы строго судить свое прошедшее, гораздо лучше быть неумолимым к своим занятиям настоящим. Истреблять прежде написанное нами, кажется, так же несправедливо, как позабывать минувшие дни своей юности. Притом, если сочинение заключает в себе две-три еще несказанные истины, то уже автор не вправе скрывать его от читателя, и за две-три верные мысли можно простить несовершенство целого". Такой тон в предисловии исключал, по-видимому, всякую авторскую скромность, и Гоголь, действительно, ревниво относился к успеху своей книги. Он очень жаловался, что его "Арабески" и "Миргород" не идут совершенно: "Черт их знает, что это значит, – восклицал он. – Книгопродавцы такой народ, которых без всякой совести можно повесить на первом дереве". В своих заботах об "Арабесках" Гоголь готов был даже пойти на газетную рекламу. "Сделай милость, – писал он Погодину, – напечатай в "Московских ведомостях" объявление об "Арабесках" в таких словах: что теперь, дескать, только и говорят везде, что об "Арабесках", что сия книга возбудила всеобщее любопытство, что расход на нее страшный (NB. До сих пор ни гроша барыша не получено) и тому подобное".
Если "Арабески" не шли, то в этом был, конечно, виноват их учено-эстетический багаж, для большой публики малоинтересный. Эти исторические и ученые статьи Гоголя очень не понравились и критике, которая в общем отнеслась и к "Арабескам", и в особенности к "Миргороду" благосклонно.
Сенковский в "Библиотеке для чтения" разругал Гоголя за его предисловие, говоря, что только Гёте да Гоголь могут с публикой объясняться таким образом, что Гоголь, не полагаясь на разборчивость наследников и обожателей, начинает свое литературное поприще тем, что сам издает свои посмертные сочинения. Критик очень неодобрительно отнесся и к ученым статьям нашего автора. ""Арабески", – говорил он, – это полная мистификация наук, художеств, смысла и русского языка. В ученых статьях не оберешься уродливых суждений, тяжких грехов против вкуса и логики. В них поражает читателя внутренняя пустота мысли и дисгармония языка". Сенковский смеялся также над "средними веками" и "готикой" Гоголя, над этими "любимыми куклами его воображения". Вкус и логика изнасилованы во всех этих серьезных статьях Гоголя, говорил он. Вообще было бы гораздо лучше, когда бы статьи этого рода высказывались не из души, а из предварительной науки. О повестях, напечатанных в "Арабесках", критик отозвался очень глухо, но похвалил слегка "Записки сумасшедшего" и "Невский проспект". К повестям в "Миргороде" Сенковский отнесся мягче, выписал даже целую страницу из "Тараса Бульбы", однако заметил, что повесть о "ссоре Ивана Ивановича" очень грязна и что в "Вие" нет ни конца, ни начала, ни идеи, ничего, кроме страшных, невероятных сцен. Во всей рецензии, как видим, сквозило явное недоброжелательство.
Булгарин говорил об "Арабесках" приблизительно то же самое: порицал автора за аристократический и диктаторский тон в его предисловии, видел во всех его серьезных статьях промахи против логики и истины, языка и вкуса. Повести похвалил, но по поводу "Невского проспекта" упрекнул Гоголя в неразборчивом вкусе и заметил, что карикатуры ему лучше удаются. Вообще, по его мнению, "Арабески" названы удачно: это "образы без лиц". В той же "Северной пчеле", где была помещена эта рецензия, был разобран и "Миргород" относительно благосклонно. Любопытны заключительные слова критика. В повести о "Ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем", говорил он, "описана прозаичная жизнь двух соседей бедного уездного городка со всеми ее незанимательными подробностями, описана с удивительной верностью и живостью красок. Но какая цель этих сцен? – Сцен, не возбуждающих в душе читателя ничего, кроме жалости и отвращения? В них нет ни забавного, ни трогательного, ни смешного. Зачем же показывать нам эти рубища, эти грязные лохмотья, как бы ни были они искусно представлены? Зачем рисовать неприятную картину заднего двора жизни и человечества без всякой видимой цели?"
Кроме этих рецензий, недоброжелательных и насмешливых, остальные были все в пользу Гоголя. Критик "Московского наблюдателя" Шевырев поздравил русскую литературу с появлением нового, совершенно оригинального таланта, в котором простодушная веселость нашла себе художественное выражение. Пользуясь случаем, Шевырев написал целый философский трактат о теории смеха, отводя Гоголю почетное место среди первых юмористов мира как представителю славянского простодушного юмора. Критик хвалил "Тараса Бульбу", но не вполне был доволен слогом Гоголя. Свою рецензию он заканчивал также очень характерным пожеланием. "Желательно, – говорил он, – чтобы Гоголь обратил свой наблюдательный взор на общество, нас окружающее. Он водил нас в Миргород, в мастерскую сапожника, в сумасшедший дом. Но столица уже довольно смеялась над провинцией и деревенщиной. Пусть Гоголь откроет бессмыслицу в нашей собственной жизни и в кругу, так называемом образованном, в нашей гостиной, среди модных фраков и галстуков, под модными головными уборами".
Силу Гоголя как юмориста оттенил и критик "Литературных прибавлений к "Русскому инвалиду"", который, говоря о "Ревизоре", попутно коснулся и повестей нашего автора. "Гоголь обыкновенно описывает мелочные обстоятельства и ничтожные случаи, – писал рецензент, – но рассказывает о них с важностью, как о необыкновенных происшествиях мира. Объясняясь предположениями ложными, однако же свойственными тому человеку, который предполагает, мысля грубыми предрассудками, отпуская даже глупости в лице какого-нибудь глупца – Гоголь сохраняет при этом столько умствующую, дальновидную, убедительную физиономию, что вам сначала покажется, не считает ли сам он такими важными эти безделицы. Он никогда не подаст вам подозрения, что шутит. Простодушие его так велико, что еще сомнительно, знает ли сам он, что он так остер и забавен".
На очаровательную бесценную наивность повестей Гоголя указывал и критик "Телескопа", который шутливо замечал при этом: "Зазнались же вы, почтенный пасечник, от того, что в "Библиотеке для чтения" называют вас русским "Поль де Коком""! Реализм в повестях Гоголя встретил полное сочувствие и еще в одном анонимном критике "Литературных прибавлений". "В повестях Гоголя сюжет прост, занимателен, величественен, как природа, рассматриваемая не очами слепца, – говорил рецензент. – Выполнен сюжет увлекательно. С радостью скажем, что автор "Миргорода" уже оставляет свою прежнюю напыщенность: простота есть одно из трех Граций – изящного! Теперь каждое слово Гоголя есть необходимая часть целого, ни одно слово не уронено на ветер".
Но самой полной оценкой литературного значения новых повестей Гоголя был известный исторический обзор русской повести, данный Белинским в его статье "О русской повести и повестях Гоголя ("Арабески" и "Миргород")".
Насмешливо относясь ко всем "ученым" статьям Гоголя, Белинский восторженно говорил о его литературном таланте. Для него Гоголь – прежде всего истинный поэт, тот самый, творчество которого "бесцельно с целью, бессознательно с сознанием, свободно с зависимостью".
Гоголь – мастер делать все из ничего. Его создания ознаменованы печатью истинного таланта и созданы по непреложным законам творчества. Эта простота вымысла, эта нагота действия, эта скудость драматизма, самая эта мелочность и обыкновенность описываемых автором происшествий – суть верные, необманчивые признания творчества: это поэзия реальная, поэзия жизни действительной, жизни, коротко знакомой нам… Каждая его повесть – смешная комедия, которая начинается глупостями и оканчивается слезами и которая, наконец, называется жизнью. И таковы все его повести: сначала смешно, потом грустно! И такова жизнь наша: сначала смешно, потом грустно! Сколько тут поэзии, сколько философии, сколько истины! Повести Гоголя народны в высочайшей степени: Гоголь нимало не думает о народности, и она сама напрашивается к нему, тогда как многие из всех сил гоняются за нею и ловят – одну тривиальность… Комизм или юмор Гоголя имеет свой особенный характер: это юмор чисто русский, юмор спокойный, простодушный, в котором автор как бы прикидывается простачком, и этот юмор тем скорее достигает своей цели… и в этом настоящая нравственность такого рода сочинений. Здесь автор не позволяет себе никаких сентенций, никаких нравоучений; он только рисует вещи так, как они есть, и ему дела нет до того, каковы они, и он рисует их без всякой цели, из одного удовольствия рисовать. О! Пред такою нравственностью можно падать на колена!
"Арабески" и "Миргород", продолжал Белинский, носят на себе все признаки зреющего таланта. В них меньше упоения, лирического разгула, чем в "Вечерах", но больше глубины и верности в изображении жизни. Сверх того, Гоголь здесь расширил свою сцену действия и, не оставляя своей любимой, своей прекрасной, своей ненаглядной Малороссии, пошел искать поэзии в нравах среднего сословия в России. И, Боже мой! Какую глубокую и могучую поэзию нашел он тут! Гоголь еще только начал свое поприще, но какие надежды подает его дебют! Эти надежды велики, ибо Гоголь владеет талантом необыкновенным, сильным и высоким. По крайней мере, в настоящее время он является главой литературы, главой поэтов, он становится на место, оставленное Пушкиным. Пусть Гоголь описывает то, что велит ему описывать его вдохновение, и пусть страшится описывать то, что велят ему описывать или его воля, или гг. критики. Свобода художника состоит в гармонии его собственной воли с какою-то внешней, не зависящей от него волей, или, лучше сказать, его воля есть вдохновение!..
Так говорил Белинский, применяя к творчеству Гоголя положения, выработанные немецкой эстетикой, и он был на этот раз прав. Гоголь, действительно, творил бессознательно с сознанием и никакой цели в своих повестях пока не преследовал. Он оставался художником по преимуществу, поэтом, который искал художественных образов для выражения всех своих наблюдений и всех разнообразных, иногда прямо противоречивых, настроений, под властью которых находился.
* * *
Подводя общий итог всей литературной деятельности Гоголя, как она выразилась в "Миргороде" и "Арабесках", мы приходим к выводу, что наш писатель постепенно выходил из круга тех романтических вкусов в выборе сюжетов и тех романтических приемов в их обработке, какие господствовали в современной ему литературе.
Как печальник о разладе мечты и действительности, как мечтатель-поэт, которому трудно ответить на вопрос, чему служит его вдохновение, в чем заключена его тайна и его земное назначение, наконец, как любитель старины, в которой он искал не беспристрастной истины, а подтверждения своих дум и симпатий, Гоголь 30-х годов – сын своего романтического поколения.
Но в нем одновременно созревал творец иного литературного направления, от развития которого наше самосознание должно было так много выиграть впоследствии. Наша действительность со всеми ее грехами начинала приковывать к себе внимание художника, и он становился ее бытописателем: необычайно быстро и решительно освоился он с этой новой ролью, и если в его повестях заметно колебание в настроении, стиле речи и приемах мастерства, то этого колебания уже нет в его комедиях, над которыми он в те же годы работал. В этих комедиях он чистокровный реалист, удивительный техник и с виду спокойный наблюдатель действительности. Он истолкователь и обличитель этой действительности, о которой пока он говорил лишь мимоходом.
В самом деле, что он успел сказать о ней? В "Вечерах" он сблизил нас с жизнью малорусской деревни и позволил нам однажды заглянуть в помещичью усадьбу; в "Арабесках" погулял с нами по Щукиному двору и по Невскому проспекту, заглянув мимоходом в мастерскую художника, в квартиру немца-ремесленника, погибшей девицы и сумасшедшего департаментского чиновника; в "Миргороде" опять возвратился с нами в Малороссию, познакомил нас со старосветскими помещиками, со странствующими бурсаками, со всей администрацией и с обывателями уездного, мелкого городишка. Конечно, он провел нас по целой портретной галерее, и мы любовались этими разнообразными типичными лицами. Их было так много, и они были новы. Но все они были случайные типы, портреты, написанные при случае; в них не было объединяющего смысла, по которому можно было бы судить не о том или другом из них порознь, а обо всех сразу как об общественных группах.
Такой осмысленный подбор реальных типов Гоголь дал сначала в своих комедиях, а затем в "Мертвых душах".
X
Наша комедия до Гоголя; ее малая художественная стоимость и в очень редких случаях большая стоимость общественная. – "Недоросль" Фонвизина и "Ябеда" Капниста среди бесцветной комедии XVIII века. – Водевиль и легкая комедия александровского царствования; Крылов, Хмельницкий, князь Шаховской и Загоскин. – Малая идейная стоимость их комедий. – Верность и глубина сатирического взгляда на современную жизнь в сатире Грибоедова. – Падение театра в конце 20-х годов. – Общественные вопросы, затронутые в ненапечатанных драмах Лермонтова и Белинского. – Комедии Квитки: "Дворянские выборы" и "Приезжий из столицы".
В истории нашего литературного и общественного развития тех годов театр – сила, с которой необходимо считаться. Отдавая, однако, должное некоторым выдающимся памятникам нашей драматургии, нужно признать, что в общем наша старая комедия и драма влачили существование достаточно жалкое и были в огромном большинстве случаев разобщены с тем историческим моментом, когда возникали. Большое, конечно, значение имели в данном случае чисто внешние стеснения, какими всегда было обставлено появление на нашей сцене более или менее серьезной пьесы. Власть всегда ревниво оберегала театрального зрителя от всяких искушений, считаясь с его необычайной восприимчивостью к зрелищам: а русский человек, как известно, театрал очень страстный. Но одними внешними условиями едва ли можно объяснить бедность и бессилие нашей драматической литературы того времени. Нужно, прежде всего, считаться со случайностью, т. е. с отсутствием истинных драматических талантов и, кроме того, с отсутствием подготовительной литературной школы.
Такой школы не было в те годы, о которых говорим мы; ее надлежало создать, и Гоголь был первым настоящим драматическим талантом, который положил ей основание. У своих предшественников он немногому мог научиться, и на его долю выпало создание настоящей русской комедии, т. е. такой, которая удовлетворяла бы одновременно двум требованиям, – и художественным как известное литературное произведение, и требованиям идейным как верное изображение переживаемой действительности. Такая гармония формы и содержания была, действительно, достигнута Гоголем и притом самостоятельно и сразу. Были, конечно, недостатки и в его комедиях, но с момента их создания должны мы начинать историю нашего самобытного "национального" театра.