Но как Б. Л. хочется читать! Печататься! Он неутолен и несчастен. В чем тут тайна? Для чего так хочется людского понимания? Грех это и суета или истина?
Оля мельком рассказала интересную вещь. Она говорит: "Б. Л. очень щедро хвалит чужие стихи, но ведь он стихов чужих не любит. Например, стихов АА совсем не любит.
Я вспомнила надпись: бессмертной, великой…
Может быть щедрость есть, а зоркости нет? Или это законно: стих-то ведь чуждый ему.
23/II. 54. Сегодня вдруг без звонка явилась Оля. Плачет. Что-то там в Гослите с переводами, очередное бесчестное вранье редакции. Но мне было трудно понимать, кто что сказал. Потом оказалось, что для нее по линии переводов что-то может Коля. Я обещала позвонить.
Я расспрашивала о печатании стихов Б. Л. Оказывается, в "Земле" он согласился заменить последнюю строфу
Чтоб тайная струя страданья
Согрела холод бытия.
а в "Свидании" последнюю ("А нас на свете нет"). Это очень горько.
19/IV 54. …вместе прочли Шолоховскую муру в "Огоньке" – продолжение "Поднятой целины". Сейчас Шолохов уже ничем не отличается от Панферова: тот же выдуманный русский язык, та же внутренняя душевная грубость.
23/IV. "Литературка" занята Горьким и не напечатает, вероятно, до праздников мою статью… Ах, все это тонет перед мерзостями, вскрывшимися на верхушке союза. Разоблачают Сурова, Вирту, Первенцева, Бубеннова, Панферова. Пьянство, доносы, драки, взятки, подкупы. Но ведь то, что они проходимцы и черносотенцы, было видно из стиля их произведений 10 лет назад. Однако их поили, обогащали, оберегали от критики и называли антипатриотами тех, кто разоблачал их. Сегодня я была вечером с Ваней у Якова Захаровича [Черняка] и там об этом шла речь. Ничего для меня нового; я всегда знала, что все обстоит именно так; но теперь это можно потрогать руками, и от этого болит сердце.
17/X 54. В "Новом Мире" – Берггольц. Талантливо и как-то растленно. Телячий восторг по всякому поводу: голод, смерь, блокада – все вызывает ее восторженное умиление. Призывает к искренности, а сама приравнивает "Как закалялась сталь" к "Про это". Ведь она литератор, не может не знать, какая тут пропасть. Видимо любит "Былое и Думы", но не отдает себе отчета, что главное в Герцене, кроме гения, мужество, отвага мысли, которой у нее нет ни гроша. При всем том, ее устремления прогрессивны, а талант научил ее хорошо написать детство.
10/XI 54. …я получила письмо от Б. Л., в котором он своим крылатым почерком благодарит меня за "Сердце" и "Встречу".
Но нету силы обрадоваться.
Долгих лет нескончаемой ночи
Страшной памятью сердце полно.
И все-таки я целую конверт и не расстаюсь с ним.
1/XII 54. Голицыно. Прилежаева. Комната ее напротив моей. Но я ее не видала, потому что к столу она выходить не изволит.
Встреча будет интересная. На днях в Клубе при большом стечении народа выступил ансамбль "Лит. Газеты" ("Верстка и Правка") и там был повторен номер обо мне и Прилежаевой. "Чуковская не любит детей, а я их люблю… Она не наша, а я наша… Ей не место, а мне место". Буря аплодисментов. Знает ли она об этом?
Кажется, Паперный – талантливый человек. Многие тексты блистательны: Грибачев, избивающий Сельвинского, Сурков, несущий ерунду, Симонов, сделавший открытие, что писатель должен писать, грубые секретарши в приемных. И песенка:
Журналисты – скандалисты,
Где же ваши тещи?
Наши тещи – гонорары тощи –
Вот где наши тещи!
15/XII 54. Голицыно. Тут перемены. Появились 2 персонажа: З. Чалая – и Н. Ильина – занятная женщина, выросшая в Китае и вернувшаяся всего 7 лет назад. Она бузотерка. За столом сразу заявила, что статья моя "гениальная". Вечером рассказывала о шанхайских кабаках и о Вертинском… Она приятельница Зив и Бабенчиковой. Бабенчикова мила и неглупа, но любит стихи Щипачева и пишет о нем статью. Ильина пишет роман о жизни русских в Шанхае.
7/III 55. В поликлинике, в передней, встретила Заболоцкого с женой и с палкой. Щеки висят; медленно, медленно, осторожно, поворачивает себя и говорит. Это не остов человека, а оболочка – словно пустая внутри.
Выйдя на улицу я встретила Б. Л. Сразу не узнала его – так он переменился. Постарел. И показался мне совсем каким-то вздыбленным, потерянным, ошалевшим. Поздоровался, поцеловал мне руку – сразу заговорил о каких-то 500 страницах своего романа, который даст мне, говорил бурно и невнятно минут 10, потом вдруг: – Что же мы стоим, не поздоровавшись? Здравствуйте – я, в растерянности, снова протянула руку и он трижды поцеловал ее – почему-то в ладонь – потом снова заговорил о романе и вдруг ушел, не простившись.
8/IV 55. Прочла я "Верность" О. Берггольц. Нет, она лирик и больше никто. Трагедия не удалась. Форма звучит архаично.
16/IV. Вечером я поехала к Ване. Чувствовала себя хорошо, могла бы повеселиться. Но, боже, до чего там было скучно. Вкусно и скучно. Я заметила: почему-то – чем вкуснее, тем скучнее. Индейка, пирог, пирожки, икра, Пасха – все это сделано обдуманно, любовно – какое-то особое вино, коньяк – и умные, веселые, светские, оживленные люди – и скучно до смерти. Не только общего, но и частного никакого разговора не выходит… Шкловские, Ивичи, Вовочка, Зая, Литвиновы, какие-то армянские друзья Веры Васильевны [Смирновой] – и скука, скука до ужаса!
2 мая 1955. Праздники.
Толпа. Машин нет. Метро нет. Пьяные. Переполненный автобус. Опять лестница. И вот я у Жени.
Я ехала к Жене студенту, обиженному мальчику, в мансарду на ул. Рылеева. А приехала к лысому Жене, мужу красивой жены, получившему за нею красное дерево и люстры. Он не стал от этого хуже – такой же мягкий, добродушный, легкомысленный, слабый, милый – но только нечего мне там делать, особенно 1 мая. В праздник.
Явились 4 актрисы – молодые, сильно декольте и в курсе лит-теа-новостей. Стол. Вино. Закуска.
Нельзя, чтобы праздник состоял в том, что не голодные люди – и не работающие всю неделю, люди свободной профессии – садились за стол, ели – и что? И ничего.
Нету веселой формы светской жизни. Танцевать негде – тесно. Петь, читать стихи, не принято. Остались еда и пьянство.
7 мая. Да, еще АА о Пастернаке.
"Я предложила ему рыбу. Он говорит – пока не кончу роман – ничего читать не буду. А я думаю наоборот – в это время, как кормящей матери, надо питаться всем".
27/5 55. Карта души все время меняется – по Прусту – люди остаются теми же, но оказываются на других местах – как если бы горы оставались теми же, но переходили с места на место – и это может быть самое удивительное и самое страшное явление в нашей жизни. Это страшнее и таинственнее, чем…
1/XI 55. Санаторий. Чкаловская, им. Горького. Шура в свой приезд сюда сказала мне как-то по телефону – в ответ на мои жалобы, что я завалена текущей работой, и все не пробьюсь к своей –
"Ну, я не знаю, как можно быть недовольной любой хорошей работой… У меня нет чувства призвания".
А у меня есть, милые друзья, Шура и Леля, есть – хоть Вы и не любите моих стихов и прозы. (Любит, из старых друзей, только Геша [Егудин]). У меня есть (потихоньку).
14/XI 55. Прочла I часть "Золотой Розы" Паустовского. Ну что ж. Нарядность, какая-то щеголеватость губит его, как всегда. Литературность, претензия. Но во всяком случае по смыслу это прогрессивно, потому что говорит о призвании художника, о вдохновении – говорит о его героизме – славит Врубеля, Ван-Гога, Гогена. И за то дай Бог здоровья.
Много говорит о языке – и вот тут я с ним совсем не согласна. Он призывает изучать, подслушивать язык, составлять словари. Но дело художника исповедоваться, а исповедоваться, говорить последнюю правду, можно только на своем языке. Обворожительно слово окоем (я его давно знаю), но ведь оно не моего языка. Язык героев? Но лирик не нуждается в характерности языка героев, он заменит ее своей волной, своей музыкой. Не изучать жизнь надо (это он, впрочем, понимает), а жить и правдиво писать о жизни своего сердца. И о чужих сердцах, как они отражаются в твоем.
29/XI 55. За ужином я проштрафилась и простить себе не могу. У нас за столом сидит офицер, очень глупый, флиртующий с учительницей по всем правилам военного искусства. "У меня так холодно в комнате, прямо ноги стынут". – "Ноги ничего, лишь бы сердце было горячее" и т. д. Вчера я была – от усталости, от желания и невозможности уснуть – в кино, смотрела длинную и в общем бездарную картину "Ваню Бровкина". Сегодня я спросила за столом: – какая сегодня? – "Неоконченная повесть". – Надеюсь, лучше вчерашней галиматьи – сказала я неосторожно.
– Я лично – сказал офицер – когда сужу о произведениях, то не о своем вкусе говорю… Эта картина понравилась народу.
Мне бы улыбнуться и промолчать, а я ввязалась:
– Вы настолько скромны – сказала я – что не решаетесь высказать собственное мнение и настолько нескромны, что решаетесь судить от имени народа: от имени 200 миллионов людей. Кто вам дал это право?
– Что вы так разошлись – ответил он, не понимая, что говорит грубость.
1/IV 56. Интересное наступает время: попытки воскрешения лежащей в обмороке страны. Время, чреватое счастьем и бедами.
22/VI. С утра пошла в редакцию диктовать.
И тут-то произошла роковая встреча. Как в театре.
Я диктовала секретарше Кривицкого в роскошном преддверии Кривицкого кабинета (Игрушки, шторы, бюро вентилятор, кресла). Вошел седой человек с неприятным лицом. Перебив диктовку и не извинившись, он стал спрашивать у машинистки о рукописи какого-то Домбровского, попутно сообщая, что Домбровский был загублен мерзавцами, что в 48 г. его отправили опять, что необходимо напечатать его роман и пр. Я смотрела в сторону – фальшь, крикливость, желание выставиться были мерзки. Наконец он ушел, оставив секретарше свой дачный телефон. Я глянула:
Б. А. Лавренев.
Ну, конечно… В 37 году, когда разгромили нашу редакцию, когда Шура, Туся и Митя сидели в тюрьме, когда С. Я. был главой контрреволюционной группы и все мы – вредителями, он в Союзе произнес речь о вредительстве, называя меня бомбисткой… Тогда это было покушением на убийство… До этого он вынул из пепельницы записку к С. Я. от К. И., которую С. Я. разорвал – склеил ее, сфотографировал и представил по начальству в доказательство "группировки". И вот этот матерый подлец образца 37 года теперь вопит в защиту невинно-угнетенных.
16/VIII 56. Вчера была в Переделкино, и на обратном пути сошла в Москве-2 вместо Москвы (задумалась, а многие выходили) и сидела там на перроне полчаса, ожидая следующего поезда. Огни, гудки, полумрак – пейзаж бездомности, трагедии – странно думать, что это просто фонари, просто рельсы, а не материализованная тоска.
9/IX. Вечером собиралась (в который раз тщетно!) к Наташе Гурвич. И вдруг – пьяненький Ванин голос по телефону и трезвый глухой Алексея Ивановича. Оба ждут меня у Вани. Я отправилась.
Алексей Иванович разительно постарел. От счастья? От Мосфильма? Измученное лицо.
Мы сели чай пить в комнате Веры Васильевны, где все не как при Вове – переставлено.
И сразу все тяжести на нас навалились. Раньше все нас оттягивало от них. Теперь все вместе навалилось. А ведь и раньше мы знали всё и жили этим тяжким знанием. Но сейчас – концы, итоги. Под чертой.
Алексей Иванович рассказал, как ходил в прокуратуру по поводу Белыха. Ему показали дело. Белых собирал частушки. Собрал 2500. Из них 7 были "кулацкие". Написал стихи против Сталина. Вот и всё. Получил 3 года – и через 2½ умер от tbc. Жил в бараке на 400 человек. Алексей Иванович и жена Белыха писали Сталину с просьбой выпустить его в лагерь – на воздух. Отказ. Теперь он амнистирован, т. к. 3 года всего… А реабилитация еще не скоро: Верховный суд завален делами.
Алексею Ивановичу очень понравились и прокурор, и новые следователи. "Впервые", – говорит он. Они с ним беседовали откровенно. "Что за люди у вас в СП! Вызываем одного лауреата для реабилитации одного гражданина… Стыдим его: ну, раньше вы клеветали от страха, а теперь почему продолжаете клеветать?"
Алексей Иванович не спросил про имя.
Затем ему сказали, что готовилось дело против А. Н. Толстого и Маршака. Оба были на волоске.
Затем он рассказал, как в Ленинграде проводили в Союз какого-то литератора, и Гранин дал отвод, сообщив, что из-за него погибли двое.
Встал Холопов:
– По таким причинам нельзя отвода давать. А то тут ползала исключить надо будет…
Раздался свист, шум… Холопов сказал:
– Я, конечно, извиняюсь, но назад свои слова не беру.
Нравы. Быт. Литература.
Я рассказала о своей встрече с Лавреневым. Алексей Иванович сразу вспомнил новеллу. В 37 г. на каком-то собрании Лавренев поливал грязью кого-то из преследуемых. И пил воду из стакана. Женщина, выступавшая после него, потянулась к стакану и отдернула руку:
– Не стану пить из одного стакана с Лавреневым.
Он выступил:
– Естественно, что мы с гражданкой N не можем пить из одного стакана. Я пью из нашего советского стакана, а она – из патрона из-под фашистской бомбы.
Быт. Нравы. Портреты.
27/IX. Эти больные отчаянные дни шли под знаком большого спроса на меня.
Атаров. Не напишу ли статью для "Москвы"? Множество комплиментов. Тема – в сущности, ответ Серову: право художника вести вперед, не только глядеть в рот народу. Обещала подумать.
ДДК [Дом детской книги] написать о забытых книгах. Тут я согласилась сразу – написать бы о Мите, о Хармсе, о Сереже… Обо всех. Но – как с реабилитацией? Или можно без нее?
"Литературная Москва" – не проредактирую ли рукопись Левиной? Следовало бы, потому что это ее обворовал мерзавец Сахнин.