1/X 56. Третьего дня вечером навещала Николая Павловича. Он не стареет, а дряхлеет и не по дням, а по часам. Волочит ногу, заплетается. Но мысль и память свежи удивительно; расстроена речь, а не ум. Он потрясен открытием: Наталья Александровна писала Гервегу страстные письма до самой смерти. Александру Ивановичу она лгала до самой смерти. Вот и комментарий к 5 части "Былого и Дум"!
17/Х 56. Атаров позвонил и пригласил объясняться насчет СП [ "Софьи". – Дописано позже. – Е. Ч.]
Я – не очень вежливо – поехала.
Он и Магдалина. Комната ярка, пестра – дорогой ковер, дорогие чашки под стеклом, изящно накрытый стол. Магдалина Зиновьевна, умная, умело руководящая мужем и разговором. Светская приветливость – совершенно не идущая к тому грубому и страшному, что мы должны обсудить. Предварительные остроты и любезности над чаем с лимоном.
Атаров начал говорить, глядя в бумагу. Он прочел "Софью Петровну" дважды. Флобер или "Гадюка" Ал. Толстого. Особенно хороша I-я половина – героиня – щепка на волнах океана (?!) А дальше – Селин; но ведь русский народ не французы. "У вас не виден народ, который победил в 41-м". "Вы изобразили чуму страха".
Я попробовала объяснить, что героизм – следствие ясности этических норм, ясности положения – а в ту пору, о котором я пишу, жили все в тумане…
– "Вы меня не убедили".
Еще бы! Ведь он не понял главного: масштабов.
12/ХI 56 (Малеевка). Все шло мирно, пока я показывала им привезенные стихи и Шопена. Но чуть разговор зашел – я начала взрываться. Опять то же, что всегда: охрана своего внутреннего комфорта, у И. Ю. Тыняновой, как у истерички, откровенная, у Райт, как у женщины спокойной и умной – скрытая. Райт бережет любовь своей молодости, Инна Юрьевна – свои нервочки и тряпки. Я была груба нарочно. От И. Ю. мне очень хочется отвязаться. А Райт я еще скажу: "в том-то и дело, чтобы отдать дорогое, если оно неистинно" (Герцен).
1/XII (Малеевка) 56. Первый день, в который я решила не работать. Утром остановились часы, и я встала позднее обычного. После гуляния уже не имело смысла садиться. Кроме того, на 5 ч. я была звана к Либединским слушать мемуар о Фадееве.
Пошла, слушала. Читала она, он не только не мог читать, но и слушать не мог от волнения.
Написано дурно, кроме некоторых мест. Конечно, о главной трагедии Фадеева (как он участвовал в уничтожениях) не говорится. Но цитируются письма – письмо к Алигер – из которого ясно, как ему мешали писать и как он страдал. Вообще, кое-какой материал для трагедии "Ал. Фадеев", которая будет написана в 1975 г. – есть.
Но это рассказ о людях, которые приняли всерьез все мнимости эпохи – например Чумандрина, Анну Караваеву, Панферова. У которых на эту ерунду ушла молодость.
"Часовой у сортира. А я-то думал – у церкви". Записал ли это Либединский?
Была в издательстве "Искусство", мне предложили книгу о редакторской работе, договор 8 листов, срок – год. Соглашусь. Но боюсь они отступят после разгрома, который неминуем.
15/VI 57. Затем: правила Петряева, рукопись, которую мне дал О. [Хавкин]. Человек этот добр, образован, трудолюбив, умен – но не артистичен, пишет плохо, править его мучительно. Он был у меня дважды, я ему кое-что показала – но за 2 часа писать не научишь. Теперь правлю рукопись и посылаю ему главы. И это мешает мне – как всегда мешает чужое – взяться за свое.
28/VII. От Петряева тоже нет писем. Это еще одна поучительная история. Его привел ко мне О. Желая выручить О. и сделать ему приятное, я взялась срочно править рукопись Петряева. Петряев человек хороший, знающий трудолюбец – и не писатель. Я переписала своей рукой, как когда-то Зильберштейна, 10 листов. Посылала ему по частям. Он писал письма – часто – деловые и благодарные, с вопросами по тексту. Один раз в письме он поздравил меня с 250-летием Ленинграда и я, неизвестно зачем и почему, вдруг написала ему, что и как для меня Ленинград. Мгновенно письма и прекратились… По-видимому лирическая нота показалась ему неуместным неприличием… Однако, второй вариант рукописи он все-таки прислал – и я имела удовольствие снова исправить все 10 листов. Но к рукописи приложила уже совершенно деловое письмо… Вперед наука! Мне, конечно. Я есть редакционная машина и более ничего.
30/IX 57. Читаю письма Горького, том за томом, для книги. Конечно, тут наверное и половины их нету. Должна быть трагическая часть, должна быть. Но и то, что напечатано, внятно говорит о трагедии. Быть влюбленным в русскую литературу – и не догадываться, что Блок – гений, издевательски цитировать его стихи ("О Русь моя, жена моя…"), ненавидеть Сологуба и чтить Чапыгина, не разглядеть Цветаеву, Ходасевича… Это ли не трагедия – Горького, страны, времени?
2 октября. Вчера в Союзе – открытое парт. собрание. Говорят, там долго и подробно каялась Алигер… Вот и конец случайно блеснувшего, взмытого волной человека. И, думаю, стихотворений. После такого разве можно писать стихи?
Там осуждали Каверина, который не кается (он, Дудинцев, Паустовский, Рудный). Кто-то сказал, что он болен, у него воспаление мозговых оболочек. Все равно вставили в резолюцию. Люблю гуманистов!
11/III 58. Прочла – перечла – 1-ую книгу "Доктора Живаго". Гениальные пейзажи; хорошие народные диалоги; хорошие "характерные роли"; людей нет – есть мысли и мнения, поэтически выраженные. Местами язык ужасен: "При поднятии на крыльцо изуродованный испустил дух".
20/VI 58. Когда наконец будет понято, что художественное произведение рождается не из наблюдений над жизнью, а из душевного потрясения. В его свете и наблюдения и даже наблюденьица могут пригодиться. Но если этого света нет – то и они решительно ни к чему.
Давно уже это сказал Достоевский, но ведь люди понимают не то, что им говорят, а только то, что они могут понять.
18/Х. На похоронах Заболоцкого я не была (больна…). Но думаю о нем много. Он умер не старым – 55 лет – но странно, что все друзья его юности, все, с кем он начинал: Хармс, Введенский, Олейников, Шварц – умерли (если это можно назвать смертью!) раньше. Весь куст погиб, а он – последняя ветка.
В последние годы стих его мужал и из внешне-классического становился истинно-классическим, т. е. наполнялся содержанием.
Похороны – и объявления в "Лит. Газете" – были официально-пышные. Но это не за стихи чтит его начальство, а за переводы с грузинского.
19/Х. Туся говорит:
"Я поняла, что такое старость. Старость это скорость. Вспомните, как медленен был подъем: каждый гимназический год, например. А сейчас точно с горы бежишь, ноги сами несут и не замечаешь времени и нельзя остановиться. Вероятно для тех, у кого в семье дети, да еще разных возрастов это не так. Они хоть присутствуют при подъеме".
23/XI 58. Я думаю: что значит жить для будущего? Это значит жить для настоящего, а не для мнимого в настоящем.
20/XII 58. Я тоже за реформу образования. Бросить на образование педагогов всю интеллигенцию – научную и артистическую. Сделать из педагогов – педагогов, а не обозленных собственной малограмотностью домработниц. Когда учительство разовьется – через 10 лет будет новая могучая интеллигенция.
Надо реформировать Пединституты – эти твердыни невежества.
1/III 59. Чувствую себя худо.
А работать надо. Это – единственное спасение. Нет, счастье не в работе. Счастье (мне) давала только любовь, любимость (которой почти не было). Работа – не замена, а единственное средство заглушить боль от отсутствия любви, боль, которую я испытываю постоянно. Думаю, что неудачная любовь – вечный стимул к работе не только у меня, но и у всех, кого не любят. Если любовь разделена, она поглощает в такой степени, что на большую работу не остается ни сил, ни времени (во всяком случае, у женщины). Когда же встаешь и ложишься с "оскоминой стольких слез" – одно остается – работать.
25/VII 59. Гениальнейшая из статей Цветаевой "Маяковский и Пастернак".
Каждое определение – чудо. Так написать о поэте может только поэт.
Множество совпадений с мыслями о Б. Л. – Анны Андреевны. О том, что он не способен изобразить живое лицо. О том, что эпоха повернула его, как реку, у Цветаевой написано просто словами Анны Андреевны:
Меня, как реку,
Эпоха повернула.
20/IV. 60. Переделкино. Привезла сюда тетради своих дневников, чтобы выбрать страницы о Тусе. Читаю не по порядку, но сплошь и убеждаюсь до какой степени я вполне забыла свою жизнь. То есть ее фактическую сторону. Художнику нужна эмоциональная память – да у меня она только эмоциональная, вот беда.
И что с ними делать? Выбросить? Сделать выборки? Проредактировать? Писать "Былое и Думы"? А что-то надо – и тянет –
17/V 60. Думаю о том, что после смерти мне посылает Туся. Как и при жизни, руководство моей работой, путем. Ища записей о ней, я стала перечитывать свой дневник и поняла, что бросать его нельзя, что надо им заняться. Память о ее отношении к людям научает меня быть снисходительнее, добрее.
30/VI 60. Когда умирает человек, которого мы не любили, мы поражены его исчезновением. Только что был, а теперь вот нет его. Исчез.
Когда умирает человек, любимый нами, мы поражены не его отсутствием, исчезновением, а напротив – тем, что он постоянно с нами. Его присутствием после исчезновения.
11/VIII 60. На свете существуют три разные любви.
Мы ошибаемся, требуя от всех трех одного и того же; требовать надо разного.
Родных надо любить, только давая и ничего не требуя взамен. Понимания моей жизни от них требовать не следует; они и не должны ее понимать.
Понимания следует требовать от сверстников, т. е. от завоеванных друзей. Друзья даны для обмена, роста и понимания. Им можно сказать: "не меня полюби, а мое". (Родные же любят только меня, но не мое).
От возлюбленного – и от своей к нему любви – ждешь соединения всех любвей: понимания, нежности, любви к себе и к своему, невозможности существования без тебя и вне тебя. Невозможности быть счастливым без тебя.
30/VIII 60. Безусловно, самый большой мой недостаток в общении с людьми – тот, что я слишком крупной монетой даю сдачу в ответ на мелкие подлости. Маруся лжет мне в глаза, хотя я от нее не заслужила подвоха: я кричу. Маляры, столяры, сторож, плотники, печник, слесаря… Лгут, плохо работают, клянчат, обманывают, крадут, мухлюют. Я не кричу, но обижаюсь, перестаю разговаривать, не сплю… А между тем люди "этого звания" бывают добры, велики, самоотверженны, но до понимания чести, до моего отношения к слову не доросли и дорасти не могли – поэтому вести с ними счет в этом смысле не только глупо, но и недостойно… А вообще надо учиться быть сдержаннее (на 6-м десятке!), не провоцироваться, не реагировать, не тратиться попусту, а делать свое дело (во имя общего!), благо оно есть!
8/X. Вчера школьники 2-го и 5-го класса пришли в Библиотеку, чтобы встретиться с К. И.
Я впервые после многих лет снова видела К. И. с детьми.
Он был с ними 4½ часа. Утром жаловался на перебои, а тут мгновенно выздоровел. Оторвать его от них, их от него – невозможно было. И он, и они испытывали наслаждение. Он читал маленьким стихи, большим "Серебряный герб", потом пошел с ними в сад, собирал щепки, устраивал гонки, кричал, командовал. Девочка влезла на дерево: "Браво, Наташа" – кричал он – "выше! выше!", а под деревом стояла учительница (как и все они: на уровне прежней плохой домработницы) и вопила: "Слезь сейчас же! Кому говорю!"
Это был настоящий праздник и для него, и для них.
Это был шедевр актерского обаятельного выступления.
И я подумала о том, где сила и где граница этого обаяния?
Он – для детей и для взрослых. Но не для юношей. Граница – здесь. Наташа Ростова говорила, что рука Пьера сделана по задку ребенка. Талант К. И. весь впору ребенку – и только ребенку. Юношам К. И. не может дать ничего – разве что, если они снова на минуту захотят стать детьми. Юноши и ему неинтересны, потому что юноша это этика, это философия, а не только художество… Вот почему он не находит контакта с таким прелестным юношей, воплощением юности, как например Саша Александров. Саша весь в вопросах: благородно неблагородно? что есть подлость? а К. И. не этим жив.
20/X 60.
Барбитураты
Не виноваты,
А виноваты
Дегенераты.
Я выписал дочку
В рассрочку.
Она мне меняла сорочку
И ставила дивный компресс,
Как ангел, сошедший с небес.
23/IX 61. Переделкино. Осень. Единственное время, когда природа тянет меня к себе. Но я поняла, что бывать в лесу или у моря, или в поле может только человек счастливый. Природа, тишина обостряют все чувства. Если человек несчастлив – как я – в лесу он несчастнее вдвое. Если он счастлив – о, как хороши тогда клены и дубы; не просто хороши, а упоительны.
30/X 61. Переделкино. Лес, скамьи.
Сталина вынесли из мавзолея "в другое место". И сразу несмотря на Кочетова, Маркова, Старикова, Грибачева, Софронова – сразу стало легче дышать.
Сталинская эпоха кончилась не в день его смерти и не в 56 г., а вот теперь. Конечно, искоренять то, что он насадил в душах, придется еще десятилетия… Но все-таки мы до этого дожили: он назван убийцей. И детей не будут водить кланяться его гробу.
2/XI 61. А люди плачут, пьют, не спят, и наверное многие – вешаются.
Знали о крови. Но теперь они с нею словно бы заново лицом к лицу.
Трудно простить кровь. Но может быть не прощают другого: всех непогибших сделали соучастниками убийц. Тысячью средств. И сейчас это видят даже слепые. И прежде всего писатели – если они не Кочетовы.
Пьют. Плачут. Будут стреляться.
18/I 62. Переделкино. Поэма Коржавина. Всегда умно, изредка поэтично. Думать он умеет.
Стихи Корнилова и он сам. Сумрачность, лобастость. Очень чувствует меня. Поэт большой, несомненный. Час читает поэму. К сожалению, много служебных связок и много грубости. Но поэт истинный. Я говорю неточно, заразившись его волнением, и от спешки (он – на поезд), и от присутствия друзей. Но он все понимает и отвечает очень точно: "Сейчас поэзия должна нести и службу прозы".
19/I 62. С. читал стихи Корнилова. Поэт, поэт! Передал мне его вопрос: соглашусь ли я рекомендовать его в Союз? Конечно, да – но ведь моя рекомендация ему не поможет.
С. дал мне целую тетрадь.
9/II 62.
ДЕДОВЫ ПЕСНИ:
Барбитураты
Виноваты,
Что мы с тобой
Дегенераты.
***_____
И аскорбинка
Не спасет
Того, кто сроду
Идиот.
3. III.62. Корнилов. Настоящий поэт, то есть в стихах его есть сила, правда, власть. От первой встречи в Доме Творчества, когда он читал нам – собственно мне – поэму, я запомнила только силу стихов, застенчивость и опущенный лоб. На днях он был у меня. Наружность оказалась другая – я бы его не узнала. Но он и в общении – поэт. В речи тоже все особенное, неожиданное и похожее на его поэзию – так было у Пастернака.
Об Ахматовой и Цветаевой: "Цветаева иногда кажется сильнее, громче. А потом понимаешь, что ахматовские 36.6 – это будет всегда, всю жизнь, это стойко. А там 38.5 – но ненадолго".
О стихах и прозе говорит как человек искусства.
5/Х 62. Корнилов. У меня все время болит сердце: Корнилов. Я постаралась уговорить В. В., которой нравятся его стихи, вступиться за его книгу. Пока она не сделала ничего. Я сочинила обращение в президиум Союза Писателей от имени деда, АА и Эренбурга – чтобы его приняли в Союз без волокиты – не знаю, удастся ли…
А пока он играет судьбой.
Лесючевский отказался подписать с ним договор и напомнил ему "плохую", "идейно-порочную" поэму "Шофер".