* * *
В Лавке Писателей получены Цветаева и Заболоцкий.
Вот какие два поэта вошли сейчас в дома… Как бы они ни были урезаны – это праздник.
14/I 66. Москва. Гнусная статья Еремина. Опытный палач – мы когда-то отвечали ему с трибуны (Фрида, я, Каверин) – когда он кинулся на "Лит. Москву". И вот он опять "при деле".
20/I 66. Переделкино. Вчера хорошо работала над своей – не знаю чем – своим писанием о Фридочке. Настоящим, не "для Детгиза".
Во время работы мне понадобилась статья Цветаевой "Искусство при свете совести", о которой когда-то говорила Фрида. Я перечла эту гениальную статью. Сколько там для "Моих Чужих Мыслей". Сколько родственного моим мыслям и чувствам о творчестве. Поэт – спящий. Да не только поэт. Творчество есть сосредоточенность – всякое. Отсюда мое "погружение", "спуск". Соотношение между волей и сном… Все удивительно.
Для работы над "Антологией детской поэзии" перечитывала статью Маршака. Бедный С. Я. Как много он понимал – и как не понял в своем времени основного. Статья о небратскости Фета – с цитатой из Достоевского. Но и сам С. Я., поступая с людьми по-братски (заступался за Митю, за Шуру и Тусю в 37-м), в своей поэзии на 37 г. не откликнулся ни звуком, ни криком, ни стоном. О Лиссабонском землетрясении он промолчал – а был его свидетелем.
И второе. Он пропустил мимо ушей всех поэтов начала века – всех, кроме Блока – т. е. Ахматову, Цветаеву, Мандельштама, Пастернака. Он говорит, что всерьез откликнулся на войну 14 года только Блок. А Цветаева –
ах, и поют же
Нынче солдаты…
А у Ахматовой – "Лето 14 г."?
Опять не разобрался – кто брат времени, а кто нет.
27/I. Дописала письмо в "Известия" [О Синявском и Даниэле] – переменив многое по указанию юриста (через Володю Корнилова). Ссылку на конституцию заменила ссылкой на Горкина.
Вчера Геннадий Матвеевич послал заказным.
Суд над Синявским и Даниэлем, говорят, состоится 10/II. Это лежит на душе камнем. Меня по рукам и ногам связывает то, что я не в силах понять, в чем там дело, кто, зачем и почему. Не верю, что Синявский=Терцу. Если он Терц, он мне мерзок. И зачем это дамское рукоделье печатать за рубежом? К чему? И чем оно там интересно? Здесь – ничем; если бы "Фантастические повести" продавались свободно, их бы никто не читал.
А сажать в тюрьму и отдавать под суд людей, чтобы они не писали – гнусно.
Вот и живи и поступай, как знаешь.
3/II 66. Москва. В Переделкине – один вечер, когда еще только приехала и была здорова – виделась с Копелевыми и от них, как всегда, множество сведений. В частности: написали прокурору основания для обвинения пятеро – Сергей Антонов (это мне ново), А. Барто, С. Михалков, Сучков, Корнейчук.
Кома хочет написать что-то для защитников.
А я ничего не хочу; испытываю отвращение от приближающегося, на всех надвигающегося суда. Да еще говорят он будет в Клубе. Нам в назидание.
10/II 66. Москва. Мрачный день – суд начался – и светлый день: за ту неделю, что я дома и больна (аритмия разыгралась), я кончила первый круг, первый черновик писания о Фриде.
Лев Зиновьевич, по просьбе жены Даниэля, написал разбор книги "Говорит Москва" – для защитника. Он прав, это надо. И Аржак кажется лучше Терца. Но почему-то – почему, сама не знаю – не лежит, не лежит у меня к этим людям душа.
Я против Еремина, но не за них…
16/II 66. Прочитала 100 страниц рукописи Р. Орловой о Дж. Лондоне, которого терпеть не могу. О "Мартине Идене". (Терпеть не могу физического мужества, отсутствия одухотворенности. Тут где-то недалеко от фашизма.)
Суд. Три – или четыре? – дня длился этот пустой, злобный, неправый суд. До приговора у меня все-таки была надежда, что облив их грязью, им дадут наименьшую кару. Ничуть не бывало! Вопреки протестам писателей всего мира – 7 лет, 5 лет. Что бы они ни писали – как поднимается рука интеллигентных людей лишать письменного стола, отдельной комнаты… Ведь они – не Иваны Денисовичи, для них лагерь – убийство.
"Фантастические повести" Терца – единственное, что я читала – мне противны, отвратны. Но Еремин, Кедрина, Арк. Васильев – отвратнее намного.
24/II 66. Москва. Слушаю протесты всех коммунистических партий мира против суда.
Они еще, кажется, здесь…
Евгений Александрович Гнедин рассказывал об обсуждении книги Некрича в ИМЭЛ’е. Было человек 400. Нападал Деборин, т. е. пытался опровергнуть антисталинский материал. Ему отвечали бурно и дружно самые разные люди, в том числе и полковники.
Вышла моя книжечка о "Былом и Думах", Ника принесла мне сигнальный экземпляр.
28/II 66. Не отмечено десятилетие со дня ХХ съезда. Со дня воскрешения миллионов полуживых людей.
Но отмечено 75-летие со дня рождения Жданова…
Таковы наши перспективы.
9/III. Новая эпоха – живем без Ахматовой.
Раиса Давыдовна привезла меня в морг проститься с ней – мы опоздали. Гроб уже был оцинкован.
Все делается с необычайной торопливостью – по распоряжению Воронкова. И в Москве, в Союзе, не было гражданской панихиды. И все время все меняют – когда? где? не нарочно ли?
И все это все равно.
* * *
Люшенька по телефону прочла мне телеграмму, которую. послал в Ленинград К. И.
"Поразительно не то, что она умерла; поразительно то, что она жила среди нас – прекрасная, гордая, величественная, бессмертная при жизни".
14/III 66. Читаю, т. е. перечитываю, В. Розанова – "Опавшие листья". Что за преступная, гнусная, грязная книга. Все мне в ней мерзко: антисемитизм, антигерценизм, помешательство на поле, церковность, царизм… И вдруг, среди гноя, такое понимание любви или стиха… Удивительно.
И очень меня интересует эта форма.
21/III 66. Раиса Давыдовна принесла мне на подпись обращение группы писателей – кому? забыла! – с просьбой дать нам Синявского и Даниэля на поруки.
Я подписала: дело правое. Но – боже! как малограмотно сочинено это послание. "Процесс над"… Одна фраза такова, что не доищешься смысла… Писатели здесь совершенно на уровне тех бюрократов, которые против них выступают. Глухота к слову поразительная. А говорят – редактировал Кома.
24/III. Вечером была Раиса Давыдовна с букетом пионов и букетом рассказов о том, как кто подписывал нашу бумагу. Всего 63 подписи.
Отказались: Мотылева, Алигер. Ну, разумеется. Я удивлена, что им предлагали.
Потом еще подарок: музыка с 12 до 1 ночи: Рихтер, исполняющий Шостаковича.
Все эти дни занималась Дневником. 38-й, 39-й расшифрованы, но требуют дальнейших комментариев история Майслера, история Мирона. Пишу с упоением. Хочу доделать эти 2 года и дать машинистке.
31/III 66. Начался съезд.
Психов велено на это время не выпускать из больниц.
Речь Брежнева – не угрожающая. О Сталине ни слова.
Что стоит за предложением Егорычева – восстановить названия Генсек и Политбюро – непонятно. Я бы не восстанавливала: очень дурные ассоциации.
Читаю переписку Горького с Андреевым. Горький в них несимпатичен, а Андреев – очень. Мягок, добр, любящ. Некоторые ответы Горького поразительны по душевной грубости и глухоте. И в смысле литературной чуткости Андреев был острее: Горький еще не понял величия Блока, Сологуба, а он уже понял.
Вообще со стихами у Горького беда: не полюбил ни Блока, ни Ахматову, ни Пастернака, ни Мандельштама, ни Цветаеву… Видно нельзя безнаказанно любить Муйжеля.
Редколлегия "Огонька" (Софронов) решили вынуть из I тома Гашека предисловие Копелева. В сверке. Почему? А потому, что Копелев.
Я советую ему подать в суд.
Жена Синявского вернулась со свидания. У него фурункулез. Оставить ему еду не позволили. Работа: сделать 34 ящика в день. Он не может. Ему помогают баптисты. Уголовников нет – одни баптисты и бывшие полицаи. Даниэль за 18 км.
Больно за них.
Даниэль – грузчик, а у него – искалеченная рука…
15/IV 66 ночью. Кратенько, как говорится.
Вчера мне позвонил Иосиф [Бродский] (он здесь уже дня 3) сказал, что придет сегодня утром, чтоб рассказать о кознях Пуниных против Толи, предостерег меня очень жарко против Ани ("ничего не давайте ей"), но не пришел. После него взяла трубку Нина Антоновна [Ольшевская] и сказала – мучительно, с напряжением – что собирается к Суркову, чтобы разъяснить ему козни Пуниных и заступиться за Толю. Сегодня вечером у меня была Аня. Привезла мне копию документа, озаглавленного "Для Лиды". Это документ важнейший – ее ответ издателю I тома – но Аня переписала его очень плохо, не разбирая текста, и при этом на гнусной мелкой машинке. Необходимо мне получить фотокопию и увеличить ее. Со мной была очень любезна. Сказала мельком, что Берггольц звонила Ирине Николаевне и ругая ее по матери требовала, чтобы ее включили в комиссию. Она, кажется, включена, а с нею Дудин (!) и Шефнер… Околесица!
(Включить надо было тех, с кем АА любила работать (Л. Я. Гинзбург, отбиравшую "Из 6 книг", М. С. Петровых, составлявшую "Лягушку", меня – "Бег времени", Толю, Нику, Володю Муравьева…)
Вчера ко мне явились Поповский и Ваксберг и попросили написать письмо. Напишу.
20/V 66. Москва. Опять и опять – ХХХ том Герцена. Дом, где он умер. Последнее письмо. "Умора да и только". Последняя телеграмма: "Большая опасность миновала".
Я хотела бы написать книгу: последний год жизни Герцена.
Ясное, жесткое, беспощадное зрение. Бесстрашное. Короткие, ясные, резкие письма. Остались в нем любовь и сила – и никаких утешений и иллюзий. Наверное это и есть смерть. В 52 году о том, что он окончен, он говорил еще патетически и картинно. В 69 – сухо, трезво, точно. Без пафоса. Деловито.
Ни во что нет веры. Ни в кого. О Тате. "Я люблю ее быть может больше прежнего, но веры нет".
Огарев снова предлагает "Колокол". – "Нас никто не хочет читать".
В последние дни в Переделкине читала "Записные книжки" Блока. Тоже страшноватое чтение. Ужасна воистину его любовь к Л. Д. Непостижимо быстро прошедшая к Дельмас. Какое-то его зверство в любви.
26/V 66. Москва. Как одолевать болезнь?
Вчера наконец послала свое письмо Шолохову за своей единственной подписью. Могла бы гораздо раньше, но некому везти машинистке, некому переносить поправки, клеить конверты. Фина исчезла вообще, а Люша по горло занята НЕ моей рукописью.
Ходила на почту – сверх сил. Гроза. Люша, как в детстве, примчалась с зонтиком выручать меня от дождя.
Я послала в "Правду", "Известия", "ЛитГазету", "ЛитРоссию", "Молот", три правления Союза Писателей и т. д.
От И. Н. Пуниной открытка в ответ на большое мое письмо об архиве, Эмме Григорьевне, Толе – "я сейчас не в силах сосредоточиться".
На Широкой отбирают комнату. Вчера я звонила и Марии Сергеевне, и Копелевым, во всякие места, давала всякие телеграммы.
"Там тень ее осталась и тоскует".
Но конечно все это пустяки по сравнению с судьбой архива.
10/VI 66. Пиво Воды. За это время – многое.
Доброжелатели мои мне сообщили, что Михалков в разговоре ругал меня непечатно: "Она все получила от Советской Власти, а делает гадости". Не знаю, имел ли он в виду выход "Софьи Петровны" или письмо Шолохову.
Все 63 члена СП, подписавшие письмо о помиловании, получили из Союза нечто вроде выговора. И К. И. (Я ему не показала пока).
28/VI 66. Москва. О Юлии Даниэле дурные вести. Он снова в карцере.
Прочла Катаева "Святой колодец" в "Новом Мире".
Великолепная проза. И пустая (какая разница с "Раковым корпусом"). Прочитав, я как-то по-новому поняла путь – его и Олеши. (Они сродни.) Глаза художника у обоих. И ничего не жжет, не о чем писать. Вещи – все вещно – все живописно. В начале пути они взяли идею напрокат. Она помогла им одушевить и осмыслить живопись, дала повод описывать вещи. Идея подломилась. Писать стало не о чем, не на что низать свои бублики.
10/VIII 66. Пиво-Воды. Сегодня мы ее хоронили. Год – той жаре, тем слезам, тем речам.
А я сижу сегодня целый день над новыми страницами "Памяти Фриды". Как всегда тот же просчет: думала – ну час, ну два, уйдет на эти странички, а ушел день и наверное завтра уйдет второй… Радость! Будь счастлива тем, что еще можешь работать. Над Фридиным памятником. Сегодня спорила с Норой Яковлевной и Раисой Ефимовной о надписи. Они хотят написать на могиле девиз, который Фрида знала и любила: "Говори, что знаешь, делай, что должно и будь, что будет". А я против. Он слишком романтический и 18-летний, он ей не соответствует. Сколько раз она меня останавливала и удерживала вот от этого: "говори, что знаешь и будь, что будет!"