* * *
Перечитывала "По ком звонит колокол". Ах.
А какая у него удача – Пиляр… Такой героини еще не было ни в одном романе.
А как верно у Хемингуэя – потому что так и в жизни – что людей поднимают на борьбу не рассуждения о крупной и мелкой буржуазии, какой писатель. Какой великий писатель. Каждому слову веришь. И этому мужеству, и этой любви, а ненависть к людям, которые могут отрезать девушке косы и засунуть их ей в рот. Нарушение нравственных норм.
Но, как мы знаем, побеждают фашизм только танки и самолеты иностранных государств. (Если иностранные войска сильны). Партизанская ярость народа – или декабристы – против фашизма бессильны.
А как написан Кольцов!
19 ноября 68, вторник. У меня была Нина Антоновна. Трудно было мне – она сидела до 2-х ч. ночи! Она привезла мои "Записки", которые я давно хотела ей дать и не давала из-за Виктора Ефимовича: А. А. последние годы его не любила, и я не хотела, чтобы он читал. Тем более, что он на пунинской стороне… Но Толя сказал мне, что Ардов в отъезде, и я поспешила дать "Записки" Нине Антоновне. Теперь она их вернула. Большие похвалы. Никаких замечаний (Правда, у нее нет памяти). Говорит она затрудненно, а все-таки рассказала кое-что интересное. Например, что в начале – или в середине? – 30-х годов она приехала в Ленинград и пришла к АА. У нее топилась печка, и на полу у печки сидел Пастернак. АА ушла к телефону. Пастернак сказал Нине Антоновне:
– Я решил здесь жить. Поселюсь здесь на полу, и никуда отсюда не уйду. Это мое настоящее место.
Я спросила у Нины Антоновны, как это случилось, что Ардов выступил в защиту Пуниных?
Она объяснила так: – Виктор очень добрый. Он считает, что единственным результатом суда, если бы победили мы (Лева) было бы решение отнять у Пуниных деньги. Бумаги у них все равно не отнимут – только деньги. А они нищие. И ему их жаль.
2 декабря 68, понедельник. Работаю. Книга движется. Параллельно дневнику рассматриваю один запутанный экземпляр "Поэмы", и это очень много дает для истории текста. Посылаю Жирмунскому.
Был Адмони.
Рассказал историю с Добиным. Бог знает что делается в моем Ленинграде! Вышла книга Добина. Вероятно, она плохая. Это раскаявшийся рапповец, чья душа хочет омыться Ахматовой. Бог с ним. Так вот его книга, над которой он работал много лет, вышла. Он купил в Лавке Писателей 250 экз., привез домой, начал надписывать… На следующий день к нему на дом явилась зав. лавкой и заявила, что ей приказано отобрать все экземпляры обратно…
В книге перепечатываются 2 первых листа, где поминается Гумилев… Мания в действии.
28 декабря 68. От Жирмунского получила в подарок "День Поэзии" с 11 стихотворениями АА, которые откопал в старых журналах и опубликовал Орлов. "Ни одно не осталось в сборнике"… Да, ни одно, потому что А. А. этого не хотела. И вот первое, что публикуется после ее смерти, это отвергнутые ею стихи. Тиражом в 50 тысяч экз.
17 января 69, пятница. Событие: позвонил из Ленинграда Друян, что высылает сверку… Формулировка такая: "Как вы знаете, книга отложена на неопределенное время. Это значит – может быть, через год, а, может быть, и через 3 дня…"
Теперь задача: не заболеть, не сорвать себе снова сон от ощущения спешки.
Я хочу, чтобы кроме меня, К. И. и Э. Г., прочли Ника и Мария Сергеевна.
* * *
Сверка моя сейчас у М. С. Петровых. Сама вызвалась прочесть. Я рада, послала ей. Мне еще нужны Ника и Толя. (Ника, пожалуй, нужней всех – ее здравая, ясная голова.)
30 января 69. Что еще давит и не дает как следует взяться за труд – это сверка. Я прочла ее быстро, в 3 дня, преодолевая – и скрывая – легкий грипп. Затем отдала Марии Сергеевне – ее понимание и знания нужны. Заболела Ариша. Потом она сама. Я (с помощью Саши, денег, такси) перебросила ее Нике, – которая тоже больна и не то ходит, не то не ходит, не то читает, не то не читает. Затем нужен Толя, который тоже болен. И сейчас все мои силы уходят на то, чтобы не заболеть и ничем не быть выбитой в ту минуту – когда дело дойдет до решений.
Главное, что там трудно решить – это врезка и даты.
Написала я неделю назад и срочно послала Жирмунскому вопрос о некоторых сомнительных датах. Кроме того, послала новые страницы Дневника.
2 февраля 69, воскресенье. Вчера я выдержала большой физический экзамен и пережила то чувство умиления и братства, которое я так люблю.
Я поехала к Нике, и мы шесть часов, с перерывом в 20 минут, без отвлечений и разговоров, работали над сверкой.
(У нее, а не у меня, потому что у нее под рукой ее архив – книги с пометками АА, рукописи и пр.)
Умиление вызвала во мне вчера Ника. Спокойная, уверенная, знающая, умелая. Ахматову знает и понимает, корректуру – тоже, поэзию – тоже. Труженица.
Выглядит плохо, замучена службой, переводами, недосыпом, недоеданием – хворает от этого – но, как мы когда-то, не работает от этого хуже. Нет.
Я у нее в долгу по уши. Отплатить нечем. Я за эту работу получаю деньги, она, нуждающаяся, нет. Я даже не знаю, смогу ли книгу ей подарить. Единственное мое утешение и оправдание, что и я десятилетиями работала над чужим, убивая себя и глаза, не успевая зарабатывать и писать свое. Значит это и есть та "цепь добра", о которой говорил когда-то С. Я.: получаешь столько же, сколько дал, но не от тех, кому дал.
Сверка у Толи …в стихах, в поэзии понимает и есть стороны книги, вопросы поэмы, о которых с ним советоваться – хорошо.
Слух, вкус, решительность.
10 февраля 69, понедельник. Сверку отправила, кажется, 5-го. Помогал очень Толя, но у него кто-то заболел в Ленинграде, и он срочно вылетел туда. К счастью, на последнем этапе вдруг свалилась Фина – переписала на машинке мое письмо Друяну и отнесла все на телеграф.
Мелькнула милая братская Ника, прочитала свое заявление, приготовленное для суда. (Суд завтра). Толково, умно, точно. Она попросту говорит, что дома у Ахматовой не было, что с Пуниными в Ленинграде она жить не могла, т. к. они и не брали никогда на себя забот о ней, что в Комарове они тоже с нею никогда не жили, что об одной семье не может быть и речи.
Затем я дала ей прочесть заявление Ардова в суд, которого и сама прочесть не успела. (Его прислал мне по моей просьбе Миша Ардов). Оно оказалось чудовищным. Недаром АА думала о нем в последние годы самое плохое. Заявление его в суд необычайно глупо и сверхподло. Сначала он зачем-то пишет о Таганцевском заговоре и расстреле Н. С. [Гумилева]; потом, касаясь архива, говорит, что АА хранила свои произведения, которые нельзя было печатать – у друзей, боясь обыска.
Ничего себе сообщеньице. Словом, делайте обыски у них – найдете.
Завтра там суд. Каково бы ни было решение (а я думаю, оно будет не в нашу пользу), суд все равно нужен, чтобы было зафиксировано отношение порядочных людей к этой грязной торговле – это раз – и, главное, чтобы дать будущим биографам в руки материал для биографии АА. У Ники прекрасно сказано: здесь стоит вопрос жила ли Ахматова с Пуниными одной семьей. Ахматова с ними вообще не жила. Зимами – в Москве, летами в Комарове – и без Пуниных, которые именно летом уезжали куда-нибудь в другое место.
16 февраля 69, воскресенье. Суд идет и до сих пор, но показания свидетелей кончились, и Толя, и Ника уже вернулись и чуть докладывали по телефону. По-видимому "наша сторона" держалась с достоинством, что и требовалось: приговор в данном случае совершенно неважен.
Приговор это мы.
Был Толя – днем. Ходили вместе гулять. Подробно рассказал о суде. Недоволен собой, чувствуя себя под взглядом АА. Пунинские адвокаты каждого свидетеля подмачивали так: "а скажите, Глен, почему вы не сдали в ЦГАЛИ книгу, которую вам давала на время АА". "А скажите, Найман, куда делись подстрочники к Леопарди"? (Пунины воображают, что подстрочники к Леопарди – ценность!) "А скажите, Найман, какая часть ахматовского архива – у вас?" "Я уже отвечал: никакая. У меня письма Ахматовой ко мне и ее стихи, подаренные ею мне с надписями".
16 февраля 69, воскресенье. Работаю ежедневно. А по вечерам, как подарок, мне помогает Фина – описывать экземпляры "Поэмы". Работает с воодушевлением, хотя и совершенно неумело. Но с ней мне легко. Предлагаю ей быть моим платным секретарем – это имеет смысл. Не знаю, согласится ли. Если я буду не больнее, чем теперь, у меня хватит сил ее и учить чему-нибудь.
16 февраля 69, воскресенье. Продолжение. Больше всех терзали Мишу Ардова, который опровергал гнусные показания отца. Эффектно было выступление Крупецкой – соседки АА по палате – которая прямо сказала, что АА говорила ей: "Вот, другие выписываются домой, за ними родные приезжают, а у меня нету дома и ко мне не пустили моего единственного сына и наследника". Адвокаты пытались подмочить ее биографию, но оказалось, что она ныне – пенсионерка, а в прошлом – партработник… Сурков произнес целую речь – почему-то из своей военной биографии. Жирмунский говорил 1½ часа в суде (а потом на Комиссии докладывал о своем издании и читал новонайденные стихи АА).
Теперь, по болезни Ирины, продолжение суда отложено до вторника.
Аня ломалась и лила женственные слезы.
Смешна была одна свидетельница со стороны Пуниных, которая говорила:
"И. Н. ей всю жизнь отдала, так о ней заботилась, как родная. Да ведь Анне Андреевне ничего не надо было, я видала ее постель в Комарове – она на кирпичах спала".
Толковы были Эмма и Лидия Як. Гинзбург.
28 февраля 69, вторник. Еще есть у меня радость: Фина. С неуклюжей грацией и с большой любовью она помогает мне работать.
Ее помощь мне дорога еще и потому, что я в любую минуту могу ее выгонять. Нет норм труда. Когда я пишу – мне ее не надо. Когда я худо себя чувствую и по-настоящему работать не могу – мы с ней приводим в порядок архив, а это очень важно. Вчера вместе многое расчистили и разложили – для меня это облегчение большое.
15 марта 69, суббота. Хочу переделать "Спуск". Я почувствовала, что он как-то родственен ахматовским дневникам – потому что ведь он тоже рожден дневниками…
* * *
В газете – подвалы из романа Шолохова… Столь же бездарно, сколь и лживо, столь же лживо сколь и бездарно… Концепция: Сталин не знал, это все Ежов и Берия; были зря посаженные, но их потом выпускали; Сталин – личность таинственная.
Но Шолохов – нет.
25 марта 69, вторник. Фина согласилась быть моим секретарем. Я рада. Она – из тех редких людей, которые слышат слово. Стихи чувствует удивительно. Я ей прочла мое любимейшее: "И ты ко мне вернулась знаменитой" и когда я произнесла
Из месива кровавого тогда, –
она непроизвольно схватилась за голову. Никакого в этом смысле сравнения с Сашей [Осповатом].
Кроме того, она привязана ко мне и ей со мной интересно. Однако – растяпа, рассеянная, медлительная. Натура не секретарская, а скорее от поэзии. Все теряет. Никак не привыкнет к библиотеке.
Кроме того, ее рассказы об Университете внушают мне омерзение и сильный испуг за нее. Сплошная мура да еще провокационная. А каким чудесам за 4 года обучения можно было бы научить этих детей!
20 мая 69, вторник. Окончив "Спуск", я дала его прочесть Копелевым, чтобы решить, спускать ли его на воду, Я просила Раису Давыдовну подыскать мне двух читательниц, заведомо не любящих лирическую прозу. Она подыскала: Шитову и Зонину. Тут я получила на голову ушат холодной воды. Явились Зонина и Шитова. Зонина кажется мне вообще суховатой (голос по телефону), а Шитова толста, жива и мила. Обеим повесть не понравилась, по-видимому, до отвращения. Чтобы скрыть его, Шитова сказала, что на тему о лагерях не выносит беллетристики, а жаждет только статистики, цифр и фактов; а Зонина – что она вообще любит только Достоевского, Сартра, Фолкнера и Кафку. Обо мне, о моем пути (!) они, по-видимому, имеют представление самое туманное: "Софью" не читали, вообще, вероятно, ничего, кроме письма Шолохову. Были очень литературны и старались быть любезными, но Зонина сказала:
"Героиня все твердит: "Спуск, спуск", ищет одиночества – по-видимому, собирается написать что-то заветное… Вот если бы она действительно написала нечто, а то…"
Затем:
"Она какая-то странная: и общество для нее шок, и вести из лагеря впервые в 49 г. Почему-то она ничего не знает".
Я отвечала – хотя мне следовало бы благодарить и молчать.
Я сказала, что книга вообще не о лагерях, а о слове – гражданском и поэтическом.
Объяснила, что до 48 г., когда впервые начали ненадолго возвращаться люди из лагерей, конкретно никто и не мог ничего знать о лагерях. (Это они уже забыли).
– В 39 г. выпускали, – сказала Зонина.
– Из тюрем, – ответила я.
Затем я позволила себе заметить, что если в 49 г. героиня едет в Дом Творчества, чтобы написать о 37 г. – то – даже если она написала нечто совсем ничтожное, она имеет право относиться к этому делу патетически.
Вот мне урок. 1) Все забыли последовательность; 2) Все будут ждать от вещи свежей информации о 37–49 гг., а она не о том.
Тем не менее, я решила по-своему.
Я не искала прибыли
И славы не ждала,
Я под крылом у гибели
Все тридцать лет жила.
27 июня 69, пятница. В "Юности" публикация Жирмунского. Много стихов; среди шедевров – плохие. Кроме того, одна беда: принял перевод с корейского за оригинальные стихи и напечатал ("Душа кукушкой обернется…").
В этом отчаянном чтении Дневников есть одно хорошее: я ведь собираюсь, по-видимому, жить до 100 лет – пока всего не напишу; собираюсь после Дневника об Ахматовой – написать статью об Ахматовой – а потом заняться и собой, т. е. Дневником о себе. И вот, читая и перечитывая, я чуть-чуть начала понимать, как это можно сделать. Группировать материал вокруг "Нового Мира" потом вокруг "Пионерской Правды", потом "Лит. Наследства". Пастернака и Заболоцкого не выделять, а там же. Дом сильно уменьшить количественно. Ну а потом клочки мыслей – о книгах, о времени.
14 августа 69. Пиво Воды. Нашла деда сильно встревоженным. Не в 87 лет переносить такие налеты. Вчера к нему явился в гости Франклин Рив с семьей. Он путешествует, он снова в России. И приехал к деду. Они все гуляли в саду, а у ворот стоял высокий фургон. В сад вошла милиция и капитан велел Риву немедля покинуть Переделкино, в последний год запрещенное для иностранцев.
24 августа 69, воскресенье. А я прочла Георгия Адамовича. "Комментарии". Помню его в своем отрочестве – в Доме Литераторов, куда мы ходили вместе с Гришей Дрейденом – всегда рядом с омерзительным мне красногубым фатом Георгием Ивановым – потому и он мне казался мерзким. Стихи его мне неизвестны, но книга во многом замечательна. Вот в чем: в понимании стихов. Какие для меня удивительные совпадения в цитатах – когда он о Блоке или о Лермонтове. Правда, я не могу согласиться, что Христос в конце "12" привлечен Блоком всего лишь для литературного эффекта. Блок верил (несколько месяцев, по-видимому) в окрыленность и справедливость революции – вот он и поставил впереди самое крылатое и справедливое – Христа. Это как выстрелы Христовы в 905 г. у Пастернака. Изумительно говорится о Блоке и Лермонтове, о самой их сути – о ритме у Блока, о райском тембре у Лермонтова, которому даже глазки или риторика не мешают. И о Достоевском слова Одена ("общество, которое забудет то, что он сказал, недостойно называться человеческим") и слова Набокова – "отечественный Пинкертон с мистическим уклоном" – из которых я поняла, что недаром меня Набоков отталкивает: он попросту Смердяков или Епиходов. А о Блоке у Адамовича – что стихи его ни о чем не рассказывают, а все передают, – замечательно. Вообще о единственности Блока все верно.
Страшная годовщина. Я слушала Кузнецова, а потом Белинкова. Кузнецов прост, нелитературен и оттого приятнее. И это умно – "Простите Россию". Белинков витиеват, воображает себя Герценом всерьез, истеричен – и по его очень образной речи я поняла вдруг, что почему-то радио противопоказана образность.