20 февраля 70, Переделкино. Фина помогает мне – умно, неумело, любовно, с сердечным благородством и большой добротой. Я обращаюсь по-свински: не учу, а только эксплуатирую. А ее бы учить!
В "Новом Мире" трагикомическая пауза. Редколлегия уже разогнана: Лакшин и Кондратович работают уже в других местах. Новая редколлегия не пришла: Косолапов вдруг взволновался, что ему дают изобличенного вора Большова и подонка из подонков Овчаренко. И не идет сменять Твардовского, хотя отставка Твардовского уже принята Секретариатом, а Брежнев не заступился. Твардовский и весь аппарат целыми днями сидят в журнале, ожидая смены. Авторы ходят туда – сначала ходили выражать сочувствие, теперь уже стало немного смешно и выпивают в буфете. Твардовский часами сидит один, ожидая Косолапова.
24 февраля 70, суббота. С "Новым Миром" кончено. Твардовский, некогда назначенный секретариатом ЦК, требовал решения не только секретариата Союза Писателей, но и ЦК. И до тех пор не уходил, а ежедневно – уже отставленный – являлся на работу. Теперь состоялось уже и решение секретариата ЦК – и в пятницу он в последний раз был в редакции и там состоялась "отвальная".
Сколько людей остались без хлеба (внутренние рецензии) и без единственной возможности напечататься. И вся интеллигентная интеллигенция – без журнала.
5 марта 70, Переделкино. И после отвальной Александр Трифонович все продолжал и продолжал ходить в "Новый Мир" и ждать смены.
Наконец, в понедельник они пришли.
А. Т. согласился принять только верховного, сказав про остальных, что он не намерен расширять круг своих знакомств. И сдал ему дела.
7 марта 70. Прекрасно работает Фина. Переписывает сейчас дедовы письма. Кому еще я могла бы это доверить? Беда только в том, что она более всего хочет для меня и менее всего для учения. Я понимаю, что у меня она может научиться большему, чем в Университете – но ведь необходимо "кончить", "иметь диплом".
1 апреля 70, среда. День рождения деда без деда.
Прошел Съезд.
И опять загадка – Твардовский. Почему-то и он на Съезде. Ну, пакостное письмо он тогда написал, чтобы спасти свой "Современник". А это – для чего?
Непонятны мне новомирцы. Я бы хотела демонстрировать поддержку их позиции, но я не могу поддерживать то, чего нет.
5 апреля 70, суббота. Переделкино. Наверное в душе совершается многое – и при том основное – без нашего участия. "Рана заживает изнутри" – так, кажется, у Толстого сказано… Сужу по тому, что я сегодня приехала сюда, запасшись ключами от верха, и впервые была в обеих дедовых комнатах, была у него в кабинете, и на балконе, и трогала коробочки и книги у него на столе, и лампу, и льва, и паровоз, и индейский наряд, и Чудо-дерево. И не плакала. (А вот теперь, когда пишу, плачу).
Я отодвинула камень от его двери – сколько раз я делала это движение ногой! – и вышла на балкон. Он бы уже сидел там на солнышке, держа в руке дощечку, укутанный в плед.
Так все как будто на месте, будто при нем – но не совсем. На столике возле тахты не стоят: термос, кружечки, чашечки. На балконе, в застекленном отсеке, тоже не так, как при нем. Но это мелочи, пожалуй.
Работаю я весьма плохо.
Один камень свалился с плеч – "Новый Мир", сознание, будто я что-то должна сделать в поддержку, взять демонстративно дедову статью и пр. Нет. Нельзя поддерживать позицию людей, у которых нет позиции. Твардовский ходит на Съезд и снимается рядом с Прокофьевым… У дам позиция чисто обывательская. Поддерживать нечего, некого. Лакшин остается талантливым, умным – как и Твардовский – но для них главное не то, что для меня. Дай им Бог здоровья, пусть живут дальше, не теряя ума и таланта.
Да, еще о Дмитрии Сергеевиче: он сказал, что он последователь Федорова, что он считает главной задачей человечества: воскрешать людей и времена. Это очень мне близко; да, это главное дело искусства и истории.
Я должна воскресить АА и молодого деда… Хотя бы отчасти. Но у меня нету не только такого таланта, а и такой воли как у классика; безделица выбивает меня из рабочего седла. И нету помощников, кроме Фины, которую я люблю с каждым днем все больше, которая хочет помогать и во многом помогает, но многого и не умеет сама.
31/V. Отправлен насильно в сумасшедший дом Жорес Медведев.
Я его не видела и не читала. Но знаю, что он действовал во всех своих поступках и писаниях с самым дотошным соблюдением законов.
Цветущий, здоровый, без малейших психических отклонений.
Какое злодейство!
* * *
Перечитываю Дневники, статьи и письма Блока и, как всегда, не могу оторваться. Даже в изуродованном виде (Орлов здорово постарался, выпрямив путь Блока в революции и отрезав предсмертное зрение) – даже в оскопленном виде эта проза пронзает. АА говорила: "из Дневника видно, что Блок не любил людей". Да, не любил, он любил избирательно – и как это близко мне! Он мучился пошлостью, грубостью, хамством, как и обречен мучиться поэт "дитя любви и света". Он ненавидел буржуа, да что же в самом деле может быть мерзее буржуа? Он совершенно не угадывал будущего – но кто же его предвидел? Когда он понял свою ошибку, он умер.
Вычитала у Блока:
"Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, то есть свидетель".
11 июня 70, четверг. Жирмунский – рассуждения о перспективах выхода ахматовских книг. Полон энергии, трудолюбия и соображений. А у меня попросту сердце болит за АА.
Причина остановки, запрещения Лениздатской книги остается тайной. Но Виктор Максимович думает, что причина – не я.
Сообщил, что во Франции напечатана "Поэма" со строфой "Ты спроси у моих современниц…" Чья работа? Кто выдал (т. е. загубил "Поэму" здесь?) Аманда показалась мне симпатичной и выросшей. Я поручила ей прислать мне чернила (здешние портят мои японские ручки) и лекарства.
24 июня 70, среда. Все еще распутываю даты дедовых писем по своим – хоть это бы кончить скорее! Читаю свои письма и кое-что даю Фине перепечатывать для "Обрывков" – книги о себе, до которой вряд ли когда-нибудь дойдет очередь.
№ 1 КИЧ
№ 2 Записки об АА
№ 3 О стихах АА
№ 4 Обрывки
Если хватит жизни – то ведь не хватит глаз.
15 октября 70, четверг. Думаю о цели искусства.
Когда-то, в 37 г., после всех крушений и на краю гибели, изведав гибель близких, клевету, смертный страх, мы говорили с Зоей [Задунайской] о том, что новых друзей у нас уже не будет, потому что какие же друзья без знания пережитого друг другом, а рассказать о пережитом, "поделиться опытом" – невозможно.
Вот как в "Раковом Корпусе" Костоглотов ничего не может рассказать своей Зое.
Искусство – рассказывает. Никакой фактической информации это не по плечу. Передает опыт лиц и поколений и тем самым связывает человечество воедино – в гораздо большей степени чем религия, философия, история – искусство.
Для других существуют иные источники познания. Для меня только этот.
20 ноября 70. Виктор Максимович сообщил мне свои очередные соображения об издании АА – что он, мол, не будет предлагать "Реквием" и пр. раздражающее, чтобы дать возможность читателям наслаждаться любовной ахматовской лирикой. Я промолчала. Что ж терзать старика. Но он хочет поступать по логике, логики же у начальников нет. "Реквием" оно ненавидит, а остальному предпочитает Инну Кашежеву. Ахматова в любом виде им не нужна. Подумать только, какой смрад под видом стихов передается по радио – но Ахматова почти никогда.
Бумага необходима для Сартакова, не для Ахматовой.
8 декабря 70, среда. Переделкино. В этот мой приезд я испытала новое чувство и тяжкое, и радостное. В тот миг, когда я приехала, едва вошла – постучали четверо. Из кардиологического санатория, хотят осмотреть дом. Я сказала: завтра. Завтра пришли 17 человек и все с пакетами, а в пакетах тапочки! Очень трогательно. Я повела их наверх. В голове ни единой мысли. А говорила час, и они были заинтересованы, я чувствовала. Уж очень кабинет Дедов хорош в своей глубокой уютной рабочей выразительности. (Я бы восстановила на столе и на полках фотографию Деда с Паустовским; фотографии Ахматовой, Пастернака – которые там стояли, но Люша и Марина не хотят.)
Не обошлось без роковых вопросов.
1) Почему крест? (Ведь он был такой великий писатель… а могила простая").
2) Нельзя ли получить фотографию на память? "Я причастен к литературе: был цензором несколько лет".
3) "Хочу вам задать вопрос наедине". – Ладно. – Увела даму в столовую.
4) Правда ли, что К. И. завещал деньги А. И. Солженицыну.
* * *
Умерла Е. С. Булгакова.
Умерла Юдина. Она была настоящим человеком, хотя и невыносимым. Елена Сергеевна же была ненастоящая, жила умом АА и своего мужа, была "дама с большим перцем", крутила романы (от Фадеева до Луговского). Обожала, чтоб у мужчин складка на брюках. Но одна ее заслуга огромна и – бесспорна: сохранила всего Булгакова. Сама перепечатала все рукописи, переплела их. Верила в их будущее, когда не было надежд.
14 декабря 70, понедельник. Москва. Ходят тревожнейшие слухи о новом томе мемуаров Надежды Яковлевны. Сначала мне говорила Э. Г., потом Таня, вчера Миша Мейлах. Э. Г. – с чужих слов; Таня читала сама и отзыв такой: "Первый клеветон в Самиздате"; Миша привел фразу, которую читал сам:
"Под конец она окружала себя мальчиками и прокручивала одну и ту же пластинку".
Все это для АА, для ее памяти, чрезвычайно опасно, потому что Над. Як. – большой авторитет. Где, как и кто будет ее опровергать? Она со всеми в ссоре (кроме меня, потому что я, помня ташкентские лжи и двуличия, в Москве и после примирения с АА, твердо решила не общаться с Н. Я., и это решение выполнила).
Наверное там много лжей и неправд и обо всех, и обо мне, но это уж пусть. А вот как с АА быть? не знаю. Но ведь это – наша обязанность. Потом некому будет.
12 января 71, Москва. Вчера вечером мне пришлось поехать к Эмме Григорьевне. Разговор о моих отрывках из Дневника для печати – отрывки мне противны ложью умолчания о "Реквиеме"; и вопрос, что делать с Надеждой Яковлевной, которая пишет какие-то чудовищные враки об АА и ее друзьях. Эмма Григорьевна прочла мне отрывки. Ну и ну! Я еще в Ташкенте поняла. что Надежда Яковлевна хоть и умна, и талантлива, и гонима, но плохой человек. Так и есть. Теперь она пишет об АА Бог знает что, а опровергать негде – даже и в Самиздате не – потому что она все время меняет варианты, что-то уничтожает, что-то пускает по рукам и пр.
Образчик:
"В последние годы АА бродила в Москве от подруги к подруге. Поселяясь в комнате хозяйки, она быстро отучала ее туда заходить, захлопывая дверь перед ее носом, так что та еле успевала отскакивать".
Что делать, мы не выдумали.
31/1 71. Сейчас позвонила из Ленинграда Шура: скончался после операции В. М. Жирмунский… Ушла еще одна сила: не такая могучая, как Дед, не такая добрая как Фрида, а все же сила и добрая.
И как это худо для нас – для АА! Хуже не придумаешь.
13 февраля, суббота, Переделкино. Еще одного встретила хорошего человека.
Ольга Васильевна уже 2 недели назад назначила в Библиотеке "вечер поэзии" для девятиклассников Чоботовской школы – не зная, какой поэзии, но – галочку поставить. Потом хватала за фалды Акима, Берестова, Инну Лиснянскую… Нет. Наконец, остался 1 день. Я решила сама просить Межирова.
За мной зашел Веньямин Александрович, мы гуляли, он читал мне свои "Сны". (Очень хорошо было бы издать сборник: Сны советских писателей). От него я позвонила Межирову. Он отвечал не жестко, напротив, мягко, но твердо: (Господи, как я завидую этому умению): он сказал, что после того, как он читает свои стихи молодежи – они всегда уходят сбитые с толку и удрученные. Тогда я наконец рассердилась. Тогда он согласился, предупредив, что лучше побеседует с ними.
И вот – я отложила отъезд на вечер, попросила Клару Израилевну привезти сыру и конфет, а Фину приехать за мной к 6-ти – и осталась ждать.
Вошла, когда он уже начал. Я сразу поняла, что уровень разговора высочайший, что со времени смерти Деда в стенах Библиотеки разговора на таком уровне не было. Не разговора, а монолога. Лиц "любителей поэзии" я не видала, но по тем вопросам, которые они потом задавали, поняла. что не в коня корм.
Но зато сама я слушала с наслаждением. Даже не мнения (мы не совпадаем во многом), а именно уровень и, кроме того, какую-то изумительную откровенность – спокойную, рискованную, не вызывающую –
Когда я вошла, он объяснял, что недавно умерли два великих поэта: Ахматова и Заболоцкий; что поэт на свете – это редкость; что себя он к ним не причисляет; а есть талантливые люди, пишущие стихи, и их сейчас много. Восторженно отозвался о Твардовском, Я. Смелякове, Корнилове. Потом сказал, что привез им редкость: пластинку Яхонтова "Моцарт и Сальери". Рассказал о Яхонтове. О подозрениях, не Баратынский ли Сальери. Отверг их. И мн. др.
Потом поставил пластинку в проигрыватель, поставленный мной, и выяснилось, что он испорчен. Это уж – Ольга Васильевна в своем репертуаре…
Послали в Дом Творчества (Мой "Аккорд" увы в починке).
Пока он продолжал спокойно и без раздражения (что меня пленило) разговаривать о поэзии вообще. О драгоценности глагольной рифмы, которую отвергают лит. консультанты, о величии Ахматовой, о невеличии Цветаевой и пр.
Слушали внимательно – но понимали вряд ли.
Наконец – пластинка, Яхонтов и – и – Пушкин.
Яхонтова я когда-то невзлюбила – из-за письма Татьяны к Онегину и Онегина к Татьяне, читаемых вперемешку. Но "Моцарт и Сальери" действительно хорош. Он не играет, а читает, причем не меняет голоса, что прелестно.
По реакции слушателей было слышно, что эти любители слышат "Моцарта и Сальери" в первый раз… Наверное не читали.
Он стал вымогать из них вопросы. Тщетно.
Только такие: "Как вы относитесь к Ахмадулиной", "Как вы относитесь к Друниной". Очень разыгралась Ольга Васильевна и спросила о Юнне Мориц, Голявкине и Конецком. Он отвечал по правде, по своей правде, которая почти всегда была и моей.
– Ахмадулину я не понимаю совсем. Какое-то бесконечное кривляние. Поэтесса для московских салонов.
О Друниной: – Война высекла из нее как искру 4 строки:
Я только раз ходила в рукопашный
Раз наяву и тысячу во сне;
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
А дальше уже пошла сплошная проза.
О Юнне Мориц тоже неодобрительно.
Когда все кончилось, дети разошлись, я захотела показать в Библиотеке комнату К. И. И тут Ольга Васильевна в своем репертуаре: оказалось – свет не горит…
Я готова была ее избить. Все в ее распоряжении: деньги, шофер, монтер… И все вечно сломано и запущено.
Я позвала Александра Петровича к нам. Очень он мне понравился. Показала комнаты К. И. Понравилось мне его внимание, сосредоточенность, способность видеть, узнавать, понимать. Пили чай. Опять разговор о поэзии, очень близкий; только он совсем отрицает Цветаеву, а я на ½, и он настаивает на Смелякове, а я его не знаю. Затем, конечно, для меня Заболоцкий мал рядом с АА да и вообще не очень-то крупен.
Очень смешно о своей встрече с Аркадием Васильевым:
Арк. Васильев его спросил: – Почему это так: все ваши товарищи со мной не здороваются, а вы здороваетесь.
– Потому что на процессе вы исполняли свою функцию. Ведь это ваша профессия.
Интересно о Деде. Как их обоих пригласили выступать в клубе на Лубянке: их двоих: критика и поэта. В начале 50-х. В зале генерал в орденах и солдаты, бритые, 17-летние мальчики. Ничего ни про что. Когда Дед заговорил о "Ямбах" они захихикали. Им показалось, что это неприличное слово. Тогда К. И. закричал генералу: "Что вы сюда солдатню нагнали!" (Я так и слышу – только в таких случаях оскорбления искусства он и терял способность выбирать слова и бояться). Потом потребовал, чтобы Межиров читал не свое, а Блока: "Перед судом" и "Под насыпью во рву некошеном…" Что-то как будто и дошло.