31
Наш корпус прошел Курляндию, Ригу и расположился на лесистом побережье Балтийского моря.
Наши землянки находились у подножия береговых дюн. В прибрежных лесах валялось много эсэсовского барахла: погоны, знаки различия, награды. Прижатые к морю нашими войсками, опасаясь за свою шкуру, палачи старались избавиться от признаков принадлежности к этому бандитскому племени.
На море шла работа. Маленькие тральщики прочесывали прибрежные воды. У этих санитаров моря фактически продолжалась война. Эти зеленоватые валы, с пеной яростно накатывавшиеся на берег, должны были быть очищены от железной смерти.
В июне мы двинулись пешим порядком в Ленинград. Нужно было пройти тысячу километров. Шли через деревни, от которых остались печки и трубы. Через города Нарву, Псков, Лугу с немногочисленными уцелевшими домами, изуродованными войной.
Как-то под вечер проходили мимо полей заросших бурьяном и увидели горестную картину. С десяток женщин тащили за собой плуг, за ручки которого держался седобородый старик.
Так возрождалась Русь после нашествия Батыя в 1237 году. Только тогда сошник был деревянным, а теперь железный плуг. Но и тогда и теперь руки были все те же, женские.
Мы молча проходили мимо этих пахарей, и боль за наших людей и ненависть к фашистам клубилась в моем сердце.
Наш каждодневный марш был утомителен и однообразен. Километры, пыль, июньская жара и опять все тоже. Только иногда где-то возникал протяжный звук "а-а-а…" Он становился все громче и громче, и вскоре можно было разобрать, что кричат "ура". Оказывается, это движется медсанбат. На загруженных всяким медицинским скарбом машинах сидят девушки-медички. Это им весь полк кричит "ура". Стихийно. Это мы их благодарим за милосердную работу. А в ответ нам машут руками и одаряют ослепительными улыбками милосердные сестры.
Вечером седьмого июня мы подошли к Ленинграду со стороны Пулкова и расположились на ночь в районе Средней Рогатки, где теперь площадь Победы.
Утром наш 30-й гвардейский корпус должен был пройти через город, который мы защищали 900 дней, торжественным маршем. В Ленинград мы должны войти через три заставы: Невскую, Московскую и Нарвскую. Корпусом командовал Герой Советского Союза генерал Щеглов. Наша дивизия должна была входить в город через Московскую заставу.
Наступивший день нас порадовал солнечной, великолепной погодой, и мы, приведя себя в порядок и надев все регалии, двинулись к Невской твердыне.
Едва мы поравнялись с первыми домами, как попали в окружение ликующих ленинградцев, стоящих по обе стороны Московского проспекта. У многих в руках были цветы, собранные накануне на пригородных полянах. Сколько было улыбок, объятий и слез. Сколько благодарных, сияющих, вопрошающих и изучающих глаз встречало и провожало нас.
Проспекты и улицы, набережные и площади, и всюду люди, люди, люди.
Сколько вас сумело выжить, дорогие ленинградцы, в эту жестокую, голодную и холодную блокаду. Низко вам кланяюсь и всех вас обнимаю, дорогие блокадники.
Был и митинг на Дворцовой площади.
В этом половодье встречи мы медленно продвигались по городу и только к вечеру вышли к Поклонной горе. Тут дома стояли редко, да и людей было мало. Но из-за одного заборчика до нас доносились серебряные звоночки детских голосов, и этот маленький народец задорно приветствовал нас тоненькими веточками рук. Это, наверно, был детский сад. И тут горячая волна ударила в мое сердце и увлажнила глаза. Вот оно, наше племя молодое, из-за которого мы мокли и мерзли, получали ранения и многие отдали свою единственную, неповторимую жизнь.
У этих ребят было все впереди: светлое детство, человеческая доброта, мирное голубое небо.
Наш полк обосновался в Осиновой роще, а затем перебрался в Сертолово, где мы встретили победу над Японией. В конце октября началась демобилизация. И начали разбредаться славяне. Рушилось солдатское братство.
32
Комната, из которой я уходил на войну, где оставались все пожитки, встретила выбитыми стеклами окна. Чудом уцелело стекло в форточке. В комнату рядом залетел снаряд.
Была комната абсолютно пустой. Даже обои были оборваны на топливо. Исчезло все. Было такое впечатление, что в этой комнате никто никогда не жил. Об утерянном я не переживал. Было только жалко книг, которых до войны набралось порядочно. Позже я узнал, что в наступившие мирные дни принимали макулатуру, и на мои книги соседи получили обои.
Заботливые руки, наводившие порядок в нашей комнате и голова, руководившая ими, видимо, рассуждали так: если хозяин комнаты не вернется с войны и будет он великий праведник, то его немедленно препроводят в рай. А там, на молочных реках с кисельными берегами будет вкушать все, что пожелает. А о такой безделице как книги смешно вспоминать. Ангелы собрали такую большую библиотеку из несданных в земные библиотеки книг, что любому библиофилу не снилось. Ну а если усопший заслуженный грешник, его вне очереди приволокут в ад и будут поджаривать на сковородке и, как заслуженного, еще прополаскивать в кипящей смоле. Тут уж, мои милые, не до книг, не до просвещения, не до культурных развлечений.
В общем, с какой стороны не подойди, забулдыге солдату-покойнику ничто не нужно на этой грешной земле.
А может, хитрый солдат обманет костлявую. Ну что же, он соберет новую кучу книг, лучше тех, что сгорели в пламени войны. Вот так-то, мои любезные сограждане. Нужно чем-то и солдату пострадать за общее дело.
А любезной гражданкой, устроившей генеральный погром в нашей комнате, оказалась задушевная подруга жены, с которой они дружили со школьной скамьи. Она и проживала на одной площадке с нами. Все ценное осело у нее в комоде, а остальное ушло по хозяйству. Так на оселке войны была проверена дружба двух подруг.
Люди, почему вы иногда забываете опираться на посох любви к ближнему?
Но несмотря на такой погром, на душе было хорошо. Какое счастье иметь над головой надежную крышу и тишину!
На завод я пришел в свой цех. В нашей мастерской из довоенных работников остался один мастер. И уцелел, наверно, потому, что всю войну был в эвакуации на Алтае и находился на броне. Остальной народ был из демобилизованных инвалидов.
Завод был покалечен войной. Две тысячи снарядов и бомб крошили его стены и убивали людей. Пришлось в полуразрушенных цехах восстанавливать электрические машины для возрождения предприятий страны. Ведь эти мародеры и грабители немцы нанесли народному хозяйству СССР огромный урон, исчисляемый в 700 миллиардов рублей.
Все это нужно было восстанавливать, и везде нужны были электрические машины. Наступили трудные полуголодные годы. Да и откуда было взяться светлым, если было порушено хозяйство самой богатой части страны. Да и после капитуляции Германии, отказывая себе, мы подкармливали немцев в нашей зоне оккупации.
И теперь идут эшелоны и плывут корабли с нашим продовольствием и товарами в разные страны. Мы работаем в полуразрушенных цехах по десять часов в день, восстанавливая гидрогенераторы для Днепрогэса, Свири и других ГЭС.
Зимой 1946 года стали работать на Курчатова. Наша бригада должна была изготовить десять круглых катушек из полосовой меди весом 4,5 тонны каждая, с прокладкой между ветками из асбеста толщиной 0,4 мм, на изоляционном клее шеллаке.
Эту работу можно было выполнить только на карусельном станке с диаметром планшайбы в семь метров, которая стояла в большом пролете. Стены цеха были в дырах от немецких снарядов. Кроме нас и крановщиков, обслуживавших нашу бригаду, тут никто больше не работал. Холод был такой, как на улице, а от промерзшего металла, казалось, было еще холодней.
Технология намотки катушек заставляла работать без рукавиц, и от холода кожа на руках лопалась до крови.
Мучились с изоляционным лаком. От холода он становился упругим, как резина. При намотке создавалось натяжение, и от него лак с изоляцией выползал из витков. Нужно было много усилий, нервов и терпения, чтобы качественно выполнить эту работу.
Тогда мы не знали, для какой машины нужны наши катушки. Но по вниманию к нашей бригаде чувствовалось, что это важное правительственное задание. Каждый день с гудком группа руководящих работников завода во главе с главным инженером приходила и проверяла нашу работу, и устраняла помехи, мешающие нам.
Только через несколько лет я узнал, что мы делали катушки для циклотрона – машины, нужной для разложения атома.
В эти голодные послевоенные годы нас иногда премировали натурой: однажды я получил четыреста грамм рыбьего жира.
Г. А. Калиняк
Я жил один. Семья была в пригороде у знакомых. Приходилось готовить обед самому. Обед состоял из одного супа, куда входили следующие части: вода, картошка и соль. Причем вода была в неограниченном количестве, чего нельзя было сказать о картошке. Однажды я решил облагородить свой суп и подлил туда грамм пятьдесят рыбьего жира. Через несколько секунд я пришел в ужас. По квартире покатилась волна такого зловонного аромата, который неописуем. Это нужно испытать самому, чтобы иметь представление об этом благоухании. Но было тут одно несомненное достоинство: соседок по квартире как ветром сдуло с кухни.
Суп был тем хорош, что к нему можно было приплюсовать мысленно любое количество блюд, которое не отягощало желудок как на пирах Лукулла. Как приговоренный к свирепому наказанию, я взялся за ложку, когда была готова эта похлебка. Думал, не сделаю и глотка. Но голод лучший начальник за обеденным столом. Постепенно я втянулся в это ароматное блюдо и даже стал опасаться, что больше не получу такой премии.
Возможно, я плохой гастроном и предвзято оцениваю это фирменное блюдо. Буду признателен любому сварившему такую ушицу и практически доказавшему, что я не достоин такого редкого кушанья.
Тяжелые годы сменились более легкими. Отменили продовольственные карточки, достоинством которых являлось то, что по ним можно было изучать арифметику, столько на них было разных цифр. К тому же, выкупленные по ним продукты не отягощали сумки хозяек.
Стало сытно, но работали мы много и упорно. Завод стал выпускать гидрогенераторы для волжских и сибирских ГЭС. Одна такая машина имела мощность 500 тысяч киловатт и по мощности она ровнялась всему довоенному Днепрогэсу. Волховские гидрогенераторы в 8–9 тысяч киловатт стали юношеским воспоминанием.
33
Сегодня Первое мая. Веселый праздник весны и труда. Я иду на завод. У проходной уже табунятся демонстранты. Сколько дружелюбных лиц здоровается со мной, и я отвечаю им, но не задерживаюсь и иду в проходную, и каждый понимает, что если в такой день человек идет на завод, значит, он дежурит по цеху.
Конечно, немного грустно, что меня не будет в рядах демонстрантов, но что поделать. Нужно и в такой день кому-то быть на заводе.
Сменившийся товарищ уходит, а я, доложившись дежурному по заводу, иду в цех.
Цех один из крупнейших и важнейших на заводе. В главном пролете стоят большие токарные, карусельные, фрезерные и сверлильные станки. Четверть пролета занимает разгонная яма и испытательный стенд. Рядом сборка машин. Но корпус достаточно большой, что тут хватит места для обмотки крупных статоров и якорей. В конце цеха у железнодорожного полотна хозяйство упаковщиков.
К центральному корпусу (пролету) примыкают десять мастерских, где идет пооперационная обработка частей машины. Готовые части поступают на сборку, которая является повивальной бабкой каждой машины. Сборщики устанавливают каждую машину на стенд, и уже испытанная, она получает путевку к заказчику.
Большую площадь занимает наш цех. В рабочие дни здесь стоит непрерывный шум. Шумят под крышей цеха краны, перебрасывающие детали. Напряженно гудят станки, вгрызаясь в металл. Грохочут кувалды слесарей. Звенит на стенде испытываемый ротор. Все это результат усилий семисот человек, работающих здесь.
При Сименсе-Шуккерте это был завод, а теперь один из цехов завода "Электросила" им. С. М. Кирова. Тут отзвенела моя комсомольская молодость. Тут обрела свое уверенное лицо спокойная зрелость. И тут, наверно, я прожил больше половины того, что отпущено мне природой.
А сегодня тут тишина и строгий порядок. Перед праздником шла генеральная уборка цеха. Блестят от свежей смазки станки. Многие покрашены заново. Цех, как невеста перед смотринами, принарядился и отдыхает. Не торопясь, шагаю по цеху и заглядываю в укромные уголки. Не остался ли где невыключенным мотор. Убрали ли после себя ремонтники тряпки. Да мало ли что. Но нет, всюду порядок и впереди восемь часов дежурства, за которые многое передумается.
Прошло тридцать лет, как я перешагнул проходную завода. Это хороший кусок жизни, отданный работе. Сколько за это время на заводе и вокруг него совершилось событий! Сколько ушло на вечный покой товарищей, работавших рядом.
Если раньше между цехами были пустыри, а в центре заводской территории даже небольшое озеро, то теперь на месте озера выстроен большой материальный склад и пустыри застроены огромными цехами. И теперь на заводе работает не четыре тысячи как в 1929 году, а двадцать тысяч. Если раньше завод стоял на Московском шоссе, а кругом были заболоченные поляны, то теперь это Московский проспект, протянувшийся в сторону Пулково на четыре километра и застроенный красивыми домами.
Этому центральному проспекту района сопутствуют проспекты и улицы, выросшие на месте пустырей. И всюду асфальт, газоны и великолепный парк Победы, посаженный после войны на месте городской свалки.
В общем, за "Электросилой" в сторону Пулково вырос целый город с развитой транспортной сетью (метро, трамвай, автобус, троллейбус), с несколькими гостиницами, кинотеатрами, институтами. Венчает проспект площадь Победы, на которой сооружен величественный памятник блокадному Ленинграду.
Выходит, мы стареем, а Московская застава молодеет. Это я говорю "застава", а молодые не признают застав. Нарвский, Невский, Московский район – вот и все. И никаких застав не признают. Новое поколение уже не помнит историю района, города, страны. Многие молодые поклоняются только деньгам, тряпкам и прочему вещизму, а на остальное им до лампочки. Время неумолимо движется вперед, и я вижу, как здорово постарел. Это даже не то определение. Просто я стал почти восьмидесятилетним стариком уже в стадии ископаемого предка. Вот такие думы рождаются в отдыхающем цеху.
Но я дежурю не один. Еще есть дежурный монтер Анатолий Вьюшин. Толя общительный человек. Оказывается, он воевал в 1941 году примерно в тех же местах, где и я, но только немного позднее и менее удачно, чем мы. Толя даже не знает, с какой дивизией и полком свела его судьба.
С маршевой ротой он пришел в какой-то лес, где находился, по-видимому, штаб полка. Их развели по подразделениям. Среди реденьких окопчиков на опушке леса Вьюшин вырыл и себе ямку. Все эти хождения и обустройство заняли почти всю ночь. Уже на востоке проклюнулась зорька, как Толя заснул. Он не знает, сколько спал, но проснулся от грохота разрыва немецких снарядов. А потом пошли фашистские танки, а за ними густо повалила немецкая пехота, которая как сумасшедшая орала и бешено строчила из автоматов.
У Вьюшина была одна обойма патрон. Он несколько раз выстрелил из винтовки. Танки и пехота фашистов неумолимо приближалась. Увидел, что несколько соседей-солдат поползли, и он за ними. А сзади резко бухали орудия немецких танков, и кричали фрицы. Ползущие солдаты поднялись и побежали вглубь леса. И он за ними. Так началась бродячая жизнь четырех солдат. Шум боя постепенно затихал – они углублялись в лес. Ориентировались по немецким самолетам, которые стаями шли в сторону Ленинграда. Через несколько дней к ним присоединились еще три товарища. Питались черникой, недозревшей брусникой. Несколько раз копали на покинутых землях картошку. В одном брошенном магазине нашли немного засохшего хлеба и сахара. В разных направлениях громыхали пушки. Несколько раз слышали гул проходящих танков. В небе шли и шли косяки фашистских самолетов на Ленинград.
В первых числах сентября вышли к большому населенному пункту. Это был пригород Ленинграда Детское Село (город Пушкин). Шли по спокойному городу и люди с удивлением смотрели на этих обросших щетиной солдат.
– Я увидел вывеску "Парикмахерская" и машинально зашел туда, – говорил Толя. – Сел в кресло и провалился, как в пропасть. Проснулся постриженным и побритым. Мастер отказался брать деньги за работу.
Вьюшин пристал к какой-то части. А семнадцатого сентября [немцы] заняли Пушкин. Толя Вьюшин воевал в разных частях Ленинградского фронта. Зимой 1942 года был ранен. Лежал в госпитале, где сестры носили ведрами воду из Фонтанки. Он исправил мотор у насоса, и госпиталь перестал испытывать водяной голод. Вообще Толя много сделал в госпитале по электрической части. Когда выздоровел, его не хотели отпускать, но он ушел на фронт. Через две недели был снова ранен и попал в старый госпиталь. Его встретили по-хорошему, как своего. Последний раз Вьюшин был ранен под Выборгом в 1944 году.
Оказывается, Вьюшин был вооружен канадской винтовкой, которые лежали на складах со времен Первой мировой войны. Это были тяжелые, неудобные драндулеты. Ими были вооружены и наши аэростатчики.
За воспоминаниями быстро проходит время. Около четырех часов нас сменяют другие товарищи.
В эти годы мои семейные дела становились все хуже и хуже. Мне вспоминаются первые письма, полученные от жены в конце 1944 года. Она писала: "Если мы встретимся, то жить будем иначе. Я поняла, как была не права до войны". Тогда она на меня тратила 30 слов в день, а теперь 10 в неделю. Так что она выполнила свое обещание жить по-другому.
И тут возник счастливый случай. В 1954 году началась организация коллективных садов. Я ухватился за это неизвестное дело. В тридцати километрах от Ленинграда заводу отвели участок земли. Земля была бросовая – песок вперемолку с камнями, – кое-где заболоченная. И в этих местах было царство мхов столетнего возраста. Росла на этой земле жалкая трава. Кое-где тощие кустики и бескровные осины и березки. Водоемов и дорог не было.