Здесь легкой жизни не предвиделось, да я и не искал ее. Главное, после работы можно было не возвращаться домой в опостылевшее гнездо. В любую погоду я ездил туда, а в воскресенье, чуть свет, я уже был на вокзале. Никакие перепады погоды не могли меня остановить. Если шел приличный дождь, я пережидал его в шалаше, сделанном из плащ-палатки и кусков фанеры. А на мелкий дождь я не обращал внимания, орудуя лопатой и перемещая грунт в соответствии с выработанным мной планом. Сад нужно было создавать упорной работой, на этой обиженной природой и обстоятельствами земле. Некоторые садоводы считали, что стоит копнуть лопатой землю, как все образуется без особых усилий.
Но я понимал, что нужно вложить уйму труда и немало денег, чтобы эта пустошь стала по-настоящему красивой землей. Прежде чем посадить яблоню и куст смородины, нужно было вырыть яму для яблони диаметром в два метра и глубиной 70 см, а под куст – в два раза меньше. Из ям нужно было удалить песок и камни, а заполнить их дерном, торфом, навозом. Песок и камни нельзя было удалить с участка, чтобы не понизить его. Для этого пришлось на участке разметить дорожки, снять с них дерн, а на его место сыпать песок и камни из ям. Такое перемещение грунта имело и второе преимущество: я мог ходить по дорожкам при любой погоде. Они были всегда сухими. А соседи в дождливую погоду осенью или весной укладывали доски или кирпичи, где им приходилось ходить. Своего дерна для заполнения ям не хватало. Приходилось таскать дерн с пустырей, покупать торф и навоз. За навозом я и сам ходил на совхозное пастбище за два километра.
В общем, тут нужен был труд и еще десять раз труд, подкрепленный деньгами. Трудились садоводы с ранней весны и до заморозков. Приезжали по воскресеньям зимой. Тащили на себе все, что нужно было в хозяйстве. Это было упорство муравья и мощь Гулливера.
Зимой я ходил на свалку. Собирал доски, фанеру, картон, гвозди, краску и все это зимой переправлял в сад.
Сад стоял, укутанный зимней тишиной, и среди белого безмолвия сиротливо стояли скелетики первых посаженных деревьев. Снег лежал, точно яблони цвет, чуть розоватый от скупого зимнего солнца, и казалось в январе, что уже чуть-чуть повеяло запахом весны и пробуждения.
На третий год работы в саду появились первые результаты. Сначала ягоды, а потом фрукты пошли на стол сыну. Зацвела и заплодоносила земляника. Забушевали цветы. Было радостно видеть, что из пустыря, благодаря упорству и усилиям, рождается красивая земля, обещающая и благодарная.
Я по-доброму завидовал сыну, его аппетиту. Он сразу мог съесть килограмм яблок и закусить хорошей тарелкой земляники. А мне хватало одного яблока и десяток ягод на день. На заводе, в душном задымленном цеху я мечтал: вот приду в сад и навалюсь на яблоки и ягоды, чтобы отбить во рту заводскую горечь. А в действительности все было не так. Я был равнодушен к плодам и ягодам, но наслаждался формой и расцветкой даров природы, половодьем цветов, которые цвели с конца апреля до глубокой осени.
Яблони "белый налив" дарили прозрачные, душистые и сладкие плоды. И каждый год плодоносили так обильно, что приходилось ставить под них целый лес подпорок. Или "осенний полосатый" – к началу сентября яблоки наливались румянцем. Стоит дерево, как большой букет цветов в зелени и румянах. А антоновка, строгая, отливающая желтизной своих плодов, старинное произведение искусства садоводов. И еще яблони и груша-тонковетка с яркими красными бочками, нежная и прекрасная. И сережки вишен. И с сизой изморозью сливы, и колючий строгий крыжовник, и прячущиеся в своих душистых листьях кисти черной смородины, и обильно плодоносящая малина, которую мы не успевали собирать, и она, перезрев, падала на землю. И нежные гроздья красной смородины. И разросшийся куст черной рябины, похожий на небольшую рощу, дававший приют для гнездования маленьких птичек, обильно плодоносящий и подвергающийся сентябрьским набегам нахальных дроздов.
И опять цветы, цветы. Нежный, оранжевый, быстро отцветающий мак. Мохнатые листочки дельфиниумов. Горделивые и хрупкие гладиолусы. Многоцветные турецкие гвоздики. Остро пахнущие флоксы. Пышные осенние астры. И конечно, обильно цветущие и нежно пахнущие июльские розы.
Все это вдохновляло на труд, на жажду жизни, на радостную, еще не родившуюся мечту. И всего этого не замечала моя жена. Пришлось расстаться с садами. Но я не жалею об этом. Пару десятков деревьев я оставил на этой недавно бесплодной земле, не считая кустов, ягодников и цветов.
А итог нашей совместной жизни выглядит так. Обычно, когда я приходил домой с получкой, то деньги клал на холодильник. Приходила жена, и она, как коршун, набрасывалась на деньги, пересчитывая их. Так же я поступил, когда принес первую пенсию.
А мне хватает моей пенсии. Да и куда мне лишние купюры. Накопительством я не занимаюсь. Водку не пью. Не курю. В кино и театры из-за глаукомы не хожу. Нарядов мне особых не нужно. Прикрыт грех, ну и ладно. Чтобы не закиснуть мне хватает газет и журналов, ну и книг.
Есть проверенные сведения, что в царство Аида ветеранов партии и войны принимают без сберегательной книжки. Так что можно не беспокоиться за свою потустороннюю судьбу. Вот так произошло отлучение пенсионера от семьи.
В декабре 1967 года, придя с работы, я почувствовал боль в сердце. Боль так быстро нарастала и становилась невыносимой. Казалось, кто-то когтями разрывает сердце на части. Это был инфаркт. Пятьдесят дней в больнице. Пятьдесят дней дома. А потом инвалидность. Я уже не мог работать на своей работе и стал не нужен цеху.
Спасибо соседям. У них освободилось место ночного сторожа, и я принял этот пост. Тут я и доработал до пенсии. А потом стали одолевать разные болести.
34
Ах, время, время! Оно незаметно донесло нас до тревожных дней. Все больше и больше на земле пахнет порохом и атомной грозой. Это не сумасшедшие и не дураки грозят нас испепелить водородными и нейтронными бомбами. Они даже очень умные – эти Рейган, Коль, Тэтчер и остальная правящая верхушка.
Американские мудрецы подсчитали свои плюсы и минусы, и главный их плюс – средний американец. Это не только белые воротнички, но рабочий и фермер. Этому среднему янки наплевать на то, что убивают вьетнамца, араба, кхмера или русского. Главное для него дом в рассрочку, машина, холодильник, телевизор и, конечно, счет в банке, где оседают доллары, пахнущие кровью африканца, азиата или южного американца, за счет которых его подкармливает умный босс.
Он, как крот, этот пролетарий и фермер, уткнулся в корыто с похлебкой. Он не старается прозреть. Он не хочет слушать, что говорят его соотечественники-коммунисты. Он не читает их газет.
Он, этот средний американец, отрывается от корыта только тогда, когда захлопываются двери кормушки. Тогда он начинает пищать: "Смотрите, я стал безработным. Пожалейте меня, люди добрые". И становится в очередь за миской супа в столовой Армии Спасения. На большее у него не хватает гражданского мужества.
В годы вьетнамской войны с протестами против нее выходили на улицы женщины, студенты, интеллигенция, а пролетариат не пошевелил даже пальцем. Эти американские рабочие не подумали в знак протеста объявить всеобщую забастовку и решительно заявить: "Хватит убивать!". Протестовать против атомной угрозы они не собираются и теперь. Наоборот, они отдают свои голоса президентам-атомщикам. Этот средний американец восхищается, когда президент посылает убивать тех, кто не угоден американским капиталистам. Этот средний янки заходится в патриотическом визге, когда была растоптана свобода маленькой Гренады, когда уничтожаются народы Никарагуа, Сальвадора, Афганистана, когда американский линкор из орудий перепахивает деревни Ливана, а на очереди расправа с Сирией, Ливией, Анголой, Эфиопией. Хотя с Ливией уже частично расправились прилетевшие из Англии американские бомбовозы. Они разбомбили города Триполи и Бенгази. Сотни убитых и тысячи раненных. И это подлое избиение ливийцев приводит в восторг 2/3 американцев, разжиревших на чужой крови. Этот средний американец хлопает в ладоши и чуть ли не кричит "хайль", как кричали гитлеровские душегубы.
Я прожил долгую жизнь и никогда не желал никому худого – плохой судьбы. Но тут искренне желаю, чтобы такая участь, какая постигла ливийцев, обрушилась на 2/3 американцев.
И не только атомная гроза нависла над миром, но готовятся новые способы уничтожения людей: лазеры, химия, бактериологическое и космическое оружие. И первую скрипку в этой подготовке войны ведут США.
Наше предложение о запрете испытаний ядерного оружия и сокращении обычных вооружений американцами отвергаются. Да и как они будут сокращать вооружение, если у них генеральная цель – уничтожить Советский Союз.
Десятки национальных освободительных революций в Азии, Африке, Латинской Америке показали толстосумам, что надежды на незыблемость диктатуры капитализма должны рухнуть. Если они хотят (а в этом нет сомнения) сохранить на земле свои позиции, то им нужно объединиться, вооружиться и затем нанести удар по коммунистическому миру и, в первую очередь, по Советской стране. Они великолепно понимают, что в мирном соревновании двух систем им надеяться на победу бесполезно. Вопрос стоит так: или-или.
Теперь США чувствуют себя на коне. Им удалось повернуть руль политических настроений вправо во всех основных крупных государствах мира.
Сначала в ФРГ избиратели проголосовали за профашиста Коля. Затем англичане выразили доверие консервативной Тэтчер. Идет в ногу с ними Япония, Италия и европейская мелочь. Такая расстановка политических сил в мире обнадеживает США, и они ускоренными темпами готовятся к третьей мировой войне.
Но эту войну они готовят не только технически, но и психологически. Изобретатель нейтронной бомбы американец Телер подсчитал, что в атомном пекле погибнет половина американцев, но зато исчезнут с лица земли все советские люди, европейцы, азиаты, и если кое-что останется, то это будет так ничтожно, что эти остатки можно не принимать в расчет.
Свободных пространств и бесхозных земель хватит на всех американцев. Ну а работать на этих пустошах будут рабы, привезенные из Африки, конечно, под руководством белого человека – американца. Вот уже тогда пятьдесят два миллиона американцев, мечтающих стать миллионерами, наконец обретут свою мечту.
И все-таки они плохо считают и прогнозируют, эти умные Телеры. Пятьдесят тысяч накопленных в мире атомных бомб хватит, чтобы превратить десять таких планет как Земля в безжизненные пустыни, захолоделые и мертвые. Так что напрасно зажиревший средний американец после атомного безумия надеется разжиться еще больше. Через 300–400 лет будущие граждане США станут краснеть за своих предков, живших в двадцатом веке, продававших за тридцать сребреников человеческую и пролетарскую совесть.
А пока существует империализм, не будет мира на земле. Не будет в тишине жить человечество.
35
В шестидесятые годы гремела по радио песня "Москва-Пекин". Слушая эту песню, многие думали: "Нет крепче союза, чем союз этих двух государств".
На заводе в курилке шли всякие суды-пересуды на злободневные темы. Вопрос о союзе с Китаем был тогда самым важным. Все тогда радовались победе народной армии Китая, изгнавшей Чан Кайши на остров Тайвань из материкового Китая и первым успехам строительства новой жизни.
Кому могло прийти в голову, что Мао Цзедун и его клика превратят этот союз в грустное воспоминание.
Разве могли мы в СССР подумать, что нас в Китае начнут поливать грязью, будут прививать народам Китая ненависть к нашей стране и будут приравнивать нас к американским империалистам и даже хуже того. О союзе с Китаем мы часто беседовали с Юлисом Врублевским, обмотчиком высочайшего класса, ставшего через несколько лет Героем Социалистического Труда.
Он работал в соседней мастерской еще до войны, и мы с ним были дружны. Однажды Врублевский сказал: "Нам теперь никто не страшен, с нами Китай".
Я промолчал, а он, почувствовав, что я не разделяю его оптимизма, спросил: "А ты как думаешь?".
– Я не верю им. Они вытянут из нас не один миллиард рублей, а после покажут свое истинное лицо.
– Ты неглупый человек, но в этом вопросе здорово ошибаешься, – улыбнулся Врублевский.
Я не стал спорить. Ведь я и сам радовался рождению нового Китая. Но все же сомневался в искренности их дружбы. Уж больно Мао, как доходили до нас скупые слухи, походил на императорского мандарина. Но, к сожалению, я не ошибся. Не прошло и пяти лет как самые невероятные предположения начали сбываться. Мы построили Китаю двести заводов и каких! А они отвернулись от дружбы и, соревнуясь с продажными писаками Запада, втаптывали [нас] в грязь. На своих картах китайцы стали показывать как свою землю наши земли на Дальнем Востоке и земли среднеазиатских республик. Они еще покажут себя в полную силу, эти соседи на Востоке. Будет литься кровь советских людей как на западе, так и на востоке.
36
Только раз бывает в жизни встреча…
/из песни/
Иногда беспричинно начинает овладевать мной беспокойство. Что бы я ни делал, а где-то в душе шевелится необъяснимое смятение, непонятная устремленность, несозревшее желание.
Проходит день, два и три. Мне становится ясно, что меня тревожит. Я ухожу из дома. Еду на Петроградскую сторону. Выхожу на станции метро "Горьковская" и тихонько иду по бульвару-проспекту.
Октябрь. Давно обнажились липы. Рдеют сочные гроздья рябины, ожидая прилета гостей. Ветер упрямо очищает упавшее золото берез, кое-где придавленное желтой ладонью кленового листа. И только тополя поредевшей, но еще зеленой листвой напоминают, что за углом стоит уходящее лето.
Незаметно я ускоряю шаги. И вот уже вижу большой, угловой серый дом. Он все тот же, как пятьдесят лет назад. Его пощадила война и блокада. Только на подъезде нет таблички с фамилиями жильцов. Видимо за это время новое поколение жильцов сменило прежних, табличку сняли, а новую забыли повесить.
Я останавливаюсь против дома и жадно смотрю на него, с надеждой ожидаю. Все мне кажется, что из подъезда дома выйдет такая знакомая девушка, и я подойду к ней и буду шагать рядом. И стану говорить, говорить обо всем, что накопилось за долгие годы. И если будет – радостно увижу ее чудесную улыбку и потеплевшие или вопрошающие глаза. Это будет как награда за верность, за долгое ожидание и разлуку. И, как в давние времена, я по-прежнему буду стараться нечасто смотреть на нее, чтобы она не заметила в моих глазах бесенят любви.
…Не было ни осени, ни зелени, ни движения, ни звука. Ни смеха, ни слез. Приходило и жило только прошлое. Неистребимо улыбалось далекое юное счастье.
Любовь – это взлеты и падения. Радость и страдания. Признание и воскрешение из смерти. И летящая в голубизну песня жаворонка. И улыбка твоей души. И свет твоих глаз. Это все ты – молчаливая и рождающая своим голосом музыку. И это вся ты, воскрешающая мечту и очарование, и ответное ликование моего существа.
Если этого нет, значит больше не пламенеет солнце любви. Она больше не цветет, не благоухает. Она угасла и погибла.
Приходили и уходили завоеватели, оставляя порушенные города и села, а любовь оставалась. Цунами превращали берега океанов в пустыню, а любовь оставалась. Только любовь оставила жить в камне прекрасную египтянку Нефертити. Только любовь воздвигла в Агре гробницу Тадж-Махал, которому будут поклоняться люди и после нас. Будут поклоняться камню, под которым лежит когда-то любившее сердце. Только любовь сделала простую женщину императрицей Екатериной Первой. Только любовь позвала в дорогу из Петербурга в далекую Сибирь жен декабристов, где томились их мужья.
Мужество закалила любовь. Песню рождала любовь. И любовь рождала нового человека, новую Любовь.
Навстречу тебе, твоей душе, под солнцем любви, раскрылось мое сердце как первый утренний цветок, благоухая и замирая от счастья.
Ты слышишь, Женечка?
Проходят короткие и долгие минуты, и я возвращаюсь к действительности. Нужно уходить. Встреча с юностью закончилась. Молча прощаюсь с серым домом и ухожу. С тихим шорохом ложатся листья тополей на похолодевшую землю. До новой встречи, старый добрый дом.
Но ведь прошли годы и десятилетия, и моей первой любви столько лет, сколько мне. И может быть, и может быть…
Нет, этого не должно случиться. Она не должна уйти из жизни раньше меня. Мы еще встретимся, славная и хорошая. Что из того, что у нас седины и морщины на щеках, как тонкие щели на дереве старом видны. Это не помешает нам вспомнить юность, разбежавшихся наших друзей и товарищей. Это не помешает нам оценить прожитую жизнь. Мы над многим посмеемся, многое простим, многому поклонимся низко. Я не забыл как через двенадцать лет, после последней нашей встречи, ты нашла меня в Ленинграде, приехав из Москвы. Ты верила, что война не испепелила меня. Значит, твоя душа не изменила верности далекому прошлому.
Как мало у человека к концу жизни остается сокровенных мест. Я еще не раз приду к этому дому на проспекте-бульваре. И всегда в любое время года тут для меня будет расцветать весна юности.