Г. А. Калиняк
Присматриваясь к старым рабочим, мне казалось, что я никогда не достигну их мастерства. Я удивлялся их четкой работе двумя гаечными ключами. Они захватывали ключами гайки, не глядя на ключи. Я любовался их работой, когда они рубили зубилом металл. Ручник никогда не промахивался мимо зубила, и зубило пело свою победную песню, неумолимо ровной строчкой идя по металлу. Или когда, не глядя на термопару и часы, только слегка прикоснувшись к деталям, [они] определяли степень ее нагретости.
После войны я был бригадиром прессовщиков, а потом десять лет руководил в качестве старшего мастера всей мастерской. Вот как все оборачивается в жизни.
Я еще застал рабочих, работавших при царе у Сименса-Шуккерта. Они рассказывали о забастовках, о своеобразных обычаях, которые существовали на производстве.
Например, когда оканчивался срок обучения, и ученик становился в ряды взрослых рабочих, то его старшие товарищи предупреждали, чтобы он не зарывался. Это значило, что больше положенного по его мастерству он не должен зарабатывать. Но некоторые, особенно те, кто недавно приехал из деревни, не обращали внимания на это предупреждение и старались заработать больше. Тогда такого отступника приглашали "на вал". Валом называлось насыпь железной дороги, проходившей рядом с заводом. При этом ему напоминали, что нужно обмыть первую настоящую получку и окончание учения. Именинник покупал вино, закуску и компания отправлялась на вал. Когда было все выпито и съедено, провинившийся получал хорошую взбучку и больше не пытался нарушать рабочий обычай.
Капиталисты были не дураки. Они старались внести раскол в ряды рабочих и поднять свой авторитет. Так, рабочему, проработавшему двадцать пять лет, устраивалось торжество.
В день юбилея рабочий приходил на работу в праздничном костюме. Он знал, что в этот день работать не будет. Станок его был уже украшен зеленью. С гудком к нему приходил управляющий заводом и цеховое начальство. Его поздравляли с юбилеем, и управляющий вручал ему конверт с наградными. Поздравляли его и рядом работающие товарищи. Именинник уходил домой и поджидал друзей, чтобы отметить пирушкой этот знаменательный день. Так же чествовали мастера. В день двадцатипятилетия его конторку украшали хвоей. Мастер приходил в полном параде и обязательно в котелке. Принимал поздравления, наградные и уходил домой отмечать свой юбилей…
Но не одной работой жив человек. В общенациональные праздники, Первое Мая и Октябрьскую Революцию, завком и дирекция завода откупали какой-нибудь театр. И мы шли туда коллективно. После торжественной части зал вставал и пел "Интернационал". Как здорово мы его пели! Он сплачивал нас, и мы еще надежнее чувствовали плечо товарища.
На одном из праздников я сидел в ложе над самой оркестровой ямой. Шла опера Шестаковича "Леди Макбет Мценского уезда". Дирижировал Самосуд, который вскоре уехал в Москву, приглашенный Большим театром.
Самосуд так артистично дирижировал, столько вкладывал души и вдохновения, что я только его видел и, кажется, даже слышал движение дирижерской руки, вооруженной палочкой. Он поглотил все мое внимание, и фактически я оперу не видел. Но и в обычные дни мы не забывали наши великолепные театры: Мариинку, Александринку, Малый Оперный, Большой Драматический и конечно ТРАМ (Театр Рабочей Молодежи), помещавшийся на Литейном проспекте против улицы Жуковского. Особенно популярна была Александринка.
Это был самый демократичный театр, где легче всего можно было пройти без билета, так как их не проверяли у входа. Дирекция это знала и считала, что каждый культурный человек должен иметь билет. А если придут десятки безбилетников, то они оплатят свое присутствие дружными горячими аплодисментами.
А по весне открывали книжный базар на бульваре улицы Перовской против Казанского собора. Там мы встречались с цветом советской литературы: Тыняновым, Лавреневым, Зощенко, Тихоновым и другими писателями и поэтами, которые стояли за прилавками павильонов. Мы впитывали в себя все лучшее, гуманистическое, духовно росли.
Тогда еще не было автографной истерии и книжного бума. На книжном базаре можно было свободно подойти к любому прилавку и выбрать себе приглянувшуюся книгу. Я вообще покупал много книг в ущерб своему гардеробу. Были у меня все новинки. И даже Малая Советская Энциклопедия, которую начали тогда издавать. Тогда еще не было нечитающих книголюбов, которые теперь корешками книг украшают свои хоромы.
На авторов книг, за которыми теперь выстраиваются очереди в ларьках по приему макулатуры, тогда никто не охотился. Как теперь вижу четыре голубых есенинских тома, которые долго стояли на витрине Дома книги на Невском проспекте.
Это для нас писали Горький, А. Толстой, Есенин, Маяковский, Тихонов, Леонов, Светлов, Шолохов, Федин, Фадеев, Эренбург, Лебединский.
Это для нас сочиняли музыку Прокофьев, Мясковский, Шостакович, Кабалевский, Дунаевский.
Это для нас пели чудесные песни: Барсова, Обухова, Нежданова, Пирогов, Козловский, Рейзен, Михайлов, Лемешев, а Флиер, Гилельс, Ойстрах прославляли нашу Родину на международных конкурсах музыкантов.
Для нас невесомо порхали Уланова, Дудинская, Чабукиани и божественно лицедействовали Станиславский, Качалов, Тарасов, Ермилова, Москвин, Книппер-Чехова, Хмелев, Черкасов, Корчагина-Александровская (тетя Катя).
И для нас начал свое победоносное шествие по эстрадам теа-джаз Леонида Утесова.
С устройством на работу Леванта и меня завершилось трудоустройство всех одноклассников-витебчан на Ленинградской земле. Женечка трудилась электромонтером на текстильной фабрике.
12
В декабре 1930 года была объявлена мобилизация двадцати пяти тысяч комсомольцев на лесозаготовки. Леса нужно было много на новостройки пятилетки и на экспорт, для пополнения валютных фондов. Я был секретарем комсомольской ячейки цеха, и когда получил указание комитета комсомола о выделении одного человека на лесозаготовки, решил ехать сам. Я чувствовал, что там будет трудная обстановка.
В конце декабря в количестве двадцати человек мы прибыли на четырнадцатый разъезд Мурманской железной дороги, где находилась дирекция леспромхоза. На другой день отправились в глубинку на место своей работы. Там, в семи километрах от железной дороги, находилось одно из отделений леспромхоза. Туда можно было добраться только зимой, когда болота и озера скует крепкий карельский мороз. Только тогда можно было прокладывать дороги, поливать их водой и по таким "ледянкам" вывозить лес на биржу, находившуюся у железной дороги.
Поселились мы в бараке. Спали на двухэтажных нарах. На работу выезжали с таким расчетом, чтобы по приезду в лес начало немного светать. Если было тихо, то серебристо-белые чащобы встречали нас полумраком, настороженно, молчаливо. Даже звериных следочков не было в этом застывшем лесу.
Но если гулял ветер, то шатровые вершины сосен угрожающе раскачивались, бросались комьями снега в непрошенных пришельцев. Тревожно переговаривались между собой могучие великаны; предвидя свою горькую судьбину, свою смертушку, деревья навечно прощались друг с другом.
И сразу навалились на нас трудности. По молодости никто из нас не был лесорубом. И мало кто умел запрягать лошадей и управляться с ними. К тому же в Ленинграде в дирекции "Кареллеса" нам сказали, что мы будем работать десятниками. А тут дают пилу и топор в руки и предлагают валить лесных великанов.
А как подойти к могучей сосне, если снегу по пояс, и как и куда валить ее, если в лесу гуляет ветер, которому наплевать на все наши потуги. Когда дерево начинало дрожать и чуть клониться в одну сторону, мы быстро вытаскивали пилу из разреза, ложились на снег и откатывались от сосны в разные стороны. Предугадать куда упадет дерево, было невозможно. Ветер как хотел, так и направлял падение. Дерево клонится все больше и больше. С него слетает туча снега. От глухого удара о землю поднимается встречный снежный вихрь, и нужно было ожидать, когда уляжется эта метель, чтобы увидеть, как лежит кряж. И когда разделан великан, как его вывезти к дороге (трелевать). Лес стоял на каменистых холмах, и люди и лошади проваливались между камней; иногда нога так застревала, что приходилось жертвовать валенком. Его нельзя было вытащить. Только в полной темноте мы возвращались домой с задубелыми брюками и ватниками. Сушились тут же, где спали, хотя сушилки в бараках были, но они не были оборудованы.
Сильно мучила пища. Завтракали мы рыбным супом, заправленным пшеном и пшеничной кашей с той же рыбой. Это же меню было на совместный обед и ужин. Так мы питались каждый день вплоть до отъезда в Ленинград. Рыба, которую повариха закладывала в котел, была такая соленая, что не помогала выживанию. В результате, от соленого нас мучила изжога. При работе в лесу внаклонку, дело доходило до рвоты.
Все эти тяготы вызывали недовольство и нарекания. Было выдвинуто предложение бросить все и уехать в Ленинград. Пришлось [мне] как секретарю комсомольской ячейки, которую я организовал из прибывших ребят, здорово покрутиться, чтобы одолеть эти настроения, не допустить общего бегства.
И все же мы не избежали потерь. Шесть комсомольцев уехали в город. Оставшиеся девятнадцать товарищей до конца сезона трудились в лесу.
Через несколько дней после нашего приезда состоялось общее собрание трудящихся нашего отделения (300 человек), где меня избрали председателем рабочкома – прибавилось еще больше заботы. Пришлось начинать войну с директором леспромхоза.
Это был страшно упрямый мужик. Высоченного роста. Худощавый. Черноволосый. С клокочущим всеми страстями голосом, он наводил страх на всех штатных и завербованных работников; последних было абсолютное большинство.
После первого столкновения с директором я понял, что переспорить его невозможно, этого хохла, бывшего командира полка буденновской конницы.
Нужно было не рубиться саблями, а брать директора тихо, показным безразличием к его чину. Нужно было делать вид, что парадом командую я, избранный народом. А он для меня – такой же член профсоюза, как и все, а уже после – директор большого хозяйства.
Как всякого директора, имеющего сезонный состав рабочих, его интересовал только план и еще раз план. Остальное его мало интересовало. И когда я потребовал достройку клуба, тюфяки с соломой и дооборудование сушилок, то Павлюченко поднял такой хай, что рядом стоящих как ветром сдуло.
Когда директор наконец выдохся, я сказал, что повторять не буду и ушел. Оказалось, такая тактика была самой действенной, и требования начали выполняться.
Особенно смешным был разговор, когда я потребовал снабдить всех поварих марлей. Дело в том, что хотя мы и жили на воде как в Венеции, но проточной воды у нас не было. Брали воду из застойных водоемов, а там и зимой резвится тьма мелкой живности: всяких жучков, паучков и прочих жителей подводного царства. Чтобы избавиться от этого бесплатного приложения, и нужна была марля.
Вот тут директора понесло. Он, как Демосфен, начал обвинять меня во всех смертных грехах. И в том, что я гнилой интеллигент, и в том, что из-за таких как я страна не выполнит пятилетку… И еще много подобного было выплеснуто из ушата красноречия на мою профсоюзную голову.
Я спокойно слушал эту филиппику и весело смеялся про себя. В итоге поварихи получили нужную марлю.
По профсоюзным делам приходилось бывать в разъездах. К тому же районный центр Медведиха (Медвежья Гора) назначил меня председателем комиссии по чистке соваппарата (была и такая чистка). И это тоже требовало разъездов.
Конюх запрягал мне лошадь, которая по старости уже не могла работать в лесу. Это был лошак с неопределенного цвета шерстью, с разбитыми копытами, забывший свою молодость и философски мудро взиравший на суетной мир.
На обратном пути, налюбовавшись световой симфонией северного сияния, я подвязывал вожжи к саням и, поудобней устроившись в сене, спокойно засыпал, зная, что верное лошадиное сердце не собьется с пути и довезет меня до дома.
Иногда приходилось быть участником в разрешении забавных историй. Однажды ночью, когда я спал как убитый, наработавшись днем в лесу, меня разбудил начальник нашего отделения Меньшиков. Он сообщил, что счетовод напился пьяный и чуть не убил свою сожительницу, и теперь, угрожая ружьем, никого не пускает в свою комнату. Меньшиков спрашивал, что делать? Ведь милиции в лесу не было. Я оделся, и мы пошли к бараку, где жил счетовод. Открываю дверь комнаты счетовода (она была не заперта) и вижу: за столом, освещенным керосиновой лампочкой сидит Леша-счетовод, и прислоненное к столу стоит охотничье ружье.
Я поздоровался и спросил, нет ли у него махорки, у меня вся вышла. Леша забормотал, что этого добра у него навалом и протянул мне кисет. Я свернул цигарку и передал кисет Меньшикову, который тоже соорудил козью ножечку. Я заметил, что Иван Васильевич немного удивлен тем, что все протекает мирно и взрыва страстей не предвидится.
Советую Леше лечь спать. Время уже позднее. Он охотно следует совету, заваливается на койку и начинает авторитетно храпеть. Взяв ружье, я протянул его Меньшикову и посоветовал до конца сезона не отдавать его счетоводу.
Иван Васильевич переломил ружье, чтобы вынуть патрон и весело засмеялся:
– Так оно не заряжено.
– Я это знаю.
– Вот почему ты так смело зашел в комнату.
Я тоже засмеялся, но уже от простоты Меньшикова. Я и понятия не имел, что у хроменького счетовода есть ружье. Удивительным в этой истории было то, где счетовод взял вино. На лесозаготовках водку не продавали. Да и вообще не было никаких магазинов. За этим зельем нужно было ехать пятьдесят километров по железной дороге в Медведиху. Другой дороги туда не было. Начальник отделения божился, что ни от нас, ни к нам никто не уезжал и не приезжал. Так и остался этот вопрос темным для следствия.
Подобное по необъяснимости происшествие произошло у нас в бараке. Я вернулся поздно из поездки. Ребята уже давно спали. Заскочил к нашей поварихе, которая ожидала меня. У нее всегда оставался наш неизменный рыбно-пшеничный суп. Аннушка поставила передо мной миску с супом. Зачерпнув варево, я замер, не поверив своим глазам. На меня из супа смотрело крыло курицы. И тут я сразу почувствовал сладкий запах куриного бульона.
Вытащив пустую ложку из миски, я сказал: "Нюша, ты по ошибке дала мне свой суп". Она молча убрала миску и поставила другую с нашим вечным супом.
В начале лесного поселка петухи не пели, а куры не прихорашивались. А на разъезде не было даже собак и кошек. Ближайшая деревня была в двенадцати километрах, но дороги туда не было. Можно было только предположить, что такой подарок нашей поварихе преподнес влюбленный архангел. Но святые не дураки. Они больше обитают в теплых краях ближе к экватору. Папа Римский и вся его святая банда пустила корни в Ватикане и о подарках советской поварихе не помышляют.
Однажды милейший Меньшиков сообщил мне, что Павлюченко приказал не пускать на ночевку в барак не выполнивших наряд. Я посоветовал Меньшикову забыть это приказание. А при встрече напомнил директору, что Советскую власть еще никто не отменил и законов колониальной инквизиции еще никто у нас не устанавливал.
В начале апреля резко изменилась погода. Подул южный ветер. Леса, укутанные в белые шелка, за одну ночь стали темно-зелеными. На озерах начала проступать вода. Под тяжестью груженых саней стала оседать ледянка. Лесозаготовки окончились.
Славные мои товарищи: бригадир, неунывающий Толя Кокарев, любящий шутку Смирнов, молчун Тузов, жадный до всего нового Саша Титов и остальная комсомолия, почерневшие от морозов и ветров, но ставшие взрослее, с честью выдержали испытание, работая в лесу.
По выполнению плана мы занимали золотую середину среди лесорубов отделения. Это несмотря на то, что мы не имели опыта и мастерства настоящих лесорубов. К тому же нам старались напакостить; чтобы увеличить количество поездок на биржу с четырех до пяти за два дня, мы с вечера нагружали сани. Оставалось только утром подогнать лошадей, и обоз мог трогаться в путь.
Иногда, приходя на работу, мы обнаруживали перерубленными веревки, связывавшие бревна. Приходилось укладку разбирать и затем снова загружать сани. На это уходило лишнее время и так короткого зимнего дня.
Думаю, работая в лесу, я проверил свою партийность. Перед отъездом на лесозаготовки меня приняли в кандидаты партии.
Уходя из нашего лесного поселка, я попрощался со всеми остающимися здесь, с этими вечными лесными жителями и тружениками.
Прощаясь с нашей поварихой Нюшей, я поблагодарил за заботу о нас и, конечно, за куриный суп. Поцеловав ее в щеку, я увидел, как вспыхнуло ее лицо, и закипели слезы в глазах.
При расставании Павлюченко настойчиво предлагал мне остаться у него помощником директора по труду. Я поблагодарил его за лестное предложение и доверие, а про себя смеялся: ну какой из меня, мальчишки, администратор. Я и теперь считаю, что поступил правильно. К тому же, я не собирался изменять заводу.