В каком-то смысле предпочтение Боратынского явилось полной противоположностью выбору, сделанному Пушкиным, ибо внешность Натальи Николаевны была куда как поэтична. А вот если говорить о сердце и душе обеих избранниц, получается обратная ситуация. Почти полное равнодушие к стихам со стороны супруги Александра Сергеевича и глубокое понимание поэтического слова женою Боратынского. Если для Пушкина подчас оказывалось невозможным добиться хотя бы элементарного любопытства Натальи Николаевны к его новым произведениям, то Анастасия Львовна не только с величайшим вниманием выслушивала стихи мужа, но обязательно их переписывала, а в суждениях о поэзии проявляла такой вкус, что без её одобрения Боратынский ничего не печатал.
Впрочем, оба поэта, каждый в первую пору своей семейной жизни, были счастливы. Но, как известно, вечное блаженство на земле невозможно. И если счастье Пушкина было разрушено именно ввиду бесцеремонной и нахальной близости общества, то семейные радости Боратынского выдохлись и оскудели как раз по причине почти полной изолированности поэта от этого самого общества.
В 1827 году вышла его первая книга "Стихотворения Боратынского", замысел которой возник ещё в Финляндии. Именно оттуда четырьмя годами прежде поэт обратился к издателям "Полярной звезды" Бестужеву и Рылееву с просьбой помочь в его осуществлении. Они согласились и даже заплатили Евгению Абрамовичу тысячу рублей за право издать его сочинения, но с выпуском затягивали. Вероятно, стихи элегического поэта показались будущим декабристам, а тогда тайным заговорщикам, слишком аполитичными. В письме Пушкину Бестужев признался, что перестал верить в дарование Боратынского.
Поселившись в Москве, Евгений Абрамович обратился к другому издателю – редактору журнала "Московский телеграф", с предисловием которого книга и была вскоре напечатана. Причём оценка творчества Боратынского, высказанная Полевым, была и щедра, и небезосновательна: "В том роде, в каком он пишет, доныне никто с ним не сравнялся". Что это за род – издатель не назвал, однако можно полагать, что речь идёт о философской лирике. А в пору, когда ещё не прозвучал Тютчев, таких мудрых и глубоких стихов, пожалуй, и в самом деле ещё ни за кем не числилось; и Муза Боратынского, может быть, несколько педантичная и холодная, всё ещё оставалась самой интеллектуальной на российском Парнасе.
В 1828 году Евгений Абрамович пробует служить на гражданском поприще и поступает в Межевую канцелярию. Два с половиной года пересиливает себя, и хотя служба не слишком его отягощала, поэт всё-таки увольняется: "Не гожусь я ни в какую канцелярию…"
Москва, не в пример прозападному Петербургу обращённая к России, пробует заинтересовать своим славянофильством и Боратынского. Поэт не только знакомится, но и довольно коротко сходится с московскими писателями, составлявшими "Общество любомудров": Хомяковым, Веневитиновым, Одоевским, Шевырёвым… С критиком Иваном Киреевским, тоже любомудром, даже завязывается дружба. Отсюда и частые посещения Евгением Абрамовичем салона Елагиной, матери братьев Киреевских.
Становится он завсегдатаем и гостиной Зинаиды Волконской, представлявшей в одном лице поэтессу, певицу, композитора и просто красавицу. В её доме на Тверской с завидным постоянством и охотой собирался весь цвет русской аристократии и культуры, но лишь до тех пор, пока в 1829 году "Северная Корина" не оставила навсегда Отечество и не уехала в Италию. Именно у Волконской Евгений Абрамович впервые увидел Адама Мицкевича и услышал его вдохновенные импровизации. Тогда же, при отъезде польского поэта в Петербург, довелось Боратынскому участвовать и в его прощальном чествовании. На золотом кубке, поднесённом знаменитому гостю московскими литераторами, среди прочих выгравировано имя Боратынского. Однако его поэтическое слово, посвящённое польскому собрату, оказалось и значительнее, и долговечнее нацарапанного художником на благородном металле.
К**
Не бойся едких осуждений,
Но упоительных похвал:
Не раз в чаду их мощный гений
Сном расслабленья засыпал.Когда, доверясь их измене,
Уже готов у моды ты
Взять на венок своей Камене
Её тафтяные цветы;Прости, я громко негодую;
Прости, наставник и пророк,
Я с укоризной указую
Тебе на лавровый венок.Когда по рёбрам крепко стиснут
Пегас удалым седоком,
Не горе, ежели прихлыстнут
Его критическим хлыстом.
В том же 1828 году под одной обложкой вышли две стихотворные повести: "Бал" Боратынского и "Граф Нулин" Пушкина. Совместная книга вызвала дружные приветствия соратников, и противники обрушились на неё с общим энтузиазмом. В "Дамском журнале" Шаликова был помещён критический разбор "Бала" и эпиграмма на обоих поэтов, построенная на топорной попытке каламбура относительно "баллов" и "нулей". Надеждин в "Вестнике Европы" назвал поэмы "прыщиками на лице нашей вдовствующей литературы". А вот журнал "Славянин" охарактеризовал произведения Пушкина и Боратынского общим резюме: "Высокая простота!"
В 1831 году два лучших поэта опять выступили единым фронтом уже в альманахе "Денница" и на сей раз в жанре эпиграммы. И опять прицельный огонь по общему врагу – Фаддею Булгарину с его романом "Иван Выжигин". Если Александр Сергеевич перекрестил незадачливого автора в Авдея Флюгарина, то Евгений Абрамович подыскал другое, не менее меткое и узнаваемое имя.
ЭПИГРАММА
Поверьте мне, Фиглярин-моралист
Нам говорит преумиленным слогом:
"Не должно красть: кто на руку нечист,
Перед людьми грешит и перед Богом;
Не надобно в суде кривить душой,
Нехорошо живиться клеветой,
Временщику подслуживаться низко;
Честь, братцы, честь дороже нам всего!"
Ну что ж? Бог с ним! всё это к правде близко,
А может быть, и ново для него.
К творчеству трёх современников Пушкин относился особенно ревниво, не позволяя в своём присутствии хоть сколько-нибудь их критиковать. Это – Дельвиг, Языков, Боратынский. Ну а сам Евгений Абрамович мыслил о себе весьма скромно, при этом понимая, что за великий гений живёт и творит рядом с ним. Вот одно из его молодых обращений к Александру Сергеевичу: "Иди, довершай начатое, ты, в ком поселился гений! Возведи русскую поэзию на ту ступень между поэзиями всех народов, на которую Пётр Великий возвёл Россию между державами". Думается, что это напутствие, если и не вдохновило Пушкина на создание стихотворного романа "Евгений Онегин", то, по меньшей мере, поддержало в работе над ним.
Разумеется, и сам Боратынский не избежал влияния со стороны своего гениального друга. В частности, именно после "Повестей Белкина" взялся он за прозу и в 1831 году окончил "Перстень" – свой единственный эксперимент в повествовательном жанре. Однако в целом Евгений Абрамович был очень и очень оригинален. Недаром Пушкиным было сказано, что Боратынский "никогда не тащился по пятам увлекающего свой век гения, подбирая им оброненные колосья; он шёл своею дорогой один и независим".
Этим "увлекающим свой век гением" был, разумеется, не кто иной, как Жорж Гордон Байрон, воздействия которого не избежал и сам Пушкин, а позднее Лермонтов. Во власти величайшего поэта эпохи романтизма оказался и Мицкевич. Именно к Мицкевичу обращено стихотворение Боратынского:
Не подражай: своеобразен гений
И собственным величием велик;
Доратов ли, Шекспиров ли двойник,
Досаден ты: не любят повторений.
С Израилем певцу один закон:
Да не творит себе кумира он!
Когда тебя, Мицкевич вдохновенный,
Я застаю у Байроновых ног,
Я думаю: поклонник униженный!
Восстань, восстань и вспомни: сам ты бог!
Боратынский не был плодовит. Может быть, по той причине, что возможность высказать себя в дружеской беседе нередко делала излишними поэтические излияния перед читающей публикой. Но как прекрасны, исполнены оригинальных мыслей и живого чувства были эти беседы, знали только немногие счастливцы. Увы, стихи всегда бледнее этих непосредственных проявлений личности всякого подлинного поэта. Боратынский – не исключение. Склонность же его к дружескому общению, к импровизированному обмену мыслями определённо роднит Евгения Абрамовича с другим великим, с другим русским поэтом-философом – Тютчевым.
В 1832 году Боратынский продал Смирдину полное собрание своих сочинений. И через три года оно вышло – "Стихотворения Евгения Боратынского" в 2 частях. А затянулось издание в связи с доработкою текста. Будучи требователен к себе, автор редактировал даже уже появлявшееся в печати. Тормозила выход книги и пересылка корректур, поскольку печатанье шло в Москве, а сам Евгений Абрамович проживал в эту пору в Маре. Однако же как не отделывал свои произведения мастер, публика, да и критика не сумели проникнуться их совершенством.
Не исключено, что творческое восхождение художника даёт эффект, противоположный желаемому: чем выше он поднимается, тем более и более удаляется от обывателя и всё менее и менее понятен ему. Встреченный триумфально в начале поприща, Боратынский, как и Пушкин, изведал равнодушие читателей к своим зрелым стихам. Общая участь всех великих. Впрочем, и самих творцов их собственный индивидуальный поиск разводит столь далеко, что и они оказываются порою бесконечно чужды друг другу.
Хорошо Александру Сергеевичу – его поэтическая Вселенная, кажется, была способна вместить всё и всех – от Гомера и Шекспира до детской писательницы Ишимовой и кавалерист-девицы Дуровой. А вот Евгений Абрамович, творчески разминувшись с Пушкиным, не сумел оценить "Евгения Онегина" и посчитал его подражанием байроновскому "Чайльд Гарольду", до неприличия хохотал над "Повестями Белкина", не чувствовал прелести пушкинских сказок.
В 1836 году, после смерти тестя, на Боратынского наваливаются хозяйственные заботы всего семейства Энгельгардтов. Постоянные разъезды из имения в имение: и в Тамбовскую Мару, и в Тульский Скуратов, и в Глебовское под Владимиром, и в Казанские поместья – Алтамыш, Каймарак, Вознесенское. Заклад и перезаклад имений, займы, расчёты с кредиторами и опекунским советом, контроль за управляющими, их назначение и смещение.
Всё это отвлекало от литературы и лишало покоя, столь необходимого для глубоко прочувствованных элегий и философской лирики. Ведь мудрость хоть и порождается пережитыми страданиями, но появляется на свет уже позднее – в период праздности и безделья, как светлый умиротворяющий взгляд в прошлое. А тут не то что писать, но и задуматься о жизни стало некогда.
Гибель Пушкина, последовавшая в январе 1937 года, оборвала последнюю – самую сердечную, самую кровную связь Евгения Абрамовича с миром поэзии, так полно и дерзновенно олицетворяемой его великим другом. И как слабое утешение в горестной потере Жуковский, разбиравший бумаги умершего, счёл необходимым познакомить Боратынского с восторженными отзывами Александра Сергеевича о его творчестве, так и оставшимися в черновых набросках ненаписанных статей.
К концу 30-х Евгений Абрамович равно отдаляется от западников и славянофилов и вообще от литературной жизни. А в отместку – нападки из обоих лагерей. Отдаляется он и от Ивана Киреевского. Под каким сильным воздействием этого образованнейшего и умнейшего человека поэт находился, видно из сохранившихся писем Боратынского к нему. Их более полусотни, но все они датированы 1829–1834 годами. Хуже всего, что теперешняя жизнь деятельного помещика и главы семейного клана была едва ли не отвратительна прирождённому поэту и философу.
ИЗ А. ШЕНЬЕ
Под бурею судеб, унылый, часто я,
Скучая тягостной неволей бытия,
Нести ярмо моё утрачивая силу,
Гляжу с отрадою на близкую могилу,
Приветствую её, покой её люблю,
И цепи отряхнуть я сам себя молю.
Но вскоре мнимая решимость позабыта,
И томной слабости душа моя открыта:
Страшна могила мне; и ближние, друзья,
Моё грядущее, и молодость моя,
И обещания в груди сокрытой музы -
Всё обольстительно скрепляет жизни узы,
И далеко ищу, как жребий мой ни строг,
Я жить и бедствовать услужливый предлог.
С того времени, как Боратынский вышел в отставку, он оказался в стороне от всякой общественной жизни и её интересов. "Муж-мальчик, муж-слуга из жениных пажей – высокий идеал московских всех мужей…" – нет, это не про него написал Грибоедов. И всё-таки разве теперь он не принадлежит семейству Энгельгардтов всецело и безраздельно? Ещё более погрустнели и потемнели краски его стихов. И до чего же редко они теперь приходят ему на ум, как правило, занятый хозяйственными расчётами и прочей деловой суетой.
В эту пору поэт мечтает о поездке в Германию, о встречах с учёными мужами Европы. Мечтает об Италии. Но – материальные трудности. Не набирается денег даже для летнего отдыха в Крыму. А вот на посещение Петербурга в конце января 1840-го хватило. Встретился с братом Ираклием, сделавшим военную и политическую карьеру и достигшим отцовских высот – генерал-лейтенант и сенатор! Увиделся с литературными знаменитостями, что уже давно числились у Боратынского в друзьях; познакомился и с Лермонтовым, отметив в молодом поэте явный талант, но не почувствовав к нему ни малейшей симпатии.
Побывав на художественной выставке, пришёл в восхищение от картины Брюллова "Последний день Помпеи". "Всё так же прелестна" – это уже впечатление от вдовы друга – Натальи Николаевны Пушкиной, промелькнувшей в одном из великосветских салонов. Общий результат: подумывает перебраться в Петербург, но опять не хватает денег.
Осенью 1841 года Евгений Абрамович по собственным чертежам строит в Мураново новый дом. И была им спроектирована удивительная комната для занятий с детьми, окна которой располагались… на потолке! Это чтобы по сторонам не глазели, не отвлекались. Дети, не сумевшие вполне оценить остроумный замысел, называли свою классную комнату "тужиловкой". Но "строгий архитектор" был, нужно отдать должное, мягким воспитателем.
Последние годы поэт писал мало. В 1842 году вышла тонюсенькая книжечка "Сумерки. Сочинение Евгения Боратынского". На этот сборник, исполненный надличностной всечеловеческой скорби, читатели не обратили никакого внимания. Однако "Отечественные записки" весьма уважительно сообщили о его выходе. А вскоре там же появилась большая статья Белинского. Если книгу, изданную Евгением Абрамовичем в 1835 году, Виссарион Григорьевич встретил весьма неодобрительной критической рецензией, то теперь, полностью пересматривая своё отношение, называет Боратынского "поэтом мысли" и заявляет, что "из всех поэтов, появившихся вместе с Пушкиным, первое место, бесспорно, принадлежит Баратынскому".
Осенью 1843 года Евгений Абрамович вместе с женою и тремя старшими детьми наконец-то отправляется в Италию. По дороге посещает Германию, зимует в Париже. Многое видит, со многими беседует. И всё-таки в Европе ему тоскливо. Боратынский, так давно туда стремившийся, явно разочарован. Но вот, наконец, Италия – та самая Италия, о которой он едва ли не всю жизнь мечтал. Впечатлений масса: и музейно-ландшафтных, и улично-простонародных, и вполне светских. В Неаполе поэт возобновляет общение с Зинаидой Волконской. Знакомится с художником Александром Ивановым. Но возможно ли, находясь в Италии, не вспомнить своего давнего воспитателя Джьячинто Боргезе, когда-то в далёком детстве заронившего в душу мальчика любовь к этой волшебно-прекрасной стране? Евгений Абрамович пишет стихотворение "Дядьке-итальянцу", отправляет его в "Современник"… И вдруг 29 июля 1844-го скоропостижно умирает.
Только через год тело поэта в кипарисовом гробу было перевезено в Петербург и 31 августа 1845 года похоронено рядом с могилами Крылова, Гнедича, Карамзина…
Наконец-то и Боратынский был присовокуплен к числу "ободрённых".
Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земли моё
Кому-нибудь любезно бытиё:
Его найдёт далёкий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношенье,
И как нашёл я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я.
Маёшка (Михаил Юрьевич Лермонтов)
Род Лермонтовых произошёл от выходца из Шотландии Георга Лермонта, который в 1613 году поступил на военную службу к русскому царю и был пожалован землёю. Примечательно, что род этот соприкасался с родом Пушкиных, и наши величайшие поэты имели общих предков. Впрочем, свой рассказ о Михаиле Юрьевиче мы начнём с более близких родственников, в частности, с его бабушки Елизаветы Алексеевны, урождённой Столыпиной, и поведём повествование наше с той поры, когда она, будучи вдовой гвардии поручика Арсеньева, проживала в своём имении Тарханы.