– А как же! Нас мама выгоняла на улицу в такой мороз! Чтобы не залеживались. Ведь гибли те, кто лежал. Те, кто легли, так и остались лежать. Много было таких, кто не сопротивлялся. Но у нас мама жесткая была, подзатыльник могла навесить еще как! Если бы я, например, пришла и стала ныть, что двойку получила, что учительница такая-сякая, мама бы меня отлупила. Так что мы все время выходили на улицу, хотя была такая слабость, что вставать не хотелось, конечно.
– И про людоедство вы ничего тогда не слышали?
– Насчет людоедства никогда не слыхала. У нас в подвале даже никто не варил ни клей, ни ремни.
– А в диверсантов верили?
– Однажды бомбежка началась, мы бежали в подвал и видели, как из-за дома номер четыре в Радищевом переулке вылетела ракета. Там же Дом офицеров рядом, так что это наверняка были диверсанты.
– Вши у кого-то в подвале были?
– Конечно. Но вши и после войны были. Вши не от грязи, они от внутренней слабости.
– Кошек-собак в подвале не было?
– Нет, конечно. Их нигде не было. Тетя Настя, жена маминого дяди, жила на Лиговке, 3, и мы как-то пошли ее навестить. А у них до войны был такой большой красивый кот. Я спрашиваю: "Тетя Настя, а где ваш кот?" Она говорит: "Не знаю, удрал куда-то и пропал. Садитесь кушать, я сварила кусочек конины". Я не стала есть, думала, что они кота сварили. После войны я ее об этом спросила, а она говорит: "Ну что ты, Римма! Мне бы такое даже в голову никогда не пришло – своего кота сварить!"
– Вы в блокаду не болели?
– Нет, совсем не было у нас болезней. У мамы до войны была язва желудка, но в войну все прошло. Говорят, что голод многое излечивал.
– С антисемитизмом не сталкивались?
– Нет. Раньше на это и внимания не обращали. У меня обе тетушки с папиной стороны замужем за евреями. И папа женился на еврейке, Норе, я о ней самого лучшего мнения! Я сейчас понимаю, что главные националисты – это русские. У нас же все плохие: этот – еврей, этот – белорус, этот – хохол, этот – таджик… Нет плохого народа, есть плохие люди. Муж Миша у меня еврей был. Я все время ему говорила: "Вы же такие мудрые, почему же вы такие глупые!" Отец Миши рассказывал ему, как евреев угнетали в царское время. На Миллионной висело объявление: "Собакам и евреям прогулки запрещены". Не в каждый сад пускали, в театр – только на галерку. Поэтому Миша всегда говорил: "Не было и не будет ничего лучше советской власти".
– Вы хотели ехать в эвакуацию?
– Не хотела. Я так любила свой город, вы не представляете!
– Почему люди не хотели в эвакуацию, хотя понимали, что смерть близко?
– Наверное, как и я, говорили: "Лучше умру здесь". Те, кто рвались в эвакуацию, те быстро уезжали.
– Как вас эвакуировали?
– Мама взяла хлеб на день вперед и наняла за этот хлеб дворничиху тетю Марусю, чтобы та принесла из нашей квартиры теплых вещей, одеял. Сама она на пятый этаж уже подняться не могла. Когда мы шли через Литейный мост, мама мою сестру Марину на саночках везла.
Я уже идти не могла. Дистрофия. Чувствовала, что не доживу. Я говорю: "Мама, оставь меня, пожалуйста, я все равно умру, я хочу умереть в Ленинграде". Тогда мама сняла сестру Марину с санок, посадила меня. А Марина тоже идти не может. Мама снова Марину посадила, а меня как-то дотащила… В общем, пришли на Финляндский вокзал. И там все было так хорошо организовано! Вам, молодым, этого не понять. Никакой толчеи, никаких очередей. Был эваколист, по нему давали талоны. Прямо в наш медный чайник положили пшенную кашу, сверху – то ли жир, то ли масло, не помню. И по большой сардельке. И еще буханку хлеба дали. Погрузили нас в вагоны – типа таких, как сейчас электрички, с сиденьями. Это ведь смертельно – столько еды на голодный желудок. Многие объедались, получали заворот кишок и уходили из жизни. А мама нам с водичкой хлебец разведет и дает понемножку. "Мама, дай еще". Она – ни в какую. Через какое-то время еще разведет и даст. Такой у нее железный характер был. По вагонам ходили санитары и выносили покойников, когда поезд останавливался. Трупы лежали штабелями вдоль дороги.
– Было страшно?
– Нет. Самое страшное – это голод. После этого ничего уже не пугает. Рядом с нами в вагоне сидела молодая женщина с маленьким ребенком, которого она держала на руках и который прямо у нее на руках и умер. Я помню, санитары идут, а она им: "Уснул, уснул, уснул!" Не хотела отдавать его, даже мертвого. Несмотря ни на что люди не были озлобленными.
– Куда вас везли?
– Мы приехали в Борисову Гриву, на детей выдали шоколад, на взрослых – сало. Один мужчина хотел обменять свое сало на наш шоколад, но мама не согласилась. Нас стали в машины грузить, мест не хватало. В одну машину какой-то мужчина много своих вещей закинул. Мама туда залезла, вещи его выкинула, а нас посадила. Через Ладогу мы приехали в эту, как ее, – Топору? Там нас поселили в церкви. Там было организовано горячее питание, никакой сутолоки. Мы поехали в Кокшетау, там ведь бабушка осталась. Ехали месяц и пять суток в теплушках – и никто не возмущался. А что нас, в спальных вагонах, что ли, везти? И раненые с нами ехали. Мама энергичная была, мы с ней ходили на станцию получать продукты на весь вагон, садились, делили. Без всяких скандалов. Стояла буржуйка, на которой готовили. Воду на станциях брали. Иногда на больших станциях нас кормили горячей едой в ресторанах – ну не за белыми скатертями, конечно. Помню, на станции в Челябинске давали молочный суп с макаронами. Мама говорит: "Ешьте сначала макароны, а если суп останется, я его налью в чайник и потом кофе сварю". В Челябинске к нам подошла женщина, пригласила к себе в дом, вымыла горячей водой и положила в белую постель. Такое на всю жизнь запоминается.
– Вы нашли свою бабушку?
– Она уехала в Новороссийск, и мы поехали к ней (сначала в Грозный, откуда чеченов вывезли, потом в Нальчик). В Новороссийске нас застала победа. Когда отчим вернулся с фронта (он был ранен, но выжил, у нас в семье никто в войну не погиб, вот судьба!), наши комнаты в Ленинграде были уже заняты. Предлагали другие, но отчим отказался: "Мы здесь с 22-го года живем". Да к тому же этот прекрасный вид на собор! А я все время бредила Ленинградом. Я маме сказала: "Если ты мне не купишь билет в Ленинград, я уеду на крыше поезда!" Мама купила билет, я ехала на багажной полке. Приехала в Ленинград в 46-м году, в тринадцать лет. Обуви не было никакой, приехала босиком. Тогда некоторые делали ботинки из парусины, а подошву из шин автомобильных. Но у меня даже таких самодельных ботинок не было. По Невскому тогда ходил трамвай, крутил кольцо возле Московского вокзала. В центре этой площади стоял милиционер, я вышла из трамвая и спросила: "Как найти Лиговку, дом 3?" Он сказал – надо в обход, вернись и обойди. Я вернулась – и опять забыла, куда идти. Так три раза к нему подходила. На третий раз он мне разрешил пройти напрямик. Я пришла к тете, и она мне сразу обувку нашла.
– Город уже был восстановлен?
– Город начали восстанавливать, как только блокаду сняли. Все разом за это взялись. Тогда у нас был другой народ, такого народа уже никогда не будет, к великому сожалению.
– Вы когда вернулись в Ленинград, пошли в школу?
– Я еще в Сибири пошла в первый класс, но наступили морозы, а ходить было не в чем, обуви-то не было… Так что там я школу бросила. Под Нальчиком опять пошла учиться, потому что там мягкий снег был и я ходила босиком. Когда вернулись в Ленинград, поступила в 4-й подростковый класс в 204-й школе на Халтурина. Закончила его и пошла в обувное ПТУ на Союза Печатников, дом 9. Мы четыре часа учились, четыре работали.
– Вы что-то знали о казни немцев на площади Калинина?
– Знала, но мы на нее не ходили смотреть.
– Это было добровольное дело?
– Конечно, люди сами шли посмотреть. Это же было отмщение.
– Вам не казалось, что публичное повешение – это слишком?
– Почему слишком? Я до их пор считаю, что миловать убийц – это слишком. Казнить и надо публично.
– Вы в семье блокаду вспоминали?
– Никогда. И про высылку нашу не говорили, и Сталина не ругали. Власть много ошибок сделала, но дыма без огня не бывает. И про блокаду… Я считаю, что надо все-таки освещать патриотизм. А вот сгущать мрачные и панические настроения нельзя.
– А детям и внукам рассказывали?
– Дочке рассказывала, внуку, правнуку. Мне 77 лет, иногда плохо себя чувствую, начну жаловаться, а потом как вспомню свою жизнь, то думаю: "Хвала Аллаху, что жива!"
Лена
Елена Яковлевна Добротворская
– В Карташовке, на даче, это Лужское направление, я жила там с двоюродными младшими братом и сестрой. 22 июня был такой хороший жаркий день, воскресенье. К нам приехали родители. И вот мы идем с купания, такие счастливые, подходим к нашей даче, а у хозяина открыто окно и в нем выставлено радио. Он говорит: "Сейчас будет выступать…" – только я не помню, кто, – Левитан или Молотов? Кто первый был? Но я очень хорошо запомнила, как мама с тетушкой переглянулись и тихо сказали: "Война или Сталин".
– Вы догадывались, что будет война?
– Конечно, все это понимали. Мама сразу поехала обратно в Ленинград. Мы пошли ее провожать на станцию. Туда подъезжали пригородные электрички, из них высыпали счастливые радостные люди, им говорили: "Война" – и вся эта радость мгновенно улетучивалась. Мама уехала, а мы довольно спокойно жили на даче наверное до 20 августа. Однажды купались в карьере, над которым пролетел немецкий самолет. Но мы не очень испугались, может быть потому, что были еще маленькие. К Карташовке подходили немцы. Хозяин говорил: "Не уезжайте, у нас тут картошки много, будем живы". Потом он стал немецким старостой, так что хорошо, что мы все-таки уехали. В Ленинграде я жила сначала у тетушек, а к первому сентября мама взяла меня домой.
– Где вы с мамой жили?
– На 1-й линии Васильевского острова. В коммунальной квартире, в которой, между прочим, почти все умерли в блокаду. Осталась одна семья, которая всегда потом благодарила маму – она их вытащила. Я должна была идти в школу, в 4-й класс, но в моей школе устроили госпиталь. И в школе напротив – госпиталь. Так я и не пошла учиться, некуда было. В начале войны нам сказали, что мы должны запастись бутылками с зажигательной смесью, делать в окнах амбразуры и кидать сверху на немцев, когда те придут. А мама мне сказала: "Знаешь, я, кажется, этого делать не буду". Наверное, это было совсем непатриотично. Я не видела геройства в блокаду, но я ведь почти ни с кем не общалась, может, и были где-то герои.
– Помните первую бомбежку?
– Объявили тревогу, а бомбоубежища нигде поблизости не было. Мы жили на последнем пятом этаже и побежали вниз. Мама сказала: "Ой, что-то хлопает". А я говорю: "Это люди окна закрывают". А это были зенитки. Мама меня притащила во двор, где была конюшня, – в то время еще водились частные извозчики. А я безумно боялась лошадей и все повторяла: "Мама, пойдем отсюда". Но тогда еще не очень сильно бомбили. А вот 8 сентября, когда блокада сомкнулась, была очень длинная тревога – часа на два или три. Мама была на работе, а я сидела дома одна. Когда тревога закончилась, я выбежала во двор. Мы с детьми собирали осколки от зениток, и я нашла осколок с решеточкой! Он у меня потом очень долго хранился, куда потом делся – не знаю. В тот день помню зарево – огромное. Это горели Бадаевские склады.
– Вы же знаете, что это миф, что там еды было максимум на несколько дней.
– Но ленинградцы считали, что уничтожили все стратегические городские запасы еды. Мы потом ели землю с Бадаевских складов. Ну как ели? Там хранили сахар, он пропитал землю, нам эту землю приносили в мешочке, мы ее кипятили, процеживали и пили эту сладкую воду.
– Не боялись отравиться?
– Об этом даже и не думали. А еще я ела муку из какого-то сундука, наполовину перемешанную с нафталином – мама варила из нее кашу. До сих пор не терплю запах нафталина. Ели столярный клей с ремнями, варили что-то вроде студня. Из кофейной гущи, которую давала соседка снизу, делали лепешки. И так есть хотелось, донельзя. Мы с мамой были какие-то очень легкомысленные, ничего впрок не запасли, у нас ничего не было.
– Что было страшнее – бомбежка или обстрел?
– Конечно, бомбежка. Если снаряд попадал в комнату, он только эту комнату и разрушал. А бомбежка – целый дом. Мама в бомбоубежище не ходила. На Лермонтовском проспекте был большой дом, он обрушился, и всех людей в подвале – всмятку. Мама сказала: "Лучше сразу умереть от бомбы". С декабря мы уже перестали бояться бомбежек. Как-то мы пошли провожать папу, а на Среднем проспекте начался обстрел. Папа закричал: "Ложись!" А мама сказала: "Да что ты, здесь же грязно. Свистит – значит мимо". И папа говорит: "Не могу понять, как вы так спокойно это переносите. И как вы в доме сидите во время бомбежки. Нужно же выходить". Но у нас такая апатия была! Хотя я помню, что я маме говорила: "Как здорово будет, когда можно будет идти по мосту и не бояться", – мост был очень открытым. Однажды я с мамой была в райсовете – там был свет и довольно тепло. Мама уложила меня спать на канцелярский диван спать, а посреди ночи рядом с церковью упала бомба – на Съездовской. И я свалилась с дивана. Говорили, что, если бы она взорвалась, все вокруг бы снесло. Но почва у нас болотистая, и ее засосало. Говорят, что она до сих пор не разминирована. Когда на Съездовской дом разбомбили, ему отрезало угол. И он стоял такой развернутый, как декорация в театре: пианино, светильник. После войны этот дом восстанавливали пленные немцы, которых я очень боялась.
– Сколько семей у вас в квартире жили?
– Три семьи. Мы. Очень большая еврейская семья – три сестры, трое детей, мать, муж и жена. Семья немцев, их вывезли ближе к лету 42-го в Вологодскую область, не разрешали немцам жить в городе. И мы. Поначалу было вроде ничего. Мама нашла магазин, где продавали только миндаль и конфеты ассорти. И мама купила на последние деньги много миндаля и конфет. Я до сих пор шоколад с миндалем очень люблю, потому что это было очень вкусно. Потом становилось все хуже и хуже. К Новому году карточки закончились, да и не давали по ним уже ничего. Этажом ниже жила соседка, к которой мы бегали во время тревоги, потому что у нее была комната без окон. Мама всегда говорила, что из-за стекол в окнах бывают страшные ранения в глаза и люди слепнут. Они с этой соседкой, тетей Женей, однажды отправились искать магазин, в котором хоть что-то бы давали. Увидели огромную очередь, встали в нее, стоят. Потом тетя Женя все-таки спросила: "А что дают-то?" И ей ответили: "За гробами стоим". В конце концов на все карточки – и детские, и служащего, – маме удалось купить полулитровую баночку повидло. У нее отрезали карточки на масло, крупу, сахар, а дали только одну баночку. И вот мы сидим с мамой, темно, холодно – электричества уже не было. И мама мне дает немножко повидла и кусок хлеба. Мама хлеб делила каждый раз на три части – на утро, на обед и на вечер. Некоторые сразу хлеб съедали, многие прямо в булочной. Но мама мне его всегда с кипятком давала. А последний кусочек – уже в кровати, когда я ложилась спать.
– Вы хлеб подсушивали?
– Нет. Мне казалось, что он и так очень вкусный, хотя на самом деле он был какой-то зеленый. Так вот, 31 декабря мы сидим с этим хлебом с повидлом. Включили коптилку – у нас была очень хорошая коптилка – бутылочка от маминых французских духов, а на ней приспособление для фитилька (эту коптилку я потом отдала в Музей блокады). И вдруг слышим, что кто-то поднимается по лестнице. У нас почему-то в блокаду дверь на лестницу никогда не закрывалась. Открывается дверь, я оборачиваюсь – а там стоит мой папа. До войны он работал на Балтийском заводе инженером в отделе технического контроля. Когда там стали собирать народные дружины, он пришел к маме и сказал: "Я пойду добровольцем в регулярную армию". Хотя у него бронь была. И ушел. До 31 декабря мы никаких вестей о нем не получали. Так что я знаю, что такое настоящая радость. Я завизжала и бросилась на него. Папа нас спас. Он был сапером, стоял под Пулково и приходил к нам с фронта – ночью, без пропуска. Он вытаскивал из своей сумки противогаз и собирал туда для нас еду – кто что давал. Солдатские ржаные сухари, например. Они рассыпались, как-то странно были высушены, но это была такая вкуснота! Однажды он принес маленький кусочек конины от убитой лошади. Приносил нам баночки с хряпой – они минировали поля, где были остатки зеленой капусты, которую солили. Приносил олифу. Однажды мы ее съели с хлебом, и все было нормально, а в другой раз он принес какую-то неочищенную олифу, и мы отравились. Мама почему-то решила лечить меня марганцовкой и дала мне большой кристалл марганцовки без воды. Я его проглотила и обожглась, к тому же это была такая гадость! Самым интересным был папин приезд 19 апреля, в день моего рождения. Мы услышали, как по коридору что-то катится. Оказалось, это папа приехал на велосипеде. Но главное – он привез в солдатском котелке сгущенного молока. Я до этого вообще его не ела. Мама поставила котелок на подоконник и сказала, что есть это молоко мы будем потихоньку, чтобы надолго хватило. Я вообще была честная и очень старалась сдерживаться, но понемножку все время лизала. Мама приходила с работы, заглядывала в котелок и говорила: "Знаешь, а сгущенка испаряется, наверное". Но меня не винила, не хотела меня обижать, хотя знала, конечно, что я подлизывала.
– Если бы не папа, вы бы выжили?