Понятно. Они разнюхали, что он идет ко мне читать новые стихи, и примкнули. Таким образом, он появился вместе со всей случайной аудиторией. Это чем-то напоминало едущую по городу в жаркий день бочку с квасом, за которой бодрым шагом поспевает очередь жаждущих с бидонами в руках.
Гора шуб навалена под лестницей.
И вот он стоит в углу возле двери, прямой, неподвижный, на первый взгляд совсем юный, - сама скромность, - но сквозь эту мнимую скромность настойчиво просвечивает пугающая дерзость.
Выросший мальчик с пальчик, пробирочка со светящимся реактивом адской крепости. Артюр Рембо, написанный Рублевым.
Он читает новую поэму, потом старые стихи, потом вообще все, что помнит, потом все то, что полузабыл. Иногда его хорошо слышно, иногда звук уходит и остается одно лишь изображение, и тогда нужно читать самому по его шевелящимся, побелевшим губам.
Его аудитория не шелохнется. Все замерли, устремив глаза на поэта, и читают по его губам пропавшие в эфире строки. Здесь писатели, поэты, студенты, драматурги, актриса, несколько журналистов, знакомые знакомых и незнакомые незнакомых, неизвестные молодые люди - юноши и девушки в темно-серых пуловерах, два физика, шлифовальщик с автозавода - и даже один критик-антагонист, имеющий репутацию рубахи-парня и правдивого малого, то есть брехун, какого свет не производил…"
В этой самой статье ("Вознесенский", опубликованной в сборнике "Разное" в 1970 году) Катаев вспомнит еще, как Юрий Олеша мечтал написать книгу "Депо метафор". И удивится: вот же, стихи Вознесенского - и есть "депо метафор". И в метафоре его не просто украшение, а множество значений и смыслов.
…А, между прочим, в "Новом мире" стихотворение Вознесенского "На открытии Куйбышевской ГЭС" все-таки было опубликовано - в одиннадцатом номере за 1958 год. Правда, это было тогда, когда "Новым миром" руководил Константин Симонов. А при Александре Твардовском - ни в какую. Гладилин вспоминает, что он "на километр не подпустил" Ахмадулину, Вознесенского, Евтушенко, Окуджаву, Рождественского, Мориц. Семен Липкин в своих "Встречах с Твардовским" называет среди отвергнутых Марию Петровых и Бродского. Почему?
Софья Караганова, редактор отдела поэзии журнала при Твардовском, вспомнит позже (Вопросы литературы. 1996. № 3): "Предлагаю напечатать стихотворение Вознесенского "Роща", А. Т. пишет на рукописи: "Первую половину стихотворения можно понять и принять, но дальше я уже ничего не понимаю. Почему я должен предполагать, что читатель поймет и будет доволен?""…
Прервем Караганову ненадолго - чтобы напомнить строки из "Рощи" Вознесенского: "Не трожь человека, деревце, / костра в нем не разводи. / И так в нем такое делается - / Боже, не приведи! / Не бей человека, птица, / еще не открыт отстрел. / Круги твои - ниже, тише. / Неведомое - острей…"
Вот что пишет дальше бывший "новомирский" редактор отдела поэзии:
"…Вознесенский становится все более известным, стихи в "Новый мир" приносит, но все отвергается. "Это - от лукавого", - говорил А. Т. Защищаю Вознесенского: "Я в него верю". Цитирую, пусть перефразируя, Пастернака: "В конце пути впаду, как в ересь, в неслыханную простоту!" А. Т. засмеялся: "Вот тогда мы его и будем печатать, а пока пусть печатают другие".
Как-то я с огорчением сказала Александру Трифоновичу:
- "Новый мир" напечатал Вознесенского, когда он еще никому не был известен. Он талантлив, сейчас знаменит, а мы его не печатаем.
- Ну, это уж совсем не резон. Сказали бы - талантлив, а его не печатают, тут уж…
И действительно, когда Вознесенского перестали печатать (полтора или два года совсем не печатали: "подписант"), предложенные им журналу стихи были без промедления подписаны в набор Твардовским… Не знаю ни одного случая, когда бы А. Т. публично - устно или в печати - выступил с критикой поэта, стихи которого он сам не принимал".
К слову: упоминание "подписант" у Карагановой - это о подписи Вознесенского под письмом в защиту Солженицына и Сахарова. Или в защиту Синявского и Даниэля. Это будет позже. Вознесенский будет всегда среди "подписантов" писем, которые совестно не подписать. Ни под одним подлым письмом его подписи не будет никогда.
А про журналы… Уже в наши времена он ностальгически вспомнит то, с чего когда-то все начиналось: "Толстые журналы совсем загнулись… Взгляните на стиль новых журналов, родившихся в последнее время. Это не джинсовая "Юность", рожденная оттепелью. Они отпечатаны блистательно, с идеальным вкусом, как каталоги галерей или музеев. Все они в лаковых туфлях…"
В конце пятидесятых с лаковыми туфлями была напряженка. Не то чтобы туфли не волновали, просто многие - вот дурман в головах! - наивно думали: важнее, чтобы стихи были - блеск.
Будто стихи для жизни интереснее, чем туфли. Ха-ха-ха.
Глава пятая
УХО ПОЛИТЕХНИЧЕСКОГО
Нету "физиков", нету "лириков"
Всякая случайность неслучайна по-своему - и вот, пожалуйста. На одном и том же писательском заседании в сентябре одного и того же 1960 года в члены Союза писателей СССР приняты и начинающий поэт Андрей Вознесенский, и автор книги "Леонид Леонов" Зоя Богуславская.
Мог ли Вознесенский, как честный человек, после этого не жениться на Богуславской?! Ответ на этот вопрос впереди, уже скоро. А пока…
- Разбудил меня Андрюша и чуть не плача прошептал: "Опять весь номер облевали", - рассказывал Булат Окуджава со смехом. Он, опытный в гостиничной жизни, посоветовал Вознесенскому заплатить горничной, и все осталось тайной.
Что это было? А был декабрь 1959-го. Было важное писательское совещание в Ленинграде, на которое впервые позвали начинающего поэта Вознесенского. Но рассказ о том, что происходило на совещании, требует предыстории.
За несколько месяцев до того, 2 сентября 1959 года, писатель Илья Эренбург ответил через "Комсомольскую правду" студентке пединститута Нине. Измучилась Нина с инженером Юрием - только начнет поэта Блока читать, он ей: не ложись, говорит, поперек научного прогресса!
Э, Ниночка, да ваш Юрий подцепил где-то душевную целину, - примерно так поставил диагноз доктор Эренбург. Рецепт его был прекрасен и трогателен: развивать гармонию в личности пациента. Удалось ли Нине излечить этим способом друга Юрия, истории неизвестно.
Но 11 октября на подмогу инженеру Юрию подтянулась тяжелая артиллерия - инженер-подполковник Игорь Полетаев из НИИ Главного артиллерийского управления Минобороны (он же автор книжки "Сигнал" - об основах кибернетики): какая ж тут болезнь? научные горизонты - вот поэзия идей и разума, а вы вздыхаете, ах, Блок! ах, Бах!
Тут же поэт Борис Слуцкий - ба-бах. "Литературка" опубликовала его программное: "Что-то физики в почете. / Что-то лирики в загоне. / Дело не в сухом расчете, / Дело в мировом законе".
Вот тогда-то, в декабре 1959-го, в Ленинграде и созывается Всесоюзное совещание для поэтической дискуссии: не хоронит ли товарищ Слуцкий поэзию, не сдает ли позиции? На это самое совещание и позвали Вознесенского - начинающему поэту надо набираться ума-разума.
Дирижировали дискуссией важные литературные вельможи: Леонид Соболев и Александр Прокофьев, будущий ругатель Вознесенского. От молодежи выступал Евгений Евтушенко. Павел Антокольский заклинал: Девятая симфония Бетховена и "Медный всадник" Пушкина круче космических ракет и рефракторов Пулкова! Как мы могли, как мы могли - сдаться без боя людям с логарифмическими линейками?
Польза, видимо, во всем этом была: инженеры и ученые в те годы стали чуть не самыми пылкими поэтолюбами. Познания в литературной области у технарей стали признаком хорошего тона. Но чего не хватало иногда зубодробительным дискуссиям - хоть капли юмора и самоиронии.
Напряжение снимали после официальной части. Дебютант Вознесенский был впечатлен:
"Совещание пило страшно. В мой номер набивались поклонники и молодые поэты. Они облевали весь номер. Меня, как рассадника, решили выгнать с совещания. Соболев был страшен и велик в гневе. Булат пошел, поручился за меня и уговорил их пощадить молодое дарование. В полночь вбежал ко мне поэт Аквелев. Он читал стихи, остался ночевать. А утром…"
Утром, как мы уже знаем, его опять выручил Окуджава. Да, тяжела была участь литераторов - особенно в дни таких вот ответственных совещаний. Впрочем, и по существу вопроса Андрюше в те дни тоже было что сказать. Для него важнее дележки на физиков-лириков вопрос - стоишь ты в жизни чего-нибудь или нет:
Кто мы - фишки или великие?
Гениальность в крови планеты.
Нету "физиков", нету "лириков" -
лилипуты или поэты!
В самом деле, куда масштабнее спора "физики или лирики" - альтернатива "лилипуты или поэты". Вот в 1958-м похоронены добитые лилипутами Зощенко и Заболоцкий. Вот только что лилипуты топтали Пастернака. Вот триста ученых обратились с просьбой избавить науку от лилипутского мистификатора Трофима Лысенко - им поначалу уступили. Вот недобитые генетики приподняли головы. Вот реабилитированные кибернетики и прикладные лингвисты зашелестели… Все это ненадолго: и Лысенко лилипуты вернут, и кибернетиков поставят на место, и с Пастернаком не придут проститься.
А героям (особенно героиням) Вознесенского все равно всегда будет на лилипутов плевать. Хоть и жизнь у них вечно бедовая, и страсти физико-лирические, на грани фола: "Эх, чечеточка, / сударыня-барыня! / Одна девчоночка - / Четыре парня. / Четыре чуда, четыре счастья, / Хоть разорвись - / Разорвись на части. / Кончена учеба. / Пути легли / Во все четыре / Конца земли".
Героини выпрыгнут из его "Сибирского блокнота", как из той самой истории про Пастернака и метростроевку с отбойным молотком: "Ты куда, попрыгунья, / С молотком на боку? / Ты работала в ГУМе, / Ты махнула в тайгу".
Как в шекспировских актах -
"Лес". "Развалины". "Ров".
Героини в палатках.
Перекройка миров.
"Разврат эстрадных читок"
Аудитории ждали поэтов. Расхожее заблуждение - будто поэтические вечера на эстрадах были изобретением и основным занятием исключительно Вознесенского, Евтушенко, Ахмадулиной, Рождественского да Окуджавы. Это совсем не так: "эстрадниками" вдруг сделались все - вечера проводили и кондовики, и мастодонты, и осуждавшие, и отсидевшие, и просто юнцы. Любые вечера на любых площадках шли на ура - дорвался народ до поэзии.
Другое дело, что при всем этом общем возбуждении самый ажиотаж был именно там, где появлялись Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина, Окуджава, Рождественский. Это, конечно, было остальным обидно.
На одном из вечеров среди поэтов на сцене не оказалось Евтушенко и Вознесенского - завалили записками из зала: где они? почему? Как вспоминают очевидцы, Ярослав Смеляков решил внести ясность: да что же это такое! в московской секции триста поэтов, и каждый считает, что пишет лучше других… Пауза. Ну, по крайней мере, не хуже.
Смех в зале. Сцена скуксилась.
Как-то в Театре эстрады Семен Кирсанов прочел стихи, которые писал 30 лет назад. Все разинули рты. Раз так, Кирсанов прочел еще и написанное 40 лет назад… Потом вышел Вознесенский и сразу честно признался, что он не соперник Семену Исааковичу - нет у него ничего тридцати-сорокалетней давности. Молодежь в зале оценила шутку, бывший футурист Кирсанов уловил иронию.
Вот это безумно кружило головы публике - радость общения: где еще узнаешь, увидишь, какие искры пробегают между поэтами, как относятся они друг к другу, о чем на самом деле думают. Тоска в читателях давно созрела - по слову живому: к тому же стихи звучали с эстрады чаще без купюр, со строчками, исчезнувшими в напечатанных текстах. Где такое было услышать читателям?
Как-то Анна Ахматова отмахнулась - и Лидия Чуковская записала, похоже, не скрывая злорадства: что про этих Вознесенских говорить, это ж "эстрадники".
Кто только не повторит потом: вот как Анна Андреевна сказала.
Однажды Ахматова мнение изменила, возможно, ненадолго, - диссиденты Лев Копелев и Раиса Орлова вспомнят в своих "Встречах" с Анной Ахматовой другие ее слова, сказанные после поездки в Италию (где Анне Андреевне пришлось выступать перед большой аудиторией): "Я раньше всё осуждала "эстрадников" - Евтушенко, Вознесенского. Но оказывается, это не так уж плохо, когда тысячи людей приходят, чтобы слушать стихи".
Вот загадка: почему те слова Ахматовой будут вспоминать, а эти - нет? Есть и такое мнение: а если Копелев с Орловой интерпретировали ее высказывание по-своему? А если нет? Конечно, споры тут бессмысленны: отношение Ахматовой к "эстрадникам" не было восторженным. Но сама вероятность таких вот сентиментальных перепадов в ее настроении - любопытна.
В 1930-х Пастернак записал: "Году в двадцать втором я был пристыжен сибаритской доступностью победы эстрадной. Достаточно было появиться на трибуне, чтобы вызвать рукоплесканья. Я почувствовал, что стою перед возможностью нарождения какой-то второй жизни, отвратительной по дешевизне ее блеска, фальшивой и искусственной".
Кто-то, наткнувшись на эту цитату, кинется стыдить ею ученика Пастернака. Видимо, по неосведомленности.
Где-то в сороковых послевоенных годах Пастернак провел свой литературный вечер. Потом еще и еще, читал переводы, стихи, в том числе и ненапечатанные, - пока эти вечера не прикрыли. Сын Пастернака, Евгений Борисович, вспомнит, как поэта, отвергавшего прежде "разврат эстрадных читок", теперь стало восхищать общение с аудиторией. Как он специально или невзначай забывал какие-то строки - и зал подсказывал… Ну просто как "эстрадник" какой-то.
Все же загадка: почему, вспоминая одно - всегда будут "забывать" другое? Сведение мелких счетов, возня литературных лагерей, "идеологические" причины?
Ответы напрашиваются - но к чему нам эти дискомфорты. На носу шестидесятые, всё для поэта Вознесенского только начинается, популярность растет как на дрожжах.
Чем он брал аудитории? В 2013 году на церемонии вручения первой премии "Парабола" (имени Андрея Вознесенского) Олег Павлович Табаков вдруг не сдержится и передразнит молодого Андрея Андреевича: голос - дзынь, руки - влет. Передразнит Табаков смешно - и сам себе объяснит: образы цепляли необычностью, обаяние было бешеное.
Гипноз? Особенность дикции? Может, есть научное объяснение этого феномена? В XXI веке обратились бы к шаманам нейролингвистического программирования. Тогда же этим заинтересовались теоретики художественной декламации. В РГАЛИ сохранились наброски к исследованию поэтессы и переводчицы Фейги Коган "Проблема авторского исполнения поэтов". Черновики эти по-своему хранят атмосферу тех лет:
"Б. Ахмадулина. Музыкальный голос. Не вполне вразумительная дикция. При очном слушании мешает и манерность поэтессы, и дикционная скороговорка… При слушании по радио манерность пропадает, темп исполнения дает возможность не только слушать, но и слышать.
А. Вознесенский. При всей неупорядоченности и даже произвольности, стихи впечатляют высокой поэтической культурой. Из особенностей исполнения характерны запевания, во имя чего стихи произносятся иногда по словам: "Слава / вам, / Варвары / всех / времен".
Интересно чрезмерное увлечение звуком, например, в стихотворении "Осень": "Утиных крыльев переплеск". В стихотворении "Гойя" своего рода звуковая одержимость…
Евг. Евтушенко. Великолепное доходчивое чтение и разнообразие приемов - выразительная смена темпов, тембров и силы голоса, неожиданные паузы, душевные голосовые замирания. Волнующие задыхания голоса.
Б. Окуджава. Когда-то пел с гитарой. Гитара, говорит теперь, ему надоела. Его отличает общая напевность исполнения ("Как я сидел в кресле царя"). Изохронность (разновременность) исполнения (шуточное стихотворение на смерть Пушкина, где есть строки "Умереть тоже надо уметь"). Метризованность чтения, скандирование ("О красках").
Б. Слуцкий. Любопытен говор (а не типичное для большинства поэтов пение или запевание) под Маяковского и обязательные (почему-то) паузы после каждого слова. То, что у Вознесенского органично и музыкально, у Б. Слуцкого производит досадное впечатление - теряются именно главные слова".
Неупорядоченные или невразумительные - но голоса этих детей войны, поколения "оттепели", возвращали поэзии значение общественного явления.
Имена Вознесенского и Евтушенко в те годы часто рядом: не просто друзья - соратники! Колоритные, яркие - сравнивать, сталкивать их одно удовольствие. Спустя время всех увлечет игра "помири двух поэтов". А пока - нет повода, пока все впереди.
Но оба будут помнить, как ехали однажды туманным утром в "Аннушке" с больными головами, и слесари трамвайного депо, узнав их, переставят имена: Вознесенского назовут Женькой, Евтушенко - Андрюшей. И позже Вознесенский вздохнет о тех временах, о себе тогдашнем, о тогдашнем Евтушенко (эссе "Поэт и площадь"):
"На днях я распахнул створки первого тома его собрания сочинений и вновь ощутил этот, до печенок продирающий, жадный, нетерпеливый озон надежд, душевный порыв страны, дроглую капель на Сущевской, наше волнение перед Политехническим, медноволосую Беллу, вспомнил и остро пожалел об общем воздухе, об общем возрасте, о вечерах "на пару", о юной дружбе с ним - с неуверенным еще в себе и дерзостно верящим в свою звезду юношей с азартно сведенными до точек глазами, тонкими белыми губами, осанкой трибуна и беззащитной шеей подростка…
…Без его гигантской энергии не было бы многих поэтических чтений. Он увлекал не только зрителей, но и администраторов. Героини его лирических плакатов щемяще дрогнут на ветру, как мартовские вербные веточки. Его жанровый диапазон бескраен - от лирики, эпики до политического романса.
Тысячи знакомых и незнакомых называют его - "Женя". Его молниеносный галстук мелькает одновременно в десятке редакций, клубов, вернисажей. Он поистине чувствует себя заводом, вырабатывающим счастье. Если сложить тиражи всех его публикаций, они, наверное, покроют площадь Маяковского.
Лучшие его, щемяще искренние стихи - "Смеялись люди за спиной", "Москва-Товарная", "Баллада о лотосе", "Со мною вот что происходит" и еще, еще, все те, что вобрали дыхание времени. Читал он эти стихи распахнуто, люди светлели, слыша их, будто сами их только что написали.
Мы были братьями по аудитории.
Когда-то на вечере в Московском университете Илью Эренбурга спросили о Евтушенко и обо мне. Усталый мэтр, тончайший дегустатор мировой поэзии, горько усмехнулся: "Что у них общего?" И ответил притчей: "Однажды разбойники поймали двух путников. Сначала одного, потом другого. И привязали их вместе к одному дереву одной веревкой. Так вот, общее у них - это одно и то же дерево, та же веревка и те же разбойники".
К сожалению, разбойники до сих пор существуют".
…Книголюб Э. Казанджан, завсегдатай поэтических вечеров той поры, аж в 2008 году вспомнит в журнале "Вопросы литературы" такой эпизодик. Евтушенко объявляет со сцены стихотворение "На фабрике "Скороход"". Пауза. "Тонко-артистично изображая легкое смущение, он произносит: "Это стихотворение… я посвятил поэту… которого очень люблю… Андрею Вознесенскому". Шквал оваций, восторг, Евтушенко, показалось, даже растерялся: не ожидал от своих поклонников такой бурной реакции на одно лишь упоминание собрата-поэта…"