6
Я считаю знаменательнымъ и для русской жизни въ высокой степени типичнымъ, что къ пѣнiю меня поощряли простые мастеровые русскiе люди, и что первое мое прiобщенiе къ пѣснѣ произошло въ русской церкви, въ церковномъ хорѣ. Между этими двумя фактами есть глубокая внутренняя связь. Вѣдь, вотъ, руссiе люди поютъ пѣсню съ самаго рожденiя. Отъ колыбели, отъ пеленокъ. Поютъ всегда. По крайней мѣрѣ, такъ это было въ дни моего отрочества. Народъ, который страдалъ въ темныхъ глубинахъ жизни, пѣлъ страдальческiя и до отчаянiя веселыя пѣсни. Что случилось съ нимъ, что онъ пѣсни эти забылъ и запѣлъ частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Стало ли ему лучше жить на бѣломъ свѣтѣ или же, наоборотъ, онъ потерялъ всякую надежду на лучшее и застрялъ въ промежуткѣ между надеждой и отчаянiемъ на этомъ проклятомъ чортовомъ мосту? Ужъ не фабрика ли тутъ виновата, не резиновыя ли блестящiя калоши, не шерстяной ли шарфъ, ни съ того ни съ сего окутывающiй шею въ яркiй лѣтнiй день, когда такъ хорошо поютъ птицы? Не корсетъ ли, надѣваемый поверхъ платья сельскими модницами? Или это проклятая нѣмецкая гармоника, которую съ такою любовью держитъ подмышкой человѣкъ какого нибудь цеха въ день отдыха? Этого объяснить не берусь. Знаю только, что эта частушка - не пѣсня, а сорока, и даже не натуральная, а похабно озорникомъ раскрашенная. А какъ хорошо пѣли! Пѣли въ полѣ, пѣли на сѣновалахъ, на рѣчкахъ, у ручьевъ, въ лѣсахъ и за лучиной. Одержимъ былъ пѣсней русскiй народъ, и великая въ немъ бродила пѣсенная хмѣль…
Сидятъ сапожнички какiе нибудь и дуютъ водку. Сквернословятъ, лаются. И вдругъ вотъ заходятъ, заходятъ сапожнички мои, забудутъ брань и драку, забудутъ тяжесть лютой жизни, къ которой они пришиты, какъ дратвой… Перекидывая съ плеча на плечо фуляровый платокъ, за отсутствiемъ въ зимнюю пору цвѣтовъ замѣняющiй вьюнъ-вѣнокъ, заходятъ и поютъ:
Со вьюномъ я хожу,
Съ золотымъ я хожу,
Положу я вьюнъ на правое плечо,
А со праваго на лѣвое плечо.
Черезъ вьюнъ взгляну зазнобушкѣ въ лицо.
Приходи-ка ты, зазноба, на крыльцо,
На крылечушко тесовенькое,
Для тебя строено новенькое…
И поется это съ такимъ сердцемъ и душей, что и не замѣчается, что зазнобушка-то нечаянно - горбатенькая… Горбатаго могила исправитъ; а я скажу - и пѣсня…
А кто не помнитъ, какъ въ простой народной школѣ мы всѣ, мальчишки, незатейливо затягивали хоромъ какимъ нибудь учителемъ на пѣсню переведенныя, чудесныя слова Пушкина:
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальныя поляны
Льетъ печальный свѣтъ она…
Безмолвными кажутся наши дорогiя печальныя поляны, особенно въ зимнюю пору, но неслышно поютъ эти поляны и подпеваетъ имъ печальная луна. Чѣмъ же согрѣться человѣку въ волнистыхъ туманахъ печальныхъ полянъ въ зимнюю пору? Вотъ тутъ, кажется мнѣ, и родилась народная пѣсня, которая согрѣвала и сердце, и душу. А развѣ тусклая даль этихъ равнинъ не будила воображенiя, безъ котораго никакая пѣсня и не родится, не плела легендъ и не обвивала ими русскую пѣсню?
На ельничке да на березничкѣ
Да на частомъ горькомъ осинничкѣ
Ходить воронъ-конь,
Три дня не поенный,
А какъ на травушкѣ да на муравушкѣ
Лежитъ молодецъ сквозь прострѣленный…
Но не все грустно на безконечныхъ россiйскихъ полянахъ. Много тамъ и птицъ прилетаетъ, и ярче, кажется мнѣ, свѣтитъ солнышко весною, когда растаяли снѣга, и сильнѣе чувствуется радость весны, чѣмъ въ самыхъ теплыхъ странахъ. А если это такъ, то какъ же не зарядиться на тройкѣ и не запѣть:
Эхъ, вдоль по Питерской!..
И какъ же не улыбнуться до ушей надъ кумомъ, который кумѣ своей отъ сердца притащитъ судака:
Чтобы юшка была,
А чтобъ съ юшечкой
И петрушечка,
А съ петрушечкой
Цѣловала чтобъ покрѣпче,
Мила душечка.
Отъ природы, отъ быта русская пѣсня, и отъ любви. Вѣдь, любовь - пѣсня. У Пушкина:
…Изъ наслажденiй жизни
Одной любви музыка уступаетъ,
Но и любовь - мелодiя.
Русская любовь поетъ и на зарѣ, и въ темныя пасмурныя ночи. И въ эти пасмурныя ночи, вечера и дни, когда стоить туманъ, и окна, крыши, тумбочки и деревья покрыты инеемъ, вдругъ огромнымъ, нескладнымъ голосомъ рявкнетъ въ отвѣтъ пѣснѣ большой колоколъ. Дрогнетъ сумракъ, и прольется къ сердцу дѣйствительно какой-то благовѣстъ.
Конечно, многiе люди, вѣроятно, несметно умные, говорятъ, что религiя - опiумъ для народа, и что церковь развращаетъ человѣка. Судить объ этомъ я не хочу и не берусь потому, что на это я смотрю, не какъ политикъ или философъ, а какъ актеръ. Кажется мнѣ, однако, что если и есть въ церкви опiумъ, то это именно - пѣсня. Священная пѣсня, а можетъ быть и не священная, потому что она, церковная пѣсня, живетъ неразрывно и нераздѣльно съ той простой равнинной пѣсней, которая, подобно колоколу, также сотрясаетъ сумракъ жизни, но лично я, хотя и не человѣкъ религiозный въ томъ смыслѣ, какъ принято это понимать, всегда, приходя въ церковь и слыша "Христосъ Воскресе изъ мертвыхъ", чувствую, какъ я вознесенъ. Я хочу сказать, что короткое время я не чувствую земли, стою какъ бы въ воздухѣ…
А единственная въ мiрѣ русская панихида съ ея возвышенной, одухотворенной скорбью?
"Благословенъ еси Господи"…
А это удивительное "Со духи праведныхъ скончавшихся…"
А "Вѣчная память"!
Я не знаю и не интересовался никогда, чѣмъ занимаются архiереи въ синодахъ, о какихъ уставахъ они спорятъ. Не знаю, гдѣ и кто рѣшаетъ, у кого Христосъ красивѣе и лучше - у православныхъ, у католиковъ или у протестантовъ. Не знаю я также, насколько эти споры необходимы. Все это, можетъ быть, и нужно. Знаю только, что "Надгробное рыданiе" выплакало и выстрадало человѣчество двадцати столѣтiй. Такъ это наше "Надгробное рыданiе", а то "Надгробное рыданiе", что подготовило наше - не десятки ли тысячъ лѣтъ выстрадало и выплакало его человѣчество?.. Какiе причудливые сталактиты могли бы быть представлены, какъ говорятъ нынче - въ планетарномъ масштабѣ, если бы были собраны всѣ слезы горестей и слезы радости, пролитыя въ церкви! Не хватаетъ человѣческихъ словъ, чтобы выразить, какъ таинственно соединены въ русскомъ церковномъ пѣнiи эти два полюса радости и печали, и гдѣ между ними черта, и какъ одно переходитъ въ другое, неуловимо. Много горькаго и свѣтлаго въ жизни человѣка, но искреннее воскресенiе - пѣсня, истинное вознесенiе - пѣснопѣнiе. Воть почему я такъ гордъ за мой пѣвческiй, можетъ быть, и несуразный, но пѣвческiй русскiй народъ…
7
Такъ вотъ, къ пѣснѣ поощрялъ меня и молодой кузнецъ, жившiй рядомъ съ нами на татарскомъ дворѣ, говорившiй мнѣ:
- Пой, Федя, пой! Будешь веселѣе отъ пѣсни, Пѣсня, какъ птица - выпусти ее, она и улетитъ.
Поощрялъ къ пѣснѣ и каретный мастеръ-сосѣдъ, въ бричкахъ и коляскахъ котораго, такъ сладко пахнущихъ кожей и скипидаромъ, я не разъ проводилъ лѣтнiя ночи, засыпая съ пѣсней.
Поощрялъ меня къ пѣснѣ и другой сосѣдъ - скорнякъ, вознаграждая меня пятакомъ за усердную мою возню съ его ласковыми и мягкими шкурками:
- Пой, Федя, пой!
Да меня, правду сказать, и просить то особенно не надо было. Пѣлось какъ-то само собою. Пѣвалъ я часто съ матушкой моей, она была очень милой домашней пѣсельницей. Голосъ былъ простой, деревенскiй, но прiятный. И мы часто голосили съ ней разныя русскiя пѣсни, подлаживая голоса. Пелось мнѣ, говорю, само собою, и все, что пѣло, меня привлекало и радовало.
Катался я какъ-то зимой на деревянномъ конькѣ на площади въ Казани. Стояла тамъ великолѣпная старинная церковь св. Варлаама. Смерзъ. Хотѣлось согрѣться, и съ этимъ мiрскимъ намѣренiемъ я вошелъ въ церковь. Шла вечерня или всенощная. И тутъ услышалъ я, какъ поетъ хоръ. Въ первый разъ въ жизни я услышалъ стройный напѣвъ, составленный изъ разныхъ голосовъ. И пѣли они не просто въ унисонъ, или въ терцiю, какъ я пѣлъ съ моей матерью, а звуки были скомбинированы въ отличномъ гармоническомъ порядкѣ. (Я бы, конечно, не могъ тогда такъ это понять и объяснить словами, но такое у меня получилось безсловесное впечатлѣнiе). Это было для меня изумительно и чудесно. Когда я подошелъ поближе къ клиросу, то я, къ моему удивленiю, увидѣлъ впереди стоящихъ мальчиковъ, такого же приблизительно возраста, какъ я самъ. Мальчики эти держали передъ собою какую-то загадочно разграфленную бумагу и, заглядывая въ нее, выводили голосами прiятнѣйшiе звуки. Я разинулъ отъ удивленiя ротъ. Послушалъ, послушалъ и задумчивый пошелъ домой.
Поютъ ровесники, такiе же малыши, какъ я. Почему бы и мнѣ не пѣть въ хору? Можетъ быть, и я бы могъ голосомъ выводить стройные звуки. Надоѣлъ я дома этими моими звуками до смерти всѣмъ, а главнымъ образомъ, матери. У меня былъ дискантъ!
Скоро случай, дѣйствительно, помогъ мнѣ вступить въ духовный хоръ. Какое было острое наслажденiе узнать, что есть на свѣте ноты, и что эти ноты пишутся особыми, до тѣхъ поръ мнѣ неведомыми знаками. И я ихъ одолѣлъ! И я могъ, заглядывая въ чудно разграфленную бумагу, выводить прiятные звуки! Не разъ, милый Яшка, въ эти минуты измѣнялъ я душею и тебѣ, и твоему волшебному балагану, такъ соблазнительно разрисованному далекими пристанями и замысловатыми звѣрями… Можетъ быть, я бы долго еще наслаждался радостями хорового пѣнiя, но на бѣду мою я въ хорѣ узналъ, что не всегда мальчики поютъ вмѣсте, что бываетъ иногда въ серединѣ пѣсни одинъ какой-нибудь голосъ поетъ соло. И я сталъ стремиться къ тому, чтобы получить это соло - какъ-нибудь, въ какой-нибудь пьесѣ, будь то херувимская или какое-нибудь пѣснопѣнiе Бортнянскаго - лишь бы спѣть одному, когда всѣ молчатъ. Но овладеть этимъ прiятнымъ мастерствомъ мнѣ никакъ не удавалось. Соло-то я получилъ, но каждый разъ, когда наступалъ моментъ пѣть, сердце какъ-то обрывалось и опускалось ниже своего мѣста отъ неодолимаго страха. Страхъ отнималъ у меня голосъ и заставлялъ меня иногда дѣлать ошибки, хотя у меня былъ слухъ, и музыку я постигалъ быстро. Въ такiя минуты я съ ужасомъ замѣчалъ оскаленные на меня зубы регента, и въ слѣдующiй разъ у меня соло отнимали…
- Осрамился опять! - думалъ я. И отъ этого посрамленiя я все больше и больше прiобрѣталь страхъ, долго меня не покидавшiй. Уже будучи 14-ти или 15-ти лѣтнимъ юношей, когда я всѣми правдами и неправдами пролѣзалъ за кулисы городского театра, я какъ то получилъ чрезвычайно отвѣтственную роль въ одно слово: на вопросъ, что у тебя въ рукахъ? - я долженъ былъ отвѣтить: "веревочка". Веревочку я говорилъ, но такимъ тишайшимъ отъ страха голосомъ, что не только публика, но и актеръ, интересовавшiйся тѣмъ, что у меня въ рукахъ, услышать меня никакъ не могъ. Дирекцiя моя рѣшила, что способностямъ моимъ есть досадный лимитъ. Въ этомъ она убѣдилась окончательно весьма скоро. Мнѣ поручили другую роль - роль жандарма въ какой-то французской детективной веселой комедiи съ жуликомъ. Отъ моего страха я такъ растерялся, что, будучи вытолкнутъ на сцену, я не произнесъ ни одного слова. На меня нашелъ столбнякъ. Помню только, что если на сцену меня вытолкнули сравнительно деликатно, то со сцены меня вытолкнули уже безъ всякой деликатности. Все это, однако, не охлаждало моего театральнаго пыла. Моихъ завѣтныхъ мечтанiй не убивало. Не отрезвляло моего безумiя. Въ глубинѣ души я все-таки на что-то еще надѣялся, хотя самъ видѣлъ, что человѣкъ я къ этому дѣлу неспособный.
Скоро я сдѣлалъ новое театральное открытiе. Узналъ новый жанръ искусства, который долго держалъ меня въ плѣну. Это была оперетка.
8
Въ закрытомъ театрѣ гремела музыка, пѣли хоры и въ перемежку актеры то пѣли какiя-то мелодiи и вальсы, го говорили между собою прозу. Тутъ уже я окончательно дался диву. Вотъ это, думалъ я, вѣщь! И поютъ, черти проклятые, и говорятъ, и не боятся, и не запинаются, и не вруть, хотя поютъ въ одиночку, и вдвоемъ, и даже сразу нѣсколько человѣкъ, и каждый разный слова. Какiе ловкачи! Куда лучше, чѣмъ Яшка. Были новы для меня и особеннымъ блескомъ поражали костюмы. Не просто кафтаны и щегольскiе сапоги, а богатство сказочное: зеленые и малиновые камзолы, серебряный чешуи, золотыя блестки, шпаги, ослѣпительныя перья. Вообще, это было въ высшей степени благородно. Надо ли говорить о томъ, какъ радовался я этому новому постиженiю сценической красоты. Однако, въ ближайшее время меня ждалъ еще болѣе оглушительный сюрпризъ. Въ томъ же самомъ казанскомъ театрѣ, гдѣ у меня такъ удачно не выходило слово "веревочка", водворилась опера, привезенная знаменитымъ Петромъ Михаиловичемъ Медвѣдевымъ, великолѣпнымъ россiйскимъ драматическимъ актеромъ, режиссеромъ и антрепренеромъ. Была объявлена опера Мейербера "Пророкъ", при чѣмъ на афишѣ было напечатано, что на сценѣ будеть настоящiй катокъ. Разумѣется, это была сенсацiонная приманка для казанской публики, и въ томъ числѣ для меня. Дѣйствительность вполне оправдала обещанiя афиши. Представьте себѣ необыкновенность контраста между африканской температурой зрительнаго зала и рождественскимъ каткомъ на сценѣ. Я на моей галерке обливаюсь отъ жары потомъ, а на подмосткахъ какiе-то персонажи скользятъ по ледяному кругу (вероятно, просто катались на роликахъ). Но долженъ признаться, что первый оперный спектакль, мною услышанный, потрясъ меня не музыкальнымъ великолепiемъ, не величiемъ темы, не даже сенсацiоннымъ каткомъ, - вообще, не качествами, обращенными къ моему художественному безкорыстiю, а однимъ побочнымъ обстоятельствомъ весьма низменнаго эгоистическаго свойства. На представленiи "Пророка" я сделалъ открытiе, ошеломившее меня своей неожиданностью. На сценѣ я увидалъ моихъ товарищей по церковному хору! Ихъ было одиннадцать мальчиковъ съ избранными голосами. Такъ же, какъ старшiе пѣвцы, они вдругъ становились въ рядъ на авансценѣ и вмѣстѣ съ оркестромъ, сопровождаемые палочкой дирижера, которую онъ держалъ въ рукѣ, облаченной въ бѣлую перчатку - пѣли:
- Вотъ идетъ пророкъ вѣнчанный…
Насилу дождался я конца спектакля, чтобы выяснить эту поразительную исторiю.
- Когда это вы успѣли? - спросилъ я товарищей. - Какъ ловко вы научились пѣть въ театрѣ. Отчего же вы это мнѣ не сказали и не взяли съ собою?
- Ты опять будешь врать, - отвтѣтилъ мнѣ невозмутимо старшей изъ прiятелей. - Ну, а если хочешь, мы возьмемъ и тебя. Учи.
Онъ далъ мнѣ ноты. Пѣнiя было всего нѣсколько тактовъ. Я, какъ могъ, постарался выучить. Прiятель провелъ меня вскорѣ за кулисы, готовый посвятить меня въ хористы, но, къ глубокому моему огорченiю, для меня не оказалось лишняго костюма. Такъ я и остался за кулисами, а все-таки подтягивалъ хору изъ-за кулисъ, чтобы по крайней мѣрѣ запомнить какъ можно лучше эту несложную мелодiю. Не хорошо радоваться чужой бѣдѣ, но не скрою, что когда въ одно изъ представленiй мнѣ сказали, что одинъ изъ хористовъ заболѣлъ, и что я могу облачиться въ его костюмъ и выйти вмѣстѣ съ хоромъ на сцену, я соболѣзновалъ болящему весьма умѣренно.
Я подумалъ: услышалъ Господь мою молитву!
Подумалъ я это потому, что, работая въ церковномъ хорѣ, я не разъ, глядя на ликъ Христа или какого нибудь святого, шепталъ:
- Господи, помоги мнѣ когда нибудь пѣть въ театрѣ…
Я былъ счастливь всякiй разъ, когда мнѣ удавалось увидѣть какой нибудь новый жанръ сценическаго представленiя. Послѣ оперы я однажды узналъ, что такое симфоническiй концертъ. Я немало удивился зрѣлищу, не похожему ни на драму, ни оперетку, ни на оперу. Человѣкъ сорокъ музыкантовъ, одѣтыхъ въ бѣлыя сорочки съ черными галстухами, сидели на сценѣ и играли. Вѣроятно, Бетховена, Генделя, Гайдна. Но, слушая ихъ съ волненiемъ любопытства, я все же думалъ: можетъ быть, это и хорошо, а оперетка лучше… Лучше не только симфоническаго оркестра, но даже оперы. Въ опереткѣ все было весело. Актеры показывали смѣшныя положенiя. Музыка была прiятная и понятная. Было забавно и то, что актеры поютъ, поютъ и вдругъ заговорятъ. А въ оперѣ было досадно, что поютъ такiе хорошiе пѣвцы, а оркестръ мѣшаетъ мнѣ ихъ слушать…
Первая опера, одержавшая побѣду надъ моимъ вкусомъ, была "Фаустъ" Гуно. Въ ней была благороднѣйшая любовь Фауста, была наивная и чистая любовь Зибеля. Эта любовь, конечно, разнилась отъ той любви, которую я видѣлъ въ Суконной Слободѣ, но не смотря на все благородство этихъ чувствъ, не они меня поразили и подкупили. Въ "Фаустѣ" происходило что-то сверхъестественное - и вотъ это меня захватило. Вдругъ, можете себѣ представить, изъ-подъ полу начали вырываться клубы огня.
- Батюшки, пожаръ! - подумалъ я и ужъ приготовился бѣжать, какъ въ эту минуту въ испугавшемъ меня клубкѣ огня отчетливо выросла красная фигура. Обозначился кто-то страшный, похожiй на человѣка, съ двумя перьями на шляпѣ, съ остроконечной бородкой, съ поднятыми кверху усами и со страшными бровями, которыя концами своими подымались кверху выше ушей!
Я оцѣпенѣлъ и отъ страха не могъ сдвинуться съ мѣста. Но я совершенно былъ уничтоженъ, когда изъ-подъ этихъ бровей мелькнулъ красный огонь. Всякiй разъ, когда этотъ человѣкъ мигалъ, изъ глазъ его сыпались огненныя искры.
- Господи Iисусе Христе, - чортъ! - подумалъ я и въ душѣ перекрестился. Впослѣдствiи я узналъ, что этотъ потрясающiй эффектъ достигается тѣмъ, что на верхнiя вѣки наклеивается кусокъ фольги. Но въ то время тайна фольги была мнѣ недоступна, и во мнѣ зародилась особая театральная мистика.
- Вотъ этого, - думалъ я съ огорченiемъ, - мнѣ уже не достигнуть никогда. Надо родиться такимъ спецiальнымъ существомъ.
Явленiе это меня чрезвычайно волновало, и въ театральномъ буфетѣ, видя этого самаго человѣка выпивающимъ рюмку водки и закусывающимъ брусникой, я заглядывалъ ему въ глаза и все старался обнаружить въ нихъ залежи огненныхъ искръ. Но какъ ни протиралъ я себѣ глазъ, эти искры заметить я не могъ.
- И то сказать, - разсуждалъ я, - онъ же въ буфетѣ въ темномъ пиджакѣ, даже галстукъ у него не красный. Вѣроятно, онъ какъ-то особенно заряжаеть себя искрами, когда выходитъ на сцену…