Мнѣ уже было тогда лѣтъ 15, отъ природы я былъ не очень глупъ, и я, вѣроятно, могъ бы уже и тогда понять, въ чѣмъ дѣло. Но я былъ застѣнчивъ: приблизиться къ этимъ богамъ, творящимъ на сценѣ чудеса, мнѣ было жутковато, и никакъ не могъ я рискнуть зайти въ уборную какого нибудь перваго актера взглянуть, какъ онъ гримируется. Это было страшно. А просто спросить парикмахера, который объяснилъ бы мнѣ, какъ это дѣлается, я не догадался. Да и не хотѣлось мнѣ, откровенно говоря, слишкомъ вдумываться: я былъ очарованъ - чего же больше? Удивительный трюкъ поглотилъ весь мой энтузiазмъ. Я уже не вникалъ въ то, хорошая ли это музыка, хорошiй ли это актеръ, и даже сюжетъ "Фауста" менѣе меня интересовалъ, а вотъ искры въ глазахъ казались самымъ великимъ, что можетъ быть въ искусствѣ.
Въ это приблизительно время я впервые поставилъ себѣ вопросъ о томъ, что такое театръ, и долженъ признаться, что мысль о томъ, что театръ нѣчто серьезное, нѣчто высокое въ духовномъ смыслѣ, мнѣ не приходила въ голову. Я обобщилъ всѣ мои театральныя впечатлѣнiя въ одинъ неоспоримый для меня выводъ. Театръ - развлеченiе - болѣе сложная забава, чѣмъ Яшкинъ балаганъ, но все же только забава. И опера? И опера. И симфоническiй концертъ? И симфоническiй концертъ. Какая же между ними разница? А та, что оперетка развлеченiе болѣе легкое и болѣе приятное.
Съ этимъ чувствомъ я лѣтъ 17-ти отъ роду впервые поступилъ профессiональнымъ хористомъ, по контракту и съ жалованьемъ, въ уфимскую оперетку. Жилъ я у прачки, въ маленькой и грязной подвальной комнаткѣ, окно которой выходило прямо на тротуаръ. На моемъ горизонтѣ мелькали ноги прохожихъ и разгуливали озабоченныя куры. Кровать мнѣ замѣняли деревянныя козлы, на которыхъ былъ постланъ старый жидкiй матрацъ, набитый не то соломой, не то сѣномъ. Бѣлья постельнаго что-то не припомню, но одѣяло, изъ пестрыхъ лоскутковъ сшитое, точно было. Въ углу комнаты на стѣнкѣ висѣло кривое зеркальце, и все оно было засижено мухами. На мои 20 рублей жалованья въ мѣсяцъ это была жизнь достаточно роскошная. И хотя я думалъ, что театръ только развлеченiе, было у меня гордое и радостное чувство какого-то благароднаго служенiя - служенiя искусству. Я очень всерьезъ принималъ мою сценическую работу, поочередно одѣваясь и гримируясь то подъ испанца, то подъ пейзана…
Эти двѣ разновидности человѣческой породы исчерпывали въ то время всю гамму моего репертуара. Но, по-видимому, и въ скромномъ амплуа хориста я успѣлъ выказать мою природную музыкальность и недурныя голосовыя средства. Когда однажды одинъ изъ баритоновъ группы внезапно, наканунѣ спектакля, почему то отказался отъ роли стольника въ опере Монюшко "Галька", а замѣнить его въ труппѣ было некемъ, то антрепренеръ Семеновъ-Самарскiй обратился ко мнѣ - не соглашусь ли я спѣть эту партiю. Несмотря на мою крайнюю застѣнчивость, я согласился. Это было слишкомъ соблазнительно: первая въ жизни серьезная роль. Я быстро разучилъ партiю и выступилъ.
Несмотря на печальный инцидентъ въ этомъ спектаклѣ (я сѣлъ на сценѣ мимо стула), Семеновъ-Самарскiй все же былъ растроганъ и моимъ пѣнiемъ, и добросовѣстнымъ желанiемъ изобразить нѣчто, похожее на польскаго магната. Онъ прибавилъ мнѣ къ жалованью пять рублей и сталъ также поручать мнѣ другiя роли. Я до сихъ поръ суевѣрно думаю: хорошiй признакъ новичку въ первомъ спектаклѣ на сценѣ при публикѣ сѣсть мимо стула. Всю послѣдующую карьеру я, однако, зорко слѣдилъ за кресломъ и опасался не только сѣсть мимо, но и садиться въ кресло другого…
Въ этотъ первый мой сезонъ я спѣлъ еще Фернандо въ "Трубадурѣ" и Неизвѣстнаго въ "Аскольдовой Могилѣ".
Успѣхъ окончательно укрѣпилъ мое рѣшенiе посвятить себя театру. Я сталъ подумывать, какъ мнѣ перебраться въ Москву. Но когда сезонъ, въ "художественномъ" отношенiи протекавшiй столь благопрiятно, закончился, то деньжонокъ въ карманѣ на путенiествiе у меня оказалось маловато. Въ Москву я не попалъ. Да и мѣстная интеллигенцiя, апплодировавшая мнѣ въ течение сезона, заинтересовалась моими способностями, вѣроятно, потому, что я былъ крайне молодъ, и уговаривала меня остаться въ Уфѣ. Обѣщали послать меня въ Москву учиться въ консерваторiи, а пока что дали мѣсто въ земской управѣ. Но каково съ возвышенными чувствами сидѣть за бухгалтерскимъ столомъ, переписывать безконечныя цифры недоимокъ мѣстнаго населенiя! И однажды ночью, какъ Аркашка Островскiй въ "Лѣсѣ", я тайно убѣжалъ изъ Уфы.
Для меня начались трудныя мытарства, метанiе отъ одной распадавшейся труппы къ другой, отъ малороссiйскихъ комедiй и водевилей къ французской опереткѣ. Съ концертнымъ репертуаромъ, состоявшимъ изъ трехъ номеровъ: "О, поле, поле!", "Чуютъ правду" и романса Козлова "Когда-бъ я зналъ" - концертировать и думать нельзя было. Наконецъ, я попалъ въ крайнюю бѣдность и въ то бродяжничество по Кавказу, о которомъ я разсказывалъ подробно въ первой моей книгѣ. Случай привелъ меня въ Тифлисъ - городъ, оказавшiйся для меня чудодѣственнымъ.
9
Лѣтом 1892 года я служилъ писцомъ въ бухгалтерскомъ отдѣленiи Закавказской желѣзной дороги. Эту работу, спасшую меня отъ бездомности и голода, я получилъ съ большимъ трудомъ и ею такъ дорожилъ, что мои мечты о театрѣ временно какъ будто обезкровились. Только люди, подобно мнѣ испытавшiе крайнюю степень нищеты, поймутъ, какъ это могло случиться. Театръ былъ моей глубочайшей страстью съ самаго дѣтства, единственной красивой мечтой дней моего отрочества; въ Уфѣ я уже вдохнулъ пыль кулисъ, уже узналъ завлекающiй гулъ зала передъ поднятiемъ занавеса и, главное, свѣтъ рампы, хотя въ то время она состояла всего изъ 12 керосиновыхъ лампъ (лампы - молнiя). Въ томъ, что у меня хороишiй голосъ и музыкальныя способности, я сомнѣваться не могъ - однако, когда изголодавшiйся во мнѣ молодой звѣрь дорвался до пищи, до простыхъ щей и хлѣба, до конуры, въ которой можно было укрыться отъ холода и дождя, - то мнѣ уже было боязно двинуться, и я, всѣми зубами крѣпко уцѣпившись за временное мизерное мое "благополучiе", сидѣлъ смирно. Не знаю, долго ли выдержалъ бы я это "буржуазное" подвижничество: можетъ быть, оно все равно мнѣ надоѣло бы, моя бурлацкая натура вновь запросилась бы на волю, какъ это уже случилось со мною въ Уфѣ, и опять побѣжалъ бы я, куда глаза глядятъ - гнаться за театральными призраками… Но на этотъ разъ толчокъ, выведшiй меня изъ апатiи и снова бросившiй меня на артистическiй путь, пришелъ не изнутри, а извнѣ. Сослуживцы по закавказской бухгалтерiи, услышавъ мой голосъ, настойчиво стали меня уговаривать пойти дать себя послушать нѣкоему Усатову, профессору пѣнiя въ Тифлисе. Отнекивался долго, колебался и - пошелъ.
Дмитрiй Андреевичъ Усатовъ былъ теноромъ Московскаго Большого театра и въ то время съ болышiимъ успѣхомъ, будучи отличнымъ пѣвцомъ и музыкантомъ, преподавалъ въ Тифлисе пѣнiе. Онъ меня выслушалъ и съ порывомъ настоящаго артиста, любящаго свое дѣло, сразу меня горячо поощрилъ. Онъ не только даромъ сталъ учить, но еще и поддерживалъ меня матерiально. Этотъ превосходный человѣкъ и учитель сыгралъ въ моей артистической судьбѣ огромную роль. Съ этой встрѣчи съ Усатовымъ начинается моя сознательная художественная жизнь. Въ то время, правда, я еще не вполнѣ отдавалъ себѣ отчетъ въ томъ, что было положительнаго въ преподаванiи Усатова, но его влiянiя все же дѣйствовали на меня уже тогда. Онъ пробудилъ во мнѣ первыя серьезныя мысли о театрѣ, научилъ чувствовать характеръ различныхъ музыкальныхъ произведенiй, утончилъ мой вкусъ и - что я въ теченiе всей моей карьеры считалъ и до сихъ поръ считаю самымъ драгоцѣннымъ - наглядно обучилъ музыкальному воспрiятiю и музыкальному выраженiю исполняемыхъ пьесъ.
Конечно, Усатовъ училъ и тому, чему вообще учатъ профессора пѣнiя. Онъ говорилъ намъ эти знаменитыя въ классахъ пѣнiя мистическая слова: "опирайте на грудь", "не дѣлайте ключичнаго дыханiя", "упирайте въ зубы", "голосъ давайте въ маску". То есть, училъ техническому господству надъ голосовымъ инструментомъ. Звукъ долженъ умѣло и компактно опираться на дыханiе, какъ смычокъ долженъ умѣло и компактно прикасаться къ струне, скажемъ, вiолончели, и по ней свободно двигаться. Точно такъ же, какъ смычокъ, задѣвая струну, не всегда порождаетъ только одинъ протяжный звукъ, а благодаря необыкновенной своей подвижности на всѣхъ четырехъ струнахь инструмента вызываетъ и подвижные звуки, - точно такъ же и голосъ, соприкасаясь съ умѣлымъ дыханiемъ, долженъ умѣть рождать разнообразные звуки въ легкомъ движенiи. Нота, выходящая изъ подъ смычка или изъ подъ пальца музыканта, будетъ ли она протяжной или подвижной, должна быть каждая слышна въ одинаковой степени. И это же непремѣнно обязательно для нотъ человѣческаго голоса. Такъ что, умѣть "опирать на грудь", "держать голосъ въ маскѣ" и т. п. значитъ уметь правильно водить смычкомъ по струнѣ - дыханiемъ по голосовымъ связкамъ, и это, конечно, необходимо. Но не одной только техникѣ кантиленнаго пѣнiя училъ Усатовъ, и этимъ именно онъ такъ выгодно отличался отъ большинства тогдашнихъ да и нынѣшнихъ учителей пѣнiя.
Вѣдь, все это очень хорошо - "держать голосъ въ маскѣ", "упирать въ зубы" и т. п., но какъ овладѣть этимъ груднымъ, ключичнымъ или животнымъ дыханiемъ - дiафрагмой, чтобы умѣть звукомъ изобразить ту или другую музыкальную ситуацiю, настроенiе того или другого персонажа, дать правдивую для даннаго чувства интонацiю? Я разумѣю интонацiю не музыкальную, т. е., держанiе такой то ноты, а окраску голоса, который, вѣдь, даже въ простыхъ разговорахъ прiобрѣтаетъ различные цвѣта. Человѣкъ не можетъ сказать одинаково окрашеннымъ голосомъ: "я тебя люблю" и "я тебя ненавижу". Будетъ непремѣнно особая въ каждомъ случаѣ интонацiя, т. е. та краска, о которой я говорю. Значитъ, техника, школа кантиленнаго пѣнiя и само это кантиленное пѣнiе еще не все, что настоящему пѣвцу-артисту нужно. Усатовъ наглядно объяснялъ это на примѣрахъ.
Собравъ насъ, своихъ учениковъ, Усатовъ садился за фортепiано и, разыгрывая разныя пьесы, объяснялъ разницу между какой нибудь оперой итальянской школы и какой нибудь типичной русской оперой. Онъ, вѣроятно, не отрицалъ положительныхъ сторонъ итальянской музыки, но говорилъ, что въ ней преобладаетъ легкая, общедоступная мелодичность. Это - говорилъ онъ - какъ будто написано для музыкально одаренной массы, которая, прослушавъ оперу и усвоивъ ее, будетъ въ веселый или грустный часъ жизни напѣвать ея прiятныя мелодiи. Другое дѣло - музыка русская, напримѣръ, Мусоргскаго. Она тоже не лишена мелодiи, но мелодiя эта совсѣмъ иного стиля. Она характеризуетъ бытъ, выражаетъ драму, говоритъ о любви и ненависти гораздо болѣе вдумчиво и глубоко. Возьмите - говорилъ онъ - Риголетто. Прекрасная музыка, легкая, мелодичная и въ то же время какъ будто характеризующая персонажи. Но характеристики все же остаются поверхностными, исключительно лирическими. (И онъ игралъ и пѣлъ намъ Риголетто). - А теперь, господа, послушайте Мусоргскаго. Этотъ композиторъ музыкальными средствами психологически изображаетъ каждаго изъ своихъ персонажей. Вотъ у Мусоргскаго въ "Борисѣ Годуновѣ" два голоса въ хорѣ, двѣ коротенькихъ, какъ будто незначительныхъ, музы-кальныхъ фразы. Одинъ голосъ:
- Митюхъ, а Митюхъ, чаво оремъ?
Митюхъ отвѣчаетъ:
- Вона - почемъ я знаю?
И въ музыкальномъ изображенiи вы ясно и опредѣленно видите физiономiю этихъ двухъ парней. Вы видите: одинъ изъ нихъ резонеръ съ краснымъ носомъ, любящiй выпить и имѣющiй сипловатый голосъ, а въ другомъ вы чувствуете простака.
Усатовъ пѣлъ эти два голоса и затѣмъ говорилъ:
- Обратите вниманiе, какъ музыка можетъ дѣйствовать на ваше воображенiе. Вы видите, какъ краснорѣчиво и характерно можетъ быть молчанiе, пауза.
Къ сожалѣнiю, не всѣ ученики, слушавшiе Усатова, понимали и чувствовали то, о чѣмъ Усатовъ говоритъ. Ни сами авторы, которыхъ намъ представляли въ характерныхъ образцахъ, ни ихъ замѣчательный толкователь не могли двинуть воображенiе тифлисскихъ учениковъ. Я думаю, что классъ оставался равнодушенъ къ показательнымъ лекцiямъ Усатова. Вѣроятно, и я, по молодости летъ и недостатку образованiя, не много усваивалъ тогда изъ того, что съ такимъ горячимъ убѣжденiемъ говорилъ учитель. Но его ученiе западало мнѣ глубоко въ душу. Я, прежде всего, сталъ понимать, что мое увлечете уфимскимъ искусствомъ, какъ и то счастье, которое оно мнѣ давало, были весьма легковѣсны. Я началъ чувствовать, что настоящее искусство вѣщь очень трудная. И я вдругъ сильно прiунылъ:
- Куда же мнѣ съ суконнымъ рыломъ въ калашный рядъ, - думалъ я. - Гдѣ же мнѣ? Чѣмъ это я такой артистъ? И кто сказалъ, что я артистъ? Это все я самъ вы думалъ.
Но въ тоже время я все больше и больше сталъ интересоваться Мусоргскимъ. Что это за странный человѣкъ? То, что игралъ и пѣлъ Усатовъ изъ Мусоргскаго, ударяло меня по душѣ со странной силой. Чувствовалъ я въ этомъ что-то необыкновенно близкое мнѣ, родное. Помимо всякихъ теорiй Усатова, Мусоргскiй билъ мнѣ въ носъ густой настойкой изъ пахучихъ родныхъ травъ. Чувствовалъ я, что вотъ это, дѣствительно, русское. Я это понималъ.
А мои сверстники и соученики - басы, тенора, сопрано - между тѣмъ говорили мнѣ:
- Не слушай. Хорошо, конечно, поетъ нашъ Дмитрiй Андреевичъ Усатовъ, можетъ быть, все это и правда, а все таки La donna e mobile - это какъ разъ для пѣвцов; а Мусоргскiй со своими Варлаамами да Митюхами есть ни что иное, какъ смертельный ядъ для голоса и пѣнiя.
Меня какъ бы разрубили пополамъ, и мнѣ трудно было уяснить себѣ, въ какой половинѣ моего разрубленнаго я больше вѣсу. Сомнѣнiе меня часто мучило до безсонницы.
- La donna e mobile?
или
- Какъ во городѣ во Казани?
Но что то во мнѣ, помимо сознанiя, тянулось къ Мусоргскому. Когда вскорѣ мнѣ удалось поступить въ тифлисскую казенную оперу, прiобрѣсти въ городѣ извѣстную популярность и сдѣлаться желаннымъ участникомъ благотворительныхъ и иныхъ концертовъ, - я все чаще и чаще сталъ исполнять на эстрадѣ вещи Мусоргскаго. Публика ихъ не любила, но, видимо прощала ихъ мнѣ за мой голосъ. Я занялъ въ театрѣ извѣстное положенiе, хотя мнѣ было всего двадцать лѣтъ; я уже пѣлъ Мельника въ "Русалкѣ", Мефистофеля въ "Фаустѣ", Тонiо въ "Паяцахъ" и весь басовый репертуаръ труппы. Уроки Усатова даромъ для меня не прошли. Я смутно стремился къ чему то новому, но къ чему именно, я еще самъ не зналъ. Болѣе того, я еще всецѣло жиль опернымъ шаблономъ и былъ еще очень далекъ отъ роли опернаго "революцiонера". Я еще сильно увлекался бутафорскими эффектами. Мой первый Мефистофель въ Тифлисской оперѣ (1893) еще не брезгалъ фольгой и металъ изъ глазъ огненныя искры.
10
Успешный сезонъ въ Тифлисской оперѣ меня весьма окрылилъ. Обо мнѣ заговорили, какъ о пѣвцѣ, подающемъ надежды. Теперь мечта о поѣздкѣ въ столицу прiобрѣтала опредѣленный практическiй смыслъ. Я имѣлъ нѣкоторое основанiе надѣяться, что смогу тамъ устроиться. За сезонъ я успѣлъ скопить небольшую сумму денегъ, достаточную на то, чтобы добраться до Москвы. Въ Москвѣ я съ удовольствiемъ убѣдился, что моя работа въ Тифлисѣ не прошла незамѣченной для театральныхъ профессiоналовъ столицы. Приглашенiе меня извѣстнымъ въ то время антрепренеромъ Лентовскимъ въ его труппу для лѣтняго сезона оперы въ Петербургской "Аркадiи" сулило мнѣ какъ будто удачное начало столичной карьеры. Но эта надежда не оправдалась. И въ художественномъ, и въ матерiальномъ отношенiяхъ антреприза Лентовскаго не дала мнѣ ничего, кромѣ досадныхъ разочарованiй. мнѣ суждено было обратить на себя вниманiе петербургской публики зимой этого же года въ частной оперѣ, прiютившейся въ удивительно неуютномъ, но хорошо посѣщаемомъ публикой Панаевскомъ театрѣ на Адмиралтейской набережной. Въ этомъ оперномъ товариществѣ господствовалъ весь тотъ репертуаръ, который давался для публики мелодически настроенной, а главное, что привлекало - Мейерберъ. Мнѣ выпало пѣть Бертрама въ "Робертѣ-Дьяволѣ". При всемъ моемъ уваженiи къ эффектному и блестящему мастерству Мейербера, не могу, однако, не замѣтить, что персонажи этой его оперы чрезвычайно условны. Матерiала для живого актерскаго творчества они даютъ мало. Тѣмъ не менѣе, именно въ роли Бертрама мнѣ удалось чѣмъ то сильно привлечь къ себѣ публику. Не только молодой голосъ мой ей очень полюбился - цѣнители пѣнiя находили въ немъ какiя то особые, непривычные тембры - но и въ игрѣ моей публикѣ почудилось нѣчто оригинальное, а между тѣмъ я драматизировалъ Бертрама, кажется, шаблонно, хотя этой странной фигурѣ я будто бы придавалъ не совсѣмъ оперную убѣдительность. Въ общѣстве обо мнѣ заговорили, какъ о пѣвцѣ, котораго надо послушать. Это граничило уже съ зарождающейся славой. Признакомъ большого успѣха явилось то, что меня стали приглашать въ кое-какiе свѣтскiе салоны. Мое первое появленiе въ одномъ изъ такихъ салоновъ, кстати сказать, возбудило во мнѣ сомнѣнiе въ подлинной воспитанности такъ называемыхъ людей свѣта.
Фракъ, не на меня сшитый, сидѣлъ на мнѣ, вѣроятно, не совсѣмъ безукоризненно, манеры у меня были застѣнчиво-угловатыя, и за спиной я въ салонѣ слышалъ по своему адресу смѣшки людей, понимавшихъ, очевидно, толкъ въ портновскомъ дѣлѣ и въ хорошихъ манерахъ…
Въ Петербургѣ жилъ тогда замѣчательный. человѣкъ, Тертiй Ивановичъ Филипповъ. Занимая министерскiй постъ Государственная Контролера, онъ свои досуги страстно посвящалъ музыкѣ и хоровому русскому пѣнiю. Его домашнiе вечера въ столицѣ славились - пѣвцы считали честью участвовать въ нихъ. И эта честь, совершенно неожиданно, выпала на мою долю почти въ самомъ началѣ моего петербургскаго сезона, благодаря моимъ друзьямъ бар. Стюартамъ. 4 января 1895 года у Т.И.Филиппова состоялся большой вечеръ. Пѣли на немъ все большiя знаменитости. Игралъ на рояли маленькiй мальчикъ, только что прiѣхавшiй въ столицу. Это былъ Iосифъ Гофманъ, будущая великая знаменитость. Выступала и изумительная сказительница народныхъ русскихъ былинъ крестьянка Федосова. И вотъ между замѣчательнымъ вундеркиндомъ и не менѣе замѣчательной старухой выступилъ и я, юный новичок-пѣвецъ. Я спѣлъ арiю Сусанина изъ "Жизни за Царя". Въ публикѣ присутствовала сестра Глинки, г-жа Л.И.Шестакова, оказавшая мнѣ послѣ моего выступленiя самое лестное вниманiе. Этотъ вечеръ сыгралъ большую роль въ моей судьбѣ. Т.И.Филипповъ имѣлъ большой вѣсъ въ столицѣ не только, какъ сановникъ, но и какъ серьезный цѣнитель пѣнiя. Выступленiе мое въ его домѣ произвело извѣстное впечатлѣнiе, и слухъ о моихъ успѣхахъ проникъ въ Императорскiй театръ. Дирекцiя предложила мнѣ закрытый дебютъ, который скоро состоялся, а 1-го февраля Дирекцiя уже подписала со мной контрактъ. Мои первыя выступленiя назначены были весною. Менѣе чѣмъ черезъ годъ послѣ прiѣзда въ Петербургъ я, такимъ образомъ, достигъ предельной мечты всякаго пѣвца. Я сделался артистомъ Императорскихъ театровъ. Мнѣ былъ 21 годъ.