В двенадцать часов сели завтракать, но Павлова была бледна и почти не дотрагивалась до еды и напитков. Признаюсь, что я зато была голодна и уничтожила множество пожарских котлет. После завтрака хозяйка отвезла меня в "Европейскую гостиницу", а сама поехала на одну из бесконечных репетиций в Императорском театре. Страшно усталая, я повалилась на кровать и крепко заснула, благословляя небо за то, что каприз судьбы не сделал меня балериной!
На следующий день я снова встала в восемь часов утра, неслыханное для Петербурга время, чтобы посетить Императорское балетное училище. Там я увидела ряды маленьких девочек, повторяющих все те же мучительные упражнения. Они часами стояли на пуантах, словно жертвы жестокой и никому не нужной инквизиции. Громадные пустые танцевальные залы, чуждые красоты и вдохновения, с единственным украшением на стенах в виде царского портрета, были похожи на комнаты пыток. Я пришла к глубокому убеждению, что Императорское балетное училище враждебно природе и искусству.
После недели, проведенной в Петербурге, я отправилась в Москву. Вначале публика там была сдержаннее, чем в Петербурге, но лучше я процитирую великого Станиславского: "В 1908 или 1909 году, точно не помню когда, я познакомился с двумя великими талантами того времени, которые произвели на меня сильное впечатление – с Айседорой Дункан и Гордоном Крэгом. Я попал на выступление Айседоры Дункан случайно, так как до того ничего о ней не слышал и не читал афиш, сообщавших о предстоящих гастролях в Москве. Поэтому я был очень удивлен, увидев в немногочисленной публике, собравшейся на спектакль, огромный процент художников и скульпторов с Мамонтовым во главе, много артистов балета, завсегдатаев премьер и любителей театральных новшеств. Первое появление Дункан на сцене не произвело большого впечатления. От непривычки видеть на сцене почти голое тело мне было трудно заметить и понять искусство танцовщицы. По окончании первого номера программы раздались жидкие аплодисменты и робкий свист. Но через несколько номеров, один из которых был особенно убедителен, я не мог дольше оставаться безразличным к протестам широкой публики и начал демонстративно аплодировать.
Когда наступил антракт, я, вновь обращенный последователь великой артистки, поспешил к рампе, чтобы аплодировать. К моей радости, я оказался рядом с Мамонтовым, тоже шумно выражавшим одобрение, а за Мамонтовым стояли знаменитый художник, скульптор и писатель. Когда публика увидела, что аплодируют известные московские художники и артисты, произошло большое смятение. Свист прекратился и, увидев, что аплодировать разрешено, публика разразилась рукоплесканиями; потом начались вызовы, и спектакль закончился овацией.
С того дня я не пропустил ни одной из гастролей Дункан. Внутренне артистическое чувство, близко связанное с ее искусством, заставляло меня искать встреч с ней. Позже, когда я познакомился с ее методами и со взглядами ее большого друга Крэга, я понял, что в самых различных уголках земного шара в силу неизвестных нам условий, разные люди ищут в разных сферах искусства одни и те же естественные принципы творчества и при встречах поражаются общности своих взглядов. Это и случилось при описываемой встрече. Мы поняли друг друга, еще не начав говорить. Мне не посчастливилось познакомиться с Дункан во время первого ее посещения Москвы. Но во время второго приезда она зашла к нам в театр, и я принял ее как почетную гостью. Во встрече приняла участие вся труппа, знавшая и любившая ее как артистку.
Дункан не умеет говорить логично и систематично о своем искусстве. Мысли приходят к ней случайно, как неожиданный результат самых обыденных явлений. Например, на вопрос, кто ее научил танцевать, она ответила: "Терпсихора. Я стала танцевать с той минуты, когда научилась стоять на ногах, и танцую всю жизнь. Человек, все человечество, весь мир должны танцевать. Так было, так всегда и будет. Люди напрасно стремятся этому помешать и напрасно отказываются понимать, что это естественное побуждение, заложенное в нас природой. Вот и все", – закончила она на своем несравненном франко-американском диалекте. В другой раз, говоря о только что закончившемся представлении, во время которого в ее уборную заходили посетители, мешая ее приготовлениям, она начала объяснять: "Я не могу танцевать таким образом. Раньше чем выйти на сцену, я должна завести свою душу, как мотор. Когда мотор начинает работать, мои руки, ноги и все тело двигаются непроизвольно. Но если у меня нет времени, чтобы привести душу в движение, я не в состоянии танцевать".
Как раз тогда я был занят исканием той творческой энергии, которой артист должен заряжать свою душу перед выходом на сцену, и, вероятно, надоел Дункан своими расспросами. Я наблюдал за Дункан во время спектаклей и репетиций и видел, как развивающееся чувство меняет выражение ее лица и как она с блестящими глазами начинает изображать то, что рождается в душе. Вспоминая наши случайные разговоры и сравнивая нашу работу, мне стало ясно, что мы ищем одного и того же в разных областях искусства. Разговаривая со мной об искусстве, Дункан постоянно упоминала Гордона Крэга, которого она считала гением и одним из крупнейших деятелей современного театра.
– Он создан не только для своей родины, но и для всего мира, – заявила она однажды, – и должен жить там, где его талант может шире развернуться, где условия работы и общее положение вещей больше подходят его требованиям. Его место у вас, в Художественном театре.
Я узнал, что она много ему писала обо мне и нашем театре, убеждая Крэга приехать в Россию. Что же до меня, то я стал убеждать дирекцию нашего театра пригласить знаменитого режиссера, чтобы подвинуть вперед наше искусство, как раз тогда, когда казалось, нашему театру удалось пробить брешь в глухой степи и следовало подлить масла в огонь. Отдаю должное своим товарищам – они взглянули на дело с точки зрения истых художников и решили ради искусства пожертвовать большой суммой денег".
Театр Станиславского восхитил меня в такой же мере, в какой ужаснул меня балет. Каждый свободный вечер я проводила у художественников, где была тепло принята всей труппой. Станиславский часто меня навещал, думая, что посредством расспросов ему удастся изучить сущность моих танцев и перевоплотить их в своем театре, но я ему объяснила, что результатов можно добиться, только если танцевать по моей методе с раннего детства. Тем не менее при своем втором посещении Москвы я увидела, как пытались танцевать несколько молодых красивых девушек из его труппы, но выходило это очень неудачно. Станиславский был целыми днями занят репетициями в своем театре и поэтому часто заходил ко мне уже после спектакля. В своей книге он говорит, что "наверное, утомлял Дункан расспросами", но это не так: я сама мечтала делиться своими взглядами с окружающими.
Морозный воздух, снег, русская пища и, в особенности, икра вылечили меня от истощения, причиненного духовной любовью Тоде, и все мое существо жаждало общения с сильной личностью, которая стояла передо мною в лице Станиславского. Как-то вечером, глядя на его благородную красивую фигуру, широкие плечи, черные, чуть серебрящиеся на висках волосы, я возмутилась своей всегдашней роли Эгерии. Когда он собрался уходить, я обвила его сильную шею руками, притянула его голову к себе и поцеловала в губы. Он нежно вернул мне поцелуй, но на лице его было написано крайнее изумление, как будто поцелуй был последнее, чего он мог от меня ожидать. Затем, когда я пыталась привлечь его к себе еще ближе, он отшатнулся с недоумением и вскричал: "Но что мы будем делать с ребенком?" – "Каким ребенком?" – спросила я. – "Ну, нашим, конечно. Что мы с ним сделаем? Видите ли, – продолжал он с расстановкой, – я никогда не соглашусь, чтобы мой ребенок воспитывался на стороне, а иначе при моем теперешнем семейном положении быть не может".
Необыкновенная серьезность, с которой он говорил о ребенке, насмешила меня, и я расхохоталась. Он растерянно взглянул на меня, отвернулся и поспешно удалился по коридору гостиницы. Всю ночь, просыпаясь, я не могла удержаться от смеха, но, смеясь, была вне себя от злости. Мне кажется, что только тут я вполне ясно поняла, как некоторые культурные люди могут отправляться в места сомнительной репутации после общения с людьми высокого интеллекта. Я, будучи женщиной, этого сделать не могла и потому всю ночь напролет металась в кровати из стороны в сторону. Утром я пошла в русскую баню, где пар, чередуясь с холодной водой, привел мою нервную систему в моральное состояние.
И, несмотря на это, светские молодые люди, с которыми я встречалась у Ксешинской и которые отдали бы все, чтобы иметь у меня успех, с самых первых слов показались мне настолько неинтересными, что совершенно заморозили мои чувства. Конечно, после бесед с культурными Чарльзом Галлэ и Генрихом Тоде общество золотой молодежи меня не удовлетворяло.
Много лет спустя я рассказала этот случай жене Станиславского, которую охватил приступ бешеного смеха и которая воскликнула: "Ах, это так на него похоже! Он очень серьезно относится к жизни".
Как я ни старалась, я получила в ответ только несколько нежных поцелуев, но в дальнейшем встречала упорное холодное сопротивление, с которым нельзя было бороться. Станиславский больше не решался заходить ко мне после театра, но однажды доставил мне большое удовольствие, поехав со мной на санях в загородный ресторан, где мы позавтракали в отдельном кабинете. Мы пили водку и шампанское и говорили об искусстве, и я в конце концов убедилась, что надо быть самой Цирцеей, чтобы соблазнить Станиславского.
* * *
После Москвы я заехала на короткое время в Киев, где толпа студентов остановила меня на площади перед театром и не отпустила до тех пор, пока я не пообещала, что дам спектакль для них, так как сцены в театре были чересчур высоки. Когда я уехала из театра, студенты все еще стояли на площади, выражая свое возмущение антрепренером. Я встала в санях и произнесла речь, в которой выразила свою радость по поводу того, что мое искусство вдохновляет интеллигентную молодежь в России, так как во всем мире нет места, где бы искусство и идеалы играли столь значительную роль в жизни студентов, как в России.
Поездка по России была прервана ранее заключенными контрактами, требовавшими моего возвращения в Берлин. Несмотря на краткость моего пребывания в этой стране, я произвела значительное впечатление и возбудила много споров. Между одним фанатичным балетоманом и дункановским поклонником даже состоялась дуэль. С этого времени русский балет стал пользоваться музыкой Шопена и Шумана и надевать греческие костюмы, а некоторые балерины доходили даже до того, что снимали чулки и туфли, танцуя босоножками.
18
Я вернулась в Берлин с твердым решением немедленно предпринять шаги для основания моей школы, предварительно поделившись своими планами с матерью и Елизаветой, которые отнеслись к ним восторженно. После недельных поисков была найдена на улице Трауден, в Груневальде, только что законченная постройкой вилла, которую мы и купили.
Все наши действия напоминали поступки героев сказок братьев Гримм. Первым делом мы отправились к Вертгейму, приобрели сорок кроваток с белыми кисейными занавесками, подхваченными голубыми лентами, и начали превращать виллу в детский рай. В вестибюле мы повесили копию картины, изображавшей героическую фигуру амазонки размером вдвое больше человеческого роста, в большом танцевальном зале – барельефы Лукка дель Робия и пляшущих детей Донателло, а в детской спальне "Мадонну с Младенцем", написанную в голубых и белых тонах и окруженную гирляндой из плодов.
Я разместила в вилле все эти идеальные изображения ребенка, барельефы, скульптуры, книги и картины, изображающие танцующих маленьких детей, потому что дети являлись в них в том виде, в каком представлялись воображению художников и скульпторов всех веков, и выбрала именно греческие вазы с танцующими детьми, крошечные фигурки из Танары и Беотии, группы пляшущих детей Донателло и Гейнсборо, потому что они олицетворяют ликующий гимн детства. Все эти фигуры имеют общую наивную грацию форм и движений, словно дети разных веков встретились и через столетия протянули друг другу руки. Дети моей школы, двигаясь и танцуя среди этих произведений искусства, должны были вырасти похожими на них, непроизвольно отражая на лицах и в движениях ту же детскую грацию, частицу того же счастья. Это первый шаг к красоте, первый шаг к новому танцу.
Я поместила в своей школе также фигуры танцующих, бегущих и прыгающих девушек, тех юных спартанских дев, которые путем суровых упражнений готовились к своему назначению – быть матерями храбрых воинов – быстроногих дев, ежегодно получавших призы на состязаниях, в свободных одеждах и с развевающимися вуалями, молодых девушек, танцующих рука об руку в Панафинах. В них скрывался будущий идеал, и ученицы должны были приучаться чувствовать нежную любовь к этим формам, с каждым днем все больше и больше походить на них и насыщаться тайной этой гармонии. Я фанатично верила, что достичь красоты можно, только пробудив стремление к ней.
Кроме того, для достижения гармонии, о которой я мечтала, ученицы должны были ежедневно проделывать ряд специально подобранных упражнений. Эти упражнения исполнялись охотно и весело, так как были созданы с намерением согласовать их с личными побуждениями ребенка. Каждое упражнение являлось не только средством к достижению цели, но и самой целью, и цель эта была – наполнить день и сделать его счастливым.
Гимнастика должна лечь в основу всякого воспитания. Необходимо давать телу много света и воздуха и методично руководить его развитием. Необходимо вызвать полнейшее развитие всех жизненных сил тела. В этом и состоит обязанность учителя гимнастики. После гимнастики идет танец. Дух танца входит в тело, гармонично развитое и доведенное до высшей степени напряженности энергии. Для гимнаста целью является движение и культура тела, для танцовщика они только средство. Тело в танце должно быть забыто; оно только инструмент, хорошо настроенный и гармоничный. В гимнастике движениями выражается только тело, в танце же – чувства и мысли души сквозь тело.
Упражнения начинались простой гимнастической подготовкой мускулов для развития их гибкости и силы, и только после этих упражнений приступали к созданию будущего танца. Первые шаги состояли в том, что учились простой ритмической ходьбе или маршировке, сперва медленно двигаясь под простые ритмические звуки, а затем, ускоряя темп, под более сложные; потом бежали, сначала медленно, и прыгали, тоже медленно, в определенные ритмические моменты. Такими упражнениями учатся грации звуков и ими же мои ученицы достигли понимания градации движений. Эти упражнения составляли только часть того, чему они обучались. Дети всегда были одеты в свободно драпирующие их одежды, как во время спортивных занятий, так и во время игр и прогулок в лесу. Прыгая и бегая совершенно естественно, они научились выражать себя движением так же легко, как другие выражают себя словами или песней.
Воспитание и учение детей не были строго ограничены областью искусства, а прежде всего проистекали из движений природы. Движение облаков, гонимых ветром, качающихся деревьев, полета птицы и шелестящих листьев должно было иметь для них особенное значение. Они учились подмечать характерные свойства каждого движения в отдельности. Они чувствовали в душе скрытую связь, невидимую для других, связь, которая должна была их посвятить в тайны природы. Каждая частица их гибких тел должна была быть влиянием такого воспитания отзываться на песнь природы и вторить ей.
Чтобы собрать детей для нашей школы, мы поместили объявления в наиболее распространенных газетах о том, что школа Айседоры Дункан открыла прием талантливых детей, чтобы сделать их последователями того искусства, которое я надеялась дать тысячам детей народа. Конечно, внезапное открытие школы без предварительного обсуждения, без капитала и без всякой организации было страшно неосторожным предприятием и привело моего импресарио в отчаяние. Он постоянно проектировал турне по всему миру, а я постоянно уклонялась от него, то проводя целый год в Греции, что он считал потерянным временем, то совершенно прерывая свою артистическую карьеру, чтобы усыновить и воспитать детей, по его мнению, абсолютно ни к чему непригодных. Но эта последняя затея была под стать остальным затеям нашей семьи и отличалась такой же непрактичностью, несвоевременностью и порывистостью.
Раймонд присылал из Копаноса все более и более волнующие известия. Колодезь продолжал поглощать деньги. С каждой неделей исчезала надежда когда-нибудь добраться до воды. Расходы по постройке дворца Агамемнона дошли до таких чудовищных размеров, что я принуждена была сдаться. Копанос так и остался красивой развалиной на холме, служа крепостью для очередных греческих революционеров. Он и сейчас еще высится там, быть может, в качестве надежды на будущее.
Я решила, что все мои средства должны пойти на основание школы для молодежи всего мира и выбрала с этой целью Германию, казавшуюся мне тогда центром философии и культуры.
Громадное множество детей откликнулось на объявление. Помню, как однажды, возвращаясь с дневного спектакля, я нашла всю улицу запруженной родителями и их детьми. Извозчик-немец обернулся ко мне с козел и сказал: "Здесь живет сумасшедшая дама, которая поместила в газетах объявление, что хочет иметь детей".
"Сумасшедшей дамой" была я. Я до сих пор не отдаю себе отчета в том, каким образом мы выбирали детей. Я так торопилась поскорей заселить Груневальд и сорок кроваток, что брала детей без разбора, руководствуясь только милой улыбкой и красивыми глазами и не задаваясь вопросом, способны ли они сделаться в будущем танцорами. Как-то в Гамбурге ко мне в гостиницу пришел мужчина во фраке и цилиндре, с пакетом в руках, завернутым в шаль. Развернув пакет, я обнаружила ребенка лет четырех, с огромными наблюдательными глазами, самого молчаливого ребенка, которого я когда-либо видела. Девочка эта не издала ни звука. Сам же господин, казалось, очень торопился. Он спросил меня, возьму ли я ребенка. Сравнивая его лицо с лицом ребенка, я нашла между ними красноречивое сходство, которое, может быть, могло объяснить поспешность и таинственность действий господина. С обычной непредусмотрительностью я согласилась оставить ребенка у себя, и господин быстро исчез. С тех пор я его больше не видела.
Это был странный способ оставить на моих руках девочку, точно она была куклой. По дороге из Гамбурга в Берлин я заметила, что у девочки сильный жар, как оказалось, острый случай воспаления миндалевидных желез. И в Груневальде три недели подряд мы боролись за ее жизнь – я, две сестры милосердия и превосходный доктор Гофф, знаменитый хирург, который так воодушевился идеей моей школы, что предложил свои услуги бесплатно.