Меня и тогда поразили его большие красивые глаза, глубоко оттененные длинными ресницами, и я невольно сравнил их с теми глазами, которые я у него видел раньше.
Они были все те же; но тогда в них светилась энергия и смелость, а теперь они были грустные и задумчивые.
Жизнь отняла у них блеск и взамен его заволокла их пеленой печали.
И эта печаль чувствовалась во всем его существе.
С ним хотелось говорить тихо и ласково и хотелось как-нибудь пригреть и приласкать его.
Когда я узнал о его кончине, я не удивился.
Такие люди подолгу не живут.
Отвечая по своему разумению на этот вопрос, который поставила Гаршину моя мать: почему он мало писал,--я повторил бы то, что говорил Тургенев про покойного Николая Николаевича Толстого, брата моего отца:
"Гаршин писал мало, потому что у него были все качества, но не было тех недостатков, которые нужны для того, чтобы быть большим писателем".
ГЛАВА XIX
Первые "темные". Убийство Александра II. Шпион
Революционное движение, приведшее Россию к 1 марта 1881 года, почти не касалось Ясной Поляны, и мы знали о нем только по газетным описаниям разных по-
160
кушений, которые в то время повторялись чуть не каждый год.
Иногда к папа приезжали какие-то "темные" люди, которых он принимал у себя в кабинете и с которыми всегда горячо спорил.
Большею частью эти лохматые, немытые посетители показывались в Ясной только один раз и, не встретив сочувствия отца, исчезали навсегда.
Возвращались только те, которые заинтересовывались новыми для них христианскими идеями отца, и я еще с детства помню некоторых "нигилистов", которые впоследствии часто появлялись в Ясной и под влиянием отца совершенно отпали от террора. Не признавая насилия, отец не мог одобрять террористических методов революционеров. Глубоко веря в принцип непротивления, он априорно считал, что насилие не может привести к добру.
"Революционер и христианин, -- говорил отец, -- стоят на двух крайних точках несомкнутого круга. Поэтому их близость только кажущаяся.
В сущности, более отдаленных друг от друга точек нет.
Для того чтобы им сойтись, надо вернуться назад и пройти весь путь окружности".
----------------
Мы узнали об убийстве Александра II так.
Первого марта папа, по обыкновению своему, ходил перед обедом гулять на шоссе.
После снежной зимы началась ростепель.
По дорогам были уже глубокие просовы, и лощины набухли водой.
По случаю плохой дороги в Тулу не посылали, и газет не было.
На шоссе папа встретил какого-то странствующего итальянца с шарманкой и гадающими птицами.
Он шел пешком из Тулы.
Разговорились: "Откуда? куда?"
-- Из Туль, дела плох, сам не ел, птиц не ел, царя убиль.
-- Какого царя, кто убил? когда?
161
-- Русский царь, Петерсбург, бомба кидаль, газет получаль.
Придя домой, папа тут же рассказал нам о смерти Александра II, и пришедшие на другой день газеты с точностью это подтвердили.
Я помню, какое удручающее впечатление произвело на отца это бессмысленное убийство. Не говоря уже о том, что его ужасала жестокая смерть царя, "сделавшего много добра и всегда желавшего добра людям, старого, доброго человека", он не мог перестать думать об убийцах, о готовящейся казни и "не столько о них, сколько о тех, кто готовился участвовать в их убийстве, и особенно об Александре III".
Несколько дней он ходил задумчивый и пасмурный и наконец надумал написать новому государю Александру III письмо.
Много было разговоров о том, в каком тоне писать это письмо, писать ли его с обычным воззванием, требуемым этикетом, или просто с обращением, общепринятым между простыми смертными, написать ли его своей рукой или дать его переписать жившему у нас в то время переписчику Александру Петровичу Иванову, -- посылали в Тулу за хорошей бумагой, письмо перемарывалось и переписывалось начисто несколько раз, -- и наконец папа послал его в Петербурт Н. Н. Страхову, с просьбой передать его государю через К. П. Победоносцева.
Как крепко он верил тогда в силу своего убеждения! Как он надеялся, что преступников -- не простят, нет, на это он не надеялся, а хоть не казнят!
И он с трепетом следил за газетами и все надеялся и ждал, пока не прочел, что всех участников этого дела повесили.
После отец узнал, что Победоносцев даже и не передал письма по назначению, а вернул его обратно, потому что, как он писал в письме к отцу, он "по своей вере" не мог исполнить этого поручения.
Письмо это попало в руки государя через одного знакомого. Говорят, что, прочтя его, Александр III сказал:
"Если бы преступление касалось меня лично, я имел бы право помиловать виновных, но за отца я этого сделать не могу".
162
Я помню, что эта казнь нескольких человек, и в том числе женщины, поразила не только отца, но и нас, детей.
Со временем количество "темных", посещавших Ясную Поляну, стало постепенно увеличиваться.
Теперь среди них революционеров почти не было, а большинство из них были уже или единомышленники отца, или люди ищущие, пришедшие к нему за советом и нравственной помощью.
Сколько таких людей у него перебывало!
Всех возрастов и всех профессий.
Сколько людей, глубоко убежденных и искренних, и сколько фарисеев, ищущих только того, чтобы потереться около имени Толстого и извлечь из этого какую-нибудь выгоду.
Сколько оригиналов -- почти юродивых.
Был, например, и жил довольно долго в Ясной Поляне какой-то старый швед, который и зиму и лето ходил босой и полураздетый.
Его принцип был "опрощение" и приближение к природе.
Одно время он заинтересовал отца, но кончилось тем, что он в своем "опрощении" зашел слишком далеко, сделался циничен и просто непристоен, и его пришлось из дома выгнать.
В другой раз явился господин, питавшийся один раз в два дня. Он приехал в Ясную в тот день, когда ему есть не полагалось.
Целый день, начиная с утра, у нас еда не сходила со стола, пили чай, кофе, завтракали, обедали, опять пили чай с печениями и хлебом, -- а он сидел в стороне и ни до чего не прикасался.
-- Я вчера ел, -- говорил он скромно, когда ему что-нибудь предлагали.
-- Что же вы съедаете в те дни, когда едите? -- спросил кто-то.
Оказывается, что он съедает только один фунт хлеба, один фунт овощей и один фунт фруктов.
-- И не очень худой, -- удивлялся на него отец.
Бывал еще довольно часто у отца высокий блондин -- морфинист Озмидов, доказывавший христианское учение математическими формулами; был никудышник брюнет Попов, жил на деревне и работал выкрещенный еврей
163
Файнерман и, наконец, появился подосланный Третьим отделением шпион Симон.
Как-то летом, гуляя по саду, мы наткнулись на молодого человека, сидящего на канаве и спокойно курящего папироску.
Наши собаки кинулись к нему и залаяли.
Мы исподтишка подтравили собак, а сами убежали в другую сторону.
Через несколько дней этот же молодой человек встретился с нами опять на дороге, недалеко от дома.
Увидав нас, он приветливо поздоровался и вступил с нами в разговор.
Оказалось, что он поселился на деревне, в избе одного из наших дворовых, и живет здесь на даче с своей невестой Адей и ее матерью.
-- Заходите попить чайку, -- обратился он ко мне.-- Мне скучно, посидим, поболтаем, я вам кое-что расскажу, и, кстати, вы поможете мне в одном деле. Я на днях собираюсь жениться, а у меня нет шафера. Я надеюсь, что вы не откажете сделать мне это удовольствие.
Предложение было заманчиво, и я согласился.
Через несколько дней Симон успел настолько очаровать меня, что мы сделались большими друзьями, и я каждый день ходил к нему в гости и часто подолгу у него засиживался.
В день свадьбы я отпросился у родителей на целый день, надел чистую курточку и был очень горд своей ролью шафера.
Вернувшись из церкви, мы обедали у молодых и пили за их здоровье наливку.
Заметив мое увлечение новым знакомством, мама насторожилась и стала меня сдерживать.
Одним из ее аргументов против Симона было то, что порядочный человек, принимающий у себя мальчика, должен по правилам вежливости прежде всего познакомиться с родителями.
-- Не могу же я пускать сына к человеку, которого я совсем не знаю.
Я передал это Симону, и он в тот же день пошел к мама и извинился за то, что не представился ей раньше.
После этого он познакомился с отцом и стал иногда бывать у нас в доме.
164
К нему привыкли и принимали его просто и ласково, как своего человека.
Иногда он принимал участие в полевых работах отца и, казалось, вполне разделял его убеждения.
Осенью, уезжая из Ясной Поляны, он пришел к отцу и искренне покаялся в своем преступлении. Он сознался отцу, что он был шпионом, командированным Третьим отделением для наблюдения за ним и за всеми остальными посетителями Ясной Поляны.
Другой человек, появившийся в Ясной Поляне значительно позднее Симона и игравший тоже довольно некрасивую роль, был тульский острожный священник, периодически наезжавший в Ясную Поляну для религиозных собеседований с отцом.
Своим лжелиберальным тоном он вызывал отца на откровенности и делал вид, что очень интересуется его идеями.
-- Что за странный человек, -- удивлялся на него отец, -- и, кажется, искренний.
Я спрашивал, не поставит ли ему в вину его начальство то, что он так часто ко мне ездит, -- он на это не обращает никакого внимания.
Я, наконец, стал думать, что он ко мне подослан нарочно, и высказал ему это предположение, но он уверяет, что он бывает у меня по своему собственному почину.
Впоследствии оказалось, что синод, после отлучения отца от церкви, ссылался на этого священника, который бесплодно "вразумлял" Льва Николаевича по его поручению.
В последний раз он был у отца уже после его отлучения, во время одной из его болезней.
Ему сказали, что папа болен и принять его не может.
Это было летом.
Священник сел на террасе и заявил, что он не уедет, пока лично не повидается с Львом Николаевичем.
Прошло часа два -- он упорно сидит и не уезжает.
Пришлось объясниться с ним очень резко и попросить его уехать.
С тех пор я его уже не видал ни разу.
165
ГЛАВА XX
Конец 1870-х годов. Перелом. Шоссе
Подхожу теперь к периоду нравственного перелома в жизни отца и с ним и перелома всей нашей семейной жизни.
Скажу сначала, как я себе этот перелом объясняю.
Отцу под пятьдесят лет. Пятнадцать лет безоблачного семейного счастья пролетели как одно мгновение. Многие увлечения уже пережиты. Слава уже есть, материальное благосостояние обеспечено, острота переживаний притупилась, и он с ужасом сознает, что постепенно, но верно подкрадывается конец.
Два брата его, Дмитрий и Николай, умерли молодыми от чахотки. Он сам часто болел на Кавказе, и призрак смерти его пугает. Он регулярно ездит в Москву к знаменитому профессору Захарьину и, по его совету, едет в самарские степи на кумыс. Одно лето он проводит там один, потом покупает там имение, разводит там огромный конный завод (опять увлечение), и три лета подряд вся семья ездит на несколько месяцев в самарские степи на кумыс.
Между тем "опостылевшая" ему "Анна Каренина" подходит к концу.
Надо опять что-то писать. Но что? Несмотря на восторженные отзывы критики Страхова, Громеки и др., он сам в глубине души чувствовал, что "Анна Каренина" слабее "Войны и мира". Многие типы "Войны и мира" повторяются в "Анне Карениной" и теряют в яркости. Наташа поблекла в Кити, Платона Каратаева, отца и сына Болконских нет (сама "Анна Каренина", дав имя роману, не создала бессмертного литературного типа, как типы Наташи и княжны Марьи), и нет того эпического гомеровского размаха, который так удивительно вылился в его первой поэме. Что писать дальше? Неужели еще раз повторять те же типы в иной перестановке и напрягать опять свое воображение и память, создавая новые художественные положения и новые психологические переживания.
Он начинает порывисто искать. Одно время ему кажется, что он может увлечься эпохой декабристов. Он изучает материалы и даже набрасывает начало нового романа.
166
Но нет, новый замысел недостаточно его завлекает, другие, более глубокие вопросы встают перед ним, и он начинает метаться.
В молодости своей он одно время сильно увлекался идеями Руссо и вообще философией.
По его кавказским дневникам видно, как часто он размышлял о религии и о боге.
По природе своей он был человек с глубокими религиозными задатками, но до сих пор он только искал, но ничего определенного еще не нашел.
В церковную религию он верил, как верит в нее большинство, не углубляясь и не размышляя. Так верят все, так верили его отцы и деды, и пусть это так и будет.
Но вот настало время, когда увлечения уже более не наполняют его жизни и впереди пустота, старость, страдания и смерть.
Он видит себя над глубокой пропастью, и две мыши, белая и черная (дни и ночи), неустанно и верно подтачивают тот корень, на котором он держится, и он видит зияющую под ним пропасть и ужасается. [См. "Исповедь" Льва Толстого. -- Прим. Марселя из Казани]
Что делать? Куда деваться? Неужели нет спасения?
Присужденный к смерти часто прибегает к самоубийству. Уж не лучше ли не дожидаться, пока белая и черная мыши завершат свою роковую работу, и не лучше ли покончить сразу, без пытки ожидания?
Переживания последних лет жизни Гоголя во многом очень сходны с переживаниями отца. Та же разочарованность, тот же беспощадный и правдивый анализ самого себя и то же безысходное отчаяние.
Гоголь сжег вторую часть "Мертвых душ", потому что, озаренный новым светом, он перестал видеть те красоты, которые его раньше привлекали. Если бы отец мог в то время сжечь "Анну Каренину", он также не задумался бы это сделать, и рука его, предающая пламени работу многих лет, не дрогнула бы.
-- Ничего нет ни трудного, ни хорошего в описании любовных похождений дамы и офицера, -- говорил он об "Анне Карениной".
Разница между Гоголем и отцом лишь та, что несчастный Николай Васильевич так и умер в отрицании и не дорос, не дожил до положительного миросозерцания, а отец, благодаря своей огромной жизненной
167
силе, воле и уму, пережил свой десятилетний нравственный кризис и создал из него свое "духовное воскресение".
Недаром отец в то время с увлечением перечитывал гоголевскую "Переписку с друзьями" и умилялся ей.
Духовный перелом отца нельзя рассматривать как нечто новое в его жизни и неожиданное. Эти сомнения и искания суть лишь продолжение того непрестанного искания, которое началось с его юношеских лет, проходит через всю его жизнь и было лишь частично и временно заглушено его художественной деятельностью и увлечением новой для него семейной жизнью.
Напомню попутно, что отец мой не знал семейной жизни в детстве. Он не помнил своей матери и лишился отца, когда ему было только девять лет.
Привыкший всю жизнь побеждать и властвовать, отец вдруг видит себя перед чем-то непобедимым.
Неужели смерть есть смерть -- и больше ничего? Он и раньше задумывался над этим вопросом.
В "Трех смертях" художник, живущий в нем, подсказал ему ответ на этот вопрос, но теперь ему этого ответа было мало.
Конечно, чем ближе к природе, тем смерть становится проще и естественней; смерть чванной барыни ужасна, смерть мужика примиряюща, смерть березки даже красива, но все же это -- смерть.
И не столько смерть страшна, сколько ужасен непрестанный страх смерти.
Внешнего спасения нет, но внутреннее спасение должно быть, и его надо найти.
Надо прежде всего найти бога.
Позволю себе привести здесь один дивный рассказ, который я когда-то слышал из уст Горького. Рассказ этот как нельзя лучше живописует тогдашний период исканий моего отца.
Жил где-то в глуши Костромской губернии мужик. Был он богат, имел постоялый двор, несколько упряжек лошадей, красавицу жену, хороших детей, был церковным старостой, отлил для церкви тысячепудовый колокол и был счастлив и всеми чтим.
И вот повторилась с ним история Иова. Случился пожар, падеж скота, жена и дети умерли от эпидемии, и остался мужик нищим и одиноким.
168
И пошел мужик к попу и говорит ему: "Батюшка, я богом недоволен. Жил я праведной жизнью, жертвовал на церковь, ходил к обедне, и вот я наказан. За что?"
-- Приходи ко мне в церковь после вечерни, -- сказал поп, -- я скажу тебе тогда, что делать.
И вот пришел мужик после вечерни в церковь, и поп велел ему остаться в церкви всю ночь -- и молиться иконам.
Остался мужик в церкви один, кругом темно. Только на паперти перед иконой мигает восковая свечка. Мужик стал на колена и начал молиться. Промолился всю ночь. Последняя свечка догорела и погасла, а мужик все молится --и так до рассвета, до восхода солнца.
Когда в церкви стало светло, мужик встал на ноги и подошел к иконе вплотную. Видит, доска, а на доске нарисована картина. Пощупал -- доска. Ковырнул краску ногтем, под краской дерево. Посмотрел на иконостас-- везде те же крашеные доски.
В это время щелкнул дверной замок, и вошел поп.
-- Ну что, помолился, раскаялся?
-- Нет, батюшка, не раскаялся. Не нашел я тут бога, не бог это, а доски размалеванные.
-- Ах ты, кощунственник этакий, -- закричал на него поп, -- уходи вон отсюда да не показывайся мне на глаза, а то полиции донесу, и будешь ты в остроге сидеть.
Ушел мужик из церкви и пошел куда глаза глядят...
Увлечение отца православной церковью длилось, насколько я помню, около полутора года.
Я помню тот недолгий период его жизни, когда каждый праздник он ходил к обедне, строго соблюдал все посты и умилялся словам некоторых действительно хороших молитв.
С этого времени мы всё чаще и чаще стали слышать от него разговоры о религии.