- Но поймите же, Варя, это неразумно. Если мы повезем Павлова дальше, то просто-напросто сделаем ему хуже - мы растрясем его на телеге. А так он быстро поправится.
- Нет, нет. - Варя энергично замахала руками на доктора.
В конце концов Никонов, исчерпав все доводы, махнул рукой:
- Ладно, везите. Только мне за это здорово нагорит от полковника Синюкова.
Варя нежно тронула доктора пальцами за рукав:
- Не бойтесь, я его спрячу так, что его не только полковник - даже генерал не найдет. Поручик будет находиться во втором обозе, среди мешков с овсом.
Никонов вновь махнул рукой:
- Настойчивость ваша, Варя, достойна другого применения.
Варя помчалась искать деда Еропкина с его телегой, нашла около пустого шинка - вся прежняя водка, все запасы были выпиты, производство новой еще не наладили, поэтому и опустел старый, с прокопченными стенами, такой милый многим здешним жителям шинок. Старик Еропкин сидел под телегой и ел пирог с капустой, приобрел в шинке большой ломоть, справиться с которым мог, наверное, только взвод, держал пирог обоими руками и, прежде чем сделать очередной надкус, тщательно примерялся к нему.
- Хорошо, что я вас нашла, - кинулась к нему Варя,
- А я никуда и не прятался. - Дед хлопнул ладонью рядом с собою - садись, мол... На землю была постелена старая кабанья шкура, которую старик специально держал в телеге для этих целей.
Проглотив очередной кусок пирога, дед отер рукою бороду:
- Ну!
Человеком старик Еропкин был сообразительным, все понял с полуслова, завернул пирог в тряпку и проворно, как молодой, вскочил на ноги.
- Поручик Павлов - достойный человек, - сказал он. - Сделаем все в наилучшем виде, барышня. Поехали!
Через двадцать минут поручик уже лежал в телеге, прикрытый сверху домотканым одеялом, улыбался слабо, щурился, ловя глазами солнце. Под бок ему старик Еропкин сунул кавалерийский укороченный карабин и несколько обойм с патронами, под другой бок пристроил винтовку-трехлинейку.
- С таким количеством оружия можно атаку целого взвода отбить, - заметил Павлов. - К чему столько?
- Мало ли что может быть, - уклончиво ответил старик, - жизнь ведь нынче какая: если есть у тебя ствол - ты на коне, нет ствола - ты под конем. Вот и выбирай, ваше благородие, что лучше: на коне быть или под конем?
Поручик улыбнулся.
- С вами, грамотными, иначе нельзя. Либо так, либо этак. Третьего не дано, - ворчал дед.
- Никаких нюансов, значит?
- Я не знаю, что это такое, но, по-моему, это... - Старик покрутил в воздухе растопыренными пальцами, будто держал крупное яблоко, затем заботливо, как нянька, подоткнул одеяло под ноги поручика, положил рядом кусок дерюжки, привычно хлопнул по нему ладонью, приглашая Варю: - Садитесь, барышня!
- Да я пройдусь, пожалуй...
- Чего-о? - Еропкин свел вместе брови. - С какой стати бить ноги, когда есть лошадь - это раз, и два - долго вы не продержитесь... Не пойму я чего-то... А? - Он вторично хлопнул ладонью по дерюжке: - Пристраивайтесь, барышня! В ногах правды нет.
- Действительно, Варюша. - В голосе Павлова послышались просящие нотки, он сдвинулся к краю телеги, застонал от неловкого движения. - Садитесь!
Варя запрыгнула в телегу.
- Э-э, милый! - Старик хлестнул вожжой застоявшегося коня. - Напшут, как говаривали польские повстанцы в моей молодости. Вперед!
Конь испуганно вздрогнул и едва не выломился из оглоблей, дед окоротил его все теми же вожжами, и телега проворно застучала колесами по неровной каменистой мостовой. Старик успокаивающе почмокал губами, осаживая коня, покачал головой, досадуя на самого себя.
- Чего это я? - пробормотал он. - Я ведь так ваше благородие растрясу. Не годится.
Телега сбавила ход. Старик покрутил головой из стороны в сторону и неожиданно вскинул над собой черенок кнута:
- Есть одна мысль!
Конь засек тень черенка и испуганно вздрогнул, хотел было пуститься вскачь, но дед привычно осадил его.
- Какая мысль? - спросила Варя.
- Да тут я в одном месте шарабан с рессорами приметил. Настоящий тарантас. На нем ехать будет мягче.
- А куда же девать телегу?- спросила Варя. - Жалко ведь.
- Жалко, - согласился дед, - но выхода у нас нету. Обратно будем ехать - обменяем.
Он взмахнул вожжами, подогнал коня, свернул в темный переулок, вдоль которого по обе стороны тянулись купеческие лабазы с прочными заборами на дубовых дверях.
- Стой! - выкрикнула Варя командно. - Не будем менять телегу!
Дед натянул вожжи, сощурился вопросительно:
- Это почему же?
- Тарантас слишком приметная штука. По тарантасу нас можно будет найти где угодно. И полковник Синюков обязательно обратит внимание.
- Это так, - подтвердил поручик.
Дед кнутовищем сбил набок картуз, почесал за ухом:
- М-да. А ведь действительно... - Он снова почесал пальцем за ухом и привычным движением кнутовища поправил на голове картуз. - Действительно, мало ли что... Нас по этому тарантасу и отстрелять можно будет. А ежели он сломается, то чинить его - ого-го! Запаришься. Штука старая, такие уже не делают, и мастеров-то, наверное, не осталось. Вот он какой коверкот нарисовался, однако...
Решили ехать все-таки на телеге - и привычнее это, и безопаснее.
А городок тем временем опустел совершенно, даже собаки и те попрятались по подворотням - все затихло, будто перед бедой. В некоторых домах даже ставни были прикрыты.
Тихо сделалось в городке, глухо. Многие жители не понимали, что происходит, кто кого бьет.
А русские продолжали бить русских. Осознание этого неподъемной тяжестью легло на душу. Каппель, сумрачный, с печальными глазами, ходил туда-сюда по вагону, мял пальцы.
У Каппеля сил было меньше, чем у Троцкого, у которого имелись даже бронепоезда, да и командующим к себе тот назначил толкового человека - полковника Генерального штаба Сергея Сергеевича Каменева. И все равно Троцкий не мог сдержать Каппеля, который шел по его тылам и громил их.
По данным Каппеля, Троцкий со своим штабом стоял в Свияжске, охраняли его бронепоезд и полновесный батальон пехоты - цель достойная. Каппель решил внести поправку в движение своих частей и ударить по Свияжску: подойти скрытно и ударить стремительно - в общем, сделать так, как умел это делать только он, при этом еще ни разу не проиграв.
Брал Каппель за счет умения, расчета, быстроты, способности появляться перед противником внезапно и также внезапно бить со спины, если это нужно было...
И Тухачевский, и Троцкий считались с тем, что Каппель существует, что он - реальность.
Что же касается Тухачевского, то Каппель его очень хорошо понимал и относился с уважением - впрочем, это чувство было взаимным: Тухачевский к Каппелю также относился с уважением, как к достойному противнику. А вот Троцкий вызывал у Каппеля чувство брезгливости, с каким, наверное, всякий нормальный человек воспринимает, допустим, палача и за один стол с которым никогда не сядет и руки ему при встрече не подаст.
В середине августа Каппель послал в Самару бумагу, где изложил свои соображения пр поводу того, как Троцкий и Тухачевский укрепляют Красную Армию.
Она, по его мнению, стала сильнее, дисциплинированнее, и операции, которые проводит, теперь грамотнее прежних- недаром в ее штабах сидит столько "военспецов", имеющих в том числе и генеральские звания, - воевать с красными делается все труднее, в то время как у белых успехов становится все меньше, и вполне возможно, скоро вообще их не будет. При этом все их победы достигнуты лишь благодаря умению командиров - Бакича, капитана Степанова, командира Первого чешского полка поручика Чечека, произведенного недавно в полковники, капитана Вырыпаева и еще двух-трех человек... Но сам Комуч к этому не имеет никакого отношения...
Помощи от Комуча так никто и не дождался.
Троцкий не любил ночную темень. Эта вязкая опасная чернота, наполненная разными неприятными звуками, рождала в нем не то чтобы некий внутренний страх, а нечто другое, более тяжелое и сложное, у него доже руки покрывались от этого пятнами, дело поправлял лишь стакан доброго шустовского коньяка.
Выпил Троцкий коньяк залпом, сразу весь стакан, Смакование благородного напитка считал вредной буржуазной привычкой, а все, что имело налет буржуазного, вызывало у Троцкого приступы ярости, он был готов все рвать и метать, мог даже схватиться за винтовку и пальнуть в кого-нибудь.
Человеком он был непредсказуемым, характер имел вспыльчивый. Он пытался понять Калпеля, разгадать секреты внезапных его успехов, вычислить направление партизанских рейдов, которые тот предпринимал, и много не мог понять. (Кстати, Троцкий был против всякой партизанщины в Красной Армии. Сталин же и Ворошилов выступали за партизанские методы борьбы; по их мнению, всякие способы были хороши, лишь бы досадить белым; произошла нешуточная драка, в которой победил Троцкий, победил лишь потому, что на его сторону неожиданно встал Ленин.) Многое из того, что совершал Каппель- особенно по части тактики, - было непонятно Троцкому. И он злился, срывал свою злость на подчиненных.
Ночью же, с наступлением темноты Троцкий, словно человек, страдающий "куриной слепотой", преображался, делался тихим, искал защиты у тех, кого днем так яростно распекал.
Больше всего Троцкий боялся ночных налетов, для охраны выдвигал далеко от штабного вагона пулеметные расчеты, чтобы те могли достойно встретить возможных налетчиков, тем самым дать возможность штабу эвакуироваться. Под штабом Троцкий имел в виду самого себя, он бросил бы даже своего любимца Тухачевского, если б тот оказался в беде...
От ночных страхов спасал коньяк. Коньяк Троцкий любил.
В ту ночь он сидел один в большом купе, обитом темным атласом, и, разложив перед собою на столе закуску, пил коньяк. Иногда он приподнимался и пристально вглядывался в ночь, полную летних всполохов - тепло в восемнадцатом году держалось удивительно долго, осень должна была уже вступить в свои права, с заморозками и тонким льдом на воде, а ничего этого не было, лето затянулось, днем даже неподалеку грохотал гром... Впрочем, Троцкий насторожился - а вдруг это не гром, а грохот каппелевских орудий? Но оказалось - гром настоящий. Потянуло, как и положено в таких случаях, свежим ветром, несколько порывов были сильными, подняли на дороге пыль, но на большее запала у природы не хватило - гроза вместе с громом растеклась по пространству и растворилась.
Фонари на станции не горели - не было электричества, Троцкий приказал вместо лампочек зажечь керосиновые светильники.
Было видно, как по деревянному перрону, поскрипывая сапогами, прохаживались двое часовых, измеряли контролируемый отрезок: пятьдесят шагов в одну сторону, пятьдесят - в другую, потом часовые разворачивались и двигались навстречу друг другу, в середине перрона сходились и разворачивались вновь, каждый уходил в своем направлении...
Неподалеку страшновато, хриплым голосом заухал филин. Про филинов Троцкий знал одно: они предсказывают беду, голоса у них недобрые; православные люди, слыша крик филина, обычно молятся... У Троцкого нервно дернулся уголок рта - он не был ни православным, ни иудеем, ни мусульманином, ни в кого не верил, только в самого себя. Даже в Ленина и в того не верил.
Он допил бутылку до конца, поднял ее вверх донышком, вытряхнул себе на язык несколько капель - последние крохи этой жидкости всегда бывают ослепительно вкусны, словно сумели вобрать в себя всю сладость коньячной бочки,- с сожалением поставил бутылку на стол. Затем снова встал, взглянул за окно, ночь была по-прежнему тиха и многозвездна, и зарницы продолжали полыхать.
Что-то душное, незнакомое сдавило Троцкому грудь, он закашлялся, покрутил головой, будто от боли, спросил самого себя со страхом: "Что это? Не туберкулез ли? Может быть, астма?" Врачей Троцкий не любил, ходить по медицинским кабинетам боялся.
Он поправил на себе гимнастерку, хотел было застегнуть воротник - все пять пуговиц были расстегнуты, но не стал этого делать, только поморщился пренебрежительно и, шатаясь, вышел из купе в соседнее помещение, большое, в полвагона, где стоял длинный штабной стол. Прокричал хрипло, незнакомым голосом, подзывая к себе дежурного адъютанта:
- Эй!
Адъютант, сидевший в тамбуре, в проеме открытой двери на табуретке, поспешно вскочил на ноги, вытянулся. Троцкий небрежно скользнул по нему брезгливым взором, остановил взгляд на табуретке:
- А чо это за доисторическое изделие?
- Какое доисторическое изделие? - не понял адъютант. - Это табуретка.
- Такой вагон, такая обстановка, - Троцкий повел рукой вокруг себя, пьяно покачнулся, - и вдруг - кухаркина колченожка. Грязная, в присохших птичьих потрохах и пятнах керосина. Тьфу!
Простите, Лейба Давидович! - Адъютант испуганно захлопал глазами, сделал рукой обволакивающее, описывающее пространство движение. - Жалко садиться на такую красоту. Ведь днем приходится бывать где угодно, кругом - грязь, грязь, грязь... Пристанет что-нибудь к штанам, сядешь потом на эту дивную обивку - останется пятно. Не хотелось бы грязнить такой великолепный вагон, Лейба Давидович...
Троцкий выпятил нижнюю губу, качнулся на ногах, раздумывая, к чему бы еще придраться, но придираться не стал - ночь ведь. Это днем можно карать всех и вся; избивая словами до посинения, ночью делать этого нельзя, - скрипнул зубами и сделал рукой резкое движение:
- Колченожку эту - вон отсюда! Чтобы здесь не пахло ни кухней, ни кочегаркой... Понятно?
Адъютант щелкнул каблуками:
- Так точно!
- И вот еще что... Передайте дежурному коменданту - пусть к штабным вагонам прицепит паровоз и держит его наготове. - Троцкий помял сухими желтыми пальцами воздух, проговорил неопределенно: - Мало ли что может случиться!
- Да ничего не случится, Лейба Давидович!
Троцкий вскинулся, повысил голос, в тоне его появились визгливые нотки:
- Выполняйте распоряжение!
Адъютант вновь щелкнул каблуками:
- Есть!
Через десять минут за задней стенкой вагона послышалось шипение паровоза, лязганье буферов, скрип тормозных колодок, затем легкий толчок. Буферные тарелки сомкнулись. Троцкий сразу стал спокойнее - с паровозом, взявшим коротенький штабной состав на прямую сцепку, он почувствовал себя в безопасности. Если Каппель объявится неожиданно, как он сделал уже несколько раз, Троцкий растворится в ночи.
Он ощутил, как по спине у него пополз колючий холодок, а глаза сделались влажными. Потянуло домой, к жене под теплый бок. Жена у него была большой любительницей разных постельных развлечений, своего "Троцика" просто обожала, а он обожал ее. Хотя взаимное обожание это носило несколько странный характер...
Если русский мужик ухарем прыгает на своей бабе, сопит разбойно, хрипит, от его резких, с маху движений скрипит, разваливается не только кровать - скрипит, покрывается ломинами весь дом, то Троцкий извивался в постели ужом, работая больше языком, облизывал потную женщину от пяток до подбородка, проникая туда и надолго задерживаясь там, куда надо проникать совсем не языком.
В постели Троцкий был извращенцем. Увы! Дома он мог себе позволить то, чего не мог позволить ни с одной женщиной на фронте, слух об этом немедленно бы распространился по всей армии, а этого Троцкий опасался.
Слава о нем по фронтам идет как о человеке жестком, лишенном всяких комплексов, умном, и слава эта такой и должна оставаться.
Троцкий как в воду глядел - шкура у него была тонкая, чувствительная, длинный нос ощущал опасность задолго. Под утро, перед рассветом, в самую сладкую и глухую пору, когда даже птицы спали, пристанционный городок задрожал от внезапной стрельбы.
Стрельба вспыхнула разом, сразу в нескольких местах, Троцкий понял - Каппель, встревоженно выскочил в тамбур вагона, прислушался к выстрелам и повернул искаженное лицо к адъютанту, в выжидательной позе застывшему рядом.
- Отходим! Немедленно, сейчас же! Передайте эту команду машинисту на паровоз!
- Куда отходим? Куда конкретно, на какую станцию?
- На следующую станцию... Как она называется? Плевать! Не важно, как она называется... - Троцкий заторопился, дрожащими пальцами примял на голове встопорщенные вьющиеся волосы. - На этой станции и будем разбираться, что произошло.
- А бронепоезд?
- Бронепоезд остается прикрывать нас. Быстрее, быстрее!
Неподалеку от станционного здания грохнул взрыв, и адъютанта словно ветром выдуло из тамбура, только что был человек - и не стало его, растворился в ночной черноте.
- Эй! - заполошным голосом позвал Троцкий адъютанта. - Где вы там?
С бронепоезда ударили сразу два пулемета, свинец с шипением кромсал воздух, стук стрельбы был громким, гулким, словно били из пустой бочки.
- Где вы? - Троцкий подслеповато всматривался в темноту, топнул ногой: - Тьфу! Пошли дурака Богу молиться...
Адъютант возник из ночи стремительно, он тяжело дышал, гимнастерка на плече была разорвана.
- Отправляемся, Лейба Давидович, - прохрипел он, - ваше приказание выполнено. - И в ту же секунду рельсы под вагоном дрогнули - так показалось Троцкому, колеса резво застучали на стыках. Паровоз дал резкий, какой-то пугающий гудок.
Адъютант на ходу вспрыгнул на подножку, вцепился обеими руками в поручни.
- Что это с вами? - Троцкий указал на разорванную гимнастерку. - С машинистом подрались, что ли?
- Да не подрались, - адъютант поморщился, - на паровозе толковая бригада, машинист все понял с полуслова. А это... - адъютант ощупал рукою плечо, вновь поморщился, - в темноте налетел на столб, чуть не изуродовался.
Троцкий всмотрелся в глухую предрассветную темноту, в которой ничего не было видно, только косо оскользала назад и растворялась под колесами вагона мелкая насыпь, и произнес брезгливо:
- Дур-рак!
Адъютант поспешно щелкнул каблуками сапог:
- Так точно!
Вот ведь как - он старался спасти Троцкого и сделал это, действовал успешно, чуть в этой ночи не покалечился и сам же оказался во всем виноват.
Как стало ясно впоследствии, в ту ночь Троцкий чуть не попал в плен к Каппелю. Застрянь он на той станции хотя бы на десять минут - точно был бы повязан. И неведомо как развернулись бы тогда события в Поволжье в восемнадцатом году.
Войны - независимо от того, праведные они или нет, - словно бурные реки обязательно рождают мутную пену, стремительно взметывающуюся на поверхности течения, - появляются различные банды и вооруженные шайки, летучие группы дезертиров, грабителей, воров, тюремных доставал и откровенных разбойников, которые бесчинствуют на дорогах, в лесах, в оврагах, налетают внезапно и так же внезапно исчезают, сеют огонь, беду, льют кровь, грабят, насилуют. И чем дольше длятся войны, тем больше становится таких банд. Рождением своим они обязаны самому дьяволу...
Проходит некоторое время, и многие из этих банд обретают свои цвета: среди них оказываются черные и зеленые, голубые и синие - всякие, словом.
При переправе через длинный глубокий овраг у старика Еропкина едва не слетело с телеги колесо - покосился обруч, и в месте перекоса, под самим обручем, выколотился один из деревянных сегментов. Требовался срочный ремонт.