Замершим людям показалось - ферма сейчас вновь рухнет в воду - слишком уж опасно она раскачивалась: скрип-скрип, скрип-скрип. Тросы, не выдерживая тяжести, опасно трещали.
Было слышно, как где-то за горизонтом громыхнули пушки; собравшиеся на берегу люди озабоченно вытянули шеи - боевое охранение, выставленное в мелком прозрачном лесочке в нескольких километрах отсюда, вступило в бой с наседающими частями Тухачевского.
В толпу солдат втиснулся поручик с перевязанным плечом и худым нездоровым лицом; поручик опирался на миловидную сестричку милосердия; приподнявшись на носки, он глянул на раскачивающуюся ферму.
Постояв несколько секунд, молвил хмуро:
- М-да, от таких вот мелочей и зависит наша жизнь.
Сестра милосердия посмотрела на него снизу вверх, в глазах ее отразилось хмурое глубокое небо, глаза сделались темными, какими-то страдальческими,
- Да, Саша, - произнесла она согласно.
Это были поручик Павлов и Варвара Дудко.
Поручик пошел на поправку, но поправлялся он медленно, словно пули, просекшие его тело, были отравлены либо заговорены. Тусклые глаза его хранили измученное выражение, будто поручику надоело жить, но это было не так.
Расталкивая солдат, к поручику бросился молодой человек в офицерской фуражке, в облезлой меховой дошке без знаков различия, только через пуговичную петельку была продета георгиевская ленточка - такие ленточки носили все каппелевцы.
- Ксан Ксаныч! - радостно закричал он, разом рождая у Павлова воспоминание: его в Самаре так звал Вырыпаев. Человек в меховой дошке охватил поручика за здоровую руку. - Вы живы? Слава Богу, вы живы...
Это был прапорщик Ильин.
- Жив, - улыбнулся Павлов, ему нравился мальчишеский напор Ильина. Собственно, сам Павлов тоже когда-то был таким же. Он тронул пальцами желтую кожаную кобуру, высовывающуюся у Ильина из-под меховой дошки. - А вы, Саша, заморским кольтом обзавелись. Хорошее оружие, но, говорят, капризное.
- Дареному коню в зубы, Ксан Ксаныч, не смотрят - это раз. И два - если за ним следить, не швырять в песок, смазывать вовремя - будет служить честно и долго.
- Дай-то Бог, Саша.
- Мы потеряли вас, Ксан Ксаныч, совсем. Я с группой ходил специально на поиск - вернулся пустым. Куда вы подевались?
- Блудили, Саша. Стычки были. Отсиживались в лесу. Меня ранило вторично... В общем, всего хватили, пока не пробились к Ижевску. А там уж вместе со всеми - сюда.
- В каком эшелоне идете?
- В хвосте. Вместе с ранеными и обозниками.
- Ксан Ксаныч, скорее возвращайтесь в роту. Рота ждет вас!
- Я и сам соскучился по роте страшно. Как там капитан Трошин?
Улыбка на лице Ильина потускнела.
- Убит Трошин. Когда отходили от Симбирска, от взорванного моста, с того берега красные прислали снаряд. Лег в стороне. Капитана накрыло осколками. Всем вроде бы ничего, осколки прошли мимо, а в Трошина - сразу два. И оба в голову. Умер без мучений. - Ильин перекрестился. - Пусть земля будет ему пухом!
Павлов хотел спросить еще о ком-то, но не стал, махнул рукой - вдруг столкнется с той же судьбой, что и у Трошина? Лучше об этом не знать. Губы у поручика дрогнули, уголки на мгновение съехали вниз и вернулись обратно. Вместо этого он спросил:
- В каком эшелоне едет рота?
- Пока в третьем, А дальше как повезет. Могут снять с эшелона и перевести в хвост, в арьергард, в боевое охранение.
- Машинисты! Приготовились! - прозвучал в морозном воздухе дребезжащий жестяной голос прапорщика Неретника. - Вначале, Захарченко, идешь ты, - прапорщик ткнул рукой в левый край, где паровоз уже почти достиг кромки берега, попыхивал гулко, побрякивал чем-то внутри, - потом, Уткин, ты. - Прапорщик ткнул в правый край, затем поднял над головой рупор, дал им отмашку: - Начали!
Снова взревели, натужено задышали паром, забряцали, застучали сочленениями машины, заерзали колесами по рельсам; тросы, пропущенные через катки и блоки, затрещали громко, но нагрузку выдержали, и ферма моста вновь поползла вверх.
- Топает, лапонька, топает, - радостно проговорил стоявший рядом с Павловым солдат, - только пятки сверкают. Будто в ботиночки обуты.
Лицо у солдата светилось - понимал человек, что будет, если ферму не удастся поднять - половина каппелевского войска тогда останется лежать на этом берегу, многие вообще поплывут по быстрой реке Ине и не будут иметь ни могилы, ни креста и ад ней, обглодают их до костей хищные рыбы, прочие речные твари с большими ртами. От мысли о том, что может произойти, угрюмели, делались замкнутыми, черными лица людей; говорок, висевший над толпой, угасал, лишь слышалось хрипение паровозов, да еще канаты трещали, звенели опасно, словно предупреждали собравшихся, - но когда появлялась надежда, делались лица светлыми, обрадованными, как у этого небритого солдата.
Когда стемнело, на берегу разложили несколько больших костров, операция по подъему фермы не прерывалась ни на минуту; крикливый, с провалившимися глазами, больше похожий на черта, чем на человека, прапорщик носился по берегу, командовал нервно, ржавым голосом, взмахивал рупором, гонял людей, требовал кипятка и пил его беспрестанно, совершенно не обжигаясь - кипяток был для него, как горючее для машины: если вовремя не подавали кружку с пузырчато-фыркающей крутой жидкостью, прапорщик угасал, голос у него садился, не помогал никакой рупор, и казалось - Неретник вот-вот свалится с ног...
Но он выстоял.
Утром следующего дня, в одиннадцать тридцать - за полчаса до обещанного срока - через восстановленный мост пошли поезда. Неретник, чумазый, перепачканный машинным маслом, обмороженный, черный, с губами, превращенными в лохмотья, с облезшей кровоточащей кожей на лице еще продолжал держаться на ногах.
Красные пушки грохотали совсем близко, но они уже не были страшны. Каппелевский арьергард, огрызаясь огнем, медленно отходил.
Каппель обнял прапорщика, произнес растроганно:
- Спасибо за службу!
Он не знал, что в таких случаях надо говорить, какие слова, ощущал и благодарность, и смятение одновременно. Если бы у него имелись ордена и он имел право их вручать, то наградил бы прапорщика орденом, но ничего этого у Каппеля не было. Он обернулся к адъютанту:
Уведите прапорщика в штабной вагон, в спальное отделение. Пусть отсыпается.
Прапорщик пробовал сопротивляться:
- Ваше превосходительство!
- Приказ: двое суток на сон!
- Не надо в штабной вагон, ваше превосходительство. Увольте, пожалуйста... Я, конечно, пойду спать. Только разрешите - пойду спать к своим. - В скрипучем просквоженном голосе прапорщика возникли просящие нотки.- Ведь я же с ними работал. Неудобно отрываться, ваше превосходительство!
- Ладно, прапорщик... Ваша воля - идите к своим, - сдался Каппель, резко повернулся и, ловко проскользив по наледи, зашагал к штабному вагону.
Чувствовал он себя неважно - глаза слезились, в горле першило, суставы болели - сказывались и фронтовые передряги, и усталость, и бессонные ночи - генерал-майору Каппелю так же, как и прапорщику Неретнику, следовало хорошенько выспаться.
Газеты той поры - красные газеты - писали: "Уничтожить, раздавить гидру контрреволюции, наймита Антанты, царского опричника Каппеля - наша задача!"
В Приуралье Каппеля встретили враждебно: среди рабочих вовсю сновали агитаторы, призывали к сопротивлению, к налетам на отколовшихся, отставших от своих частей каппелевских солдат, призывали к стрельбе из-за угла и к террористическим актам. Каппель к деятельности агитаторов относился спокойно; когда ему докладывали о митингах, о том, как на них беснуются "агитчики", генерал лишь брезгливо морщился да делал рукой отметающий жест:
- Язык ведь - штука бескостная... Пусть говорят.
Но вот контрразведчики сообщили ему, что на Аша-Балаковском заводе, на второй шахте, собрались на свой митинг рабочие, несколько сот человек, на митинге они решили совершить налет на штаб Каппеля, штаб разгромить, а самого генерала убить.
- Да? - Каппель усмехнулся. Лицо его было спокойным. - Митинг закончился или еще продолжается?
- Еще продолжается
- На какой шахте, вы говорите, это происходит? На второй?
- Так точно, на второй. Там из Уфы подоспели агитаторы, свеженькие, горластые, злые. - Контрразведчик, одетый в кожаную куртку, подпоясанный ремнем, косо сползшим набок под тяжестью нагана, сжал кулаки. - Если хотите, мы эти языки живо на штык насадим.
- И только хуже себе сделаем, - резко произнес Каппель. - Не надо. Вы свободны.
Контрразведчик ушел. Каппель натянул на голову старую кавалерийскую фуражку, в которой прибыл с фронта, накинул на плечи потертую куртку-шведку, вышел в комнату, где одиноко клевал носом дежурный. На столе перед ним лежал наган.
- Кто знает дорогу на вторую шахту? - спросил он у дежурного.
- В штабе есть один местный башкир. В хозвзводе.
- Вызовите его сюда.
- Есть! - Дежурный недоуменно глянул на Каппеля. В следующий момент понял, что тот собирается делать, но перечить не посмел, выскочил из помещения.
Каппель встал у двери, задумчиво закинул руки за спину, сплел пальцы вместе, потянулся. Болело тело, болели мышцы, кости, нервы - все болело. Организм требовал отдыха. А отдыха как раз и не предвиделось.
Дежурный привел маленького кривоногого человека с жидкими висячими усами.
- Вот, ваше превосходительство, бачка, о котором я говорил.
Бачка поклонился Каппелю и сказал:
- Ага!
- Места здешние знаете? - спросил у бачки генерал.
- Ага. Знаю.
- А людей?
- И людей знаю.
- Тогда пошли!
- Ага! - сказал бачка, вновь поклонился генералу.
Дежурный поспешно протянул Каппелю наган, лежавший на столе:
- Возьмите с собой.
Каппель отрицательно качнул головой:
- Не надо! Это не поможет. - Сунул руки в карманы куртки и быстрым шагом двинулся к воротам.
- Охрану хоть возьмите, господин генерал, - выкрикнул вслед дежурный, но Каппель не услышал его, и тогда дежурный прокричал вторично, уже громче: - Охрану возьмите, ваше превосходительство!
Каппель обернулся на ходу:
- Зачем?
- Так надежнее.
- Не надо!
У ворот сидел второй бачка, очень похожий на проводника Каппеля - круглолицый, с жидкими висячими усами и тяжелыми кулаками, очень смахивающими на гири. Бачка, прикрыв глаза, тянул тоненьким голоском тебе под нос заунывную песню.
По широкому, хорошо прикатанному морозом двору носилась твердая снежная крупа, свивалась в хвосты, подгребалась под забор и затихала. Неуютная погода. В такую погоду сидеть бы дома, у камина, в котором весело, со щелчком горят березовые дрова, да рассказывать жене и детям разные истории из собственной жизни.
Каппель почувствовал, как у него остро сжало виски, в лицо ударило холодом. Он невольно задержал дыхание. Где же она находится сейчас, Оля, в каком московском застенке и жива ли вообще?
После первой группы разведчиков, отправленных в Белокаменную на поиски Ольги - группа, как известно, возвратилась ни с чем, Каппель послал туда вторую группу, но она не вернулась вообще.
Виски сжало сильнее, в груди шевельнулась тоска - разбудил ее Каппель неурочными воспоминаниями. Он качнул головой недовольно: разве воспоминания о родных людях бывают неурочными?
- Куда мы идем, господин генерал? - спросил бачка-проводнйк.
Он проворно семенил кривоватыми ногами рядом, лицо его излучало любопытство и доброжелательность - впервые видел так близко живого генерала.
- К шахте номер два!
Проводник неожиданно остановился и отрицательно помотал головой:
- Не поведу!
- Почему?
- Вас там убьют!
Генерал успокаивающе тронул пальцами бачку за плечо:
- Слепой сказал: "Посмотрим!" Постараемся уцелеть.
Бачка вновь покачал головой:
- Убьют!
- Не убьют!
- Я вас туда не поведу!
- Тогда я пойду на шахту один. Дорогу найду.
Бачке ничего не оставалось делать, как идти с генералом дальше.
Митинг проходил во дворе шахты - огромном, страшновато-черном, способном вместить целую дивизию. Рабочие, разгоряченные ораторами, волновались, взметывали над собой кулаки; в вязком полусумраке блестели зубы и глаза.
В центре двора был установлен наспех сколоченный, уже затоптанный, в черных угольных следах помост. На нем стоял очередной оратор, рядом с ним - председательствующий. Как бывает обычно на всех митингах, так и здесь это был самый горластый человек. Одет он был в доху из собачьего меха, с широким отложным воротником, на носу председательствующего поблескивали золоченые круглые очки с длинными тонкими дужками.
Оратор вяло и очень неубедительно - не мог найти нужных слов - призывал шахтеров к вооруженному восстанию против белых. Председательствующий время от времени взметывал вверх большой мясистый кулак и вскрикивал громко, гортанно, будто кавказец, забравшийся на горную вершину:
- Смерть белобандитам!
Крик его был слышен далеко.
У помоста стояли трое красноармейцев - молодые ребята с бесхитростными крестьянскими лицами. Оратор замолчал и неспешно сошел с помоста, а председательствующий стал пытать красноармейцев:
- Расскажите нам, как вы были взяты в плен, как над вами издевались белобандиты, как вы чудом избежали расстрела...
- Да ничего такого не было, - пробовал воспротивиться один из красноармейцев - высокий парень в мятой шинели и кирзовых сапогах огромного размера - не менее сорок седьмого, но председательствующий осадил его властной рукой:
- Было, я хорошо знаю, что было... Говори, не стесняйся!
- Не было этого, а врать я не хочу,
- Но в плен ты все-таки попал? - напористо, на "ты" спросил председатель.
- Попал.
- Вот видишь! Теперь расскажи, как над вами издевался Каппель.
- Никто не издевался, не было такого... У нас просто отняли винтовки, и все. А потом пришел Каппель и отпустил нас домой.
Из толпы митингующих раздалось горластое, громкое:
- Смерть белогвардейским бандитам!
Председательствующий поправил очки на носу.
- Это был ловкий пропагандистский трюк. Каппель - мастер запудривать населению, извините, мозги. Нас не обмануть.
- Смерть белогвардейским бандитам! - вновь кто- то зло прокричал из толпы.
Каппель присмотрелся к лицам красноармейцев - лица их были нормальные, неозлобленные, некоторые вроде бы даже знакомые, - и стал пробираться поближе к помосту.
Вдруг один из красноармейцев, словно что-то почувствовав, обернулся, встретился глазами с Каппелем, побледнел, а в следующий миг его лицо как будто осветилось изнутри и тут же погасло. Красноармеец узнал Каппеля, губы его шевельнулись изумленно, немо, он хотел что-то сказать, но не сумел - что-то в нём закоротило.
Председатель проследил за взглядом красноармейца и также увидел Каппеля. Приняв генерала за одного из митингующих, он приветственно протянул к нему руку:
- Вы, товарищ, хотите рассказать о зверствах белобандитов? Пожалуйста!
Легко вскочив на помост и вытащив из карманов руки, Каппель показал их собравшимся:
- Я - генерал Каппель, я - один и пришел к вам без охраны, совершенно безоружный. Сегодня вы постановили убить меня, а штаб вверенного мне соединения - разгромить...
В сыром, темном и холодном пространстве двора установилась тишина. Такая полая и гулкая тишина, что было слышно, как над головами собравшихся пролетела маленькая яркая птичка - существо совершенно бесшумное, легкое, как воздух, но трепет ее крыльев прозвучал так же отчетливо и сильно, как если бы над головами людей пронесся большой летательный аппарат - "фарман" или "ньюпор".
- Теперь я хочу, чтобы вы послушали меня, - сказал Каппель.
Несколько ораторов, только что рьяно высказывавшихся против белых, согнув спины и вобрав головы в плечи, начали пробираться к выходу.
- Стойте! - Каппель повысил голос. - Останьтесь! Я здесь, повторяю, один и без оружия. Я хочу поговорить с вами как русский человек с русскими людьми. Мне дорога Россия, и я ощущаю боль, когда вижу, как ее унижают, как братья убивают братьев, как на нашу землю лезут чужие люди, интервенты. На территории России ныне кого только не найдешь. Тут и англичане, и французы, и японцы, и поляки, и американцы, и австрийцы, и венгры, и сербы, и чехословаки - половина народов земного шара... Все здесь! И все рвут Россию, все унижают русского мужика. Я борюсь с этим, как борюсь и с большевиками, допустившими то, что Россия стала страной национального позора. Вы только посмотрите, какой унизительный для нас мир был подписан в Брест-Литовске...
Ныне, спустя годы, можно выдвинуть предположение - и пусть оно будет - скажем так - смелым, но оно имеет право на жизнь и подкреплено немалым количеством доказательств, - не будь этого чернушного для истории документа, вполне вероятно, Гражданской войны не было бы. Слишком многие военные - талантливые, удачливые, отмеченные Богом и которые, так сказать, хранили в ранцах маршальские жезлы, были унижены, разозлены этим миром и поднялись на большевиков. Каппель - один из этих военных. Он совершенно лояльно относился к партии большевиков, не был замечен в действиях против них, не говорил гадостей, как это делали другие, и резко изменился после февраля восемнадцатого года.
- Я не хочу такой России, какая она есть сейчас, - сказал Каппель, - я хочу, чтобы рабочие наши и их семьи жили в достатке. За это мы и боремся. Скажите, разве это плохо?
Акустика в шахтном дворе была великолепная - словно в консерваторском зале, и собравшимся было слышно не только каждое сказанное Каппелем слово - была слышна даже каждая "запятая".
- А вы собираетесь нас уничтожить... За что? - с горьким вздохом произнес оратор и замолчал.
Толпа зашевелилась, и неожиданно рабочие грохнули "Ура!".
Каппель снял с головы фуражку, провел ладонью по лбу, сбивая капельки пота. Лицо его было по-прежнему спокойным. Чувствовалось, что этот человек ничего не боится.
Председательствующий, поняв, что сейчас лучше всего исчезнуть, сдернул с носа золоченые очки, с помоста рухнул в толпу и тут же смешался с ней.
А Вырыпаев тем временем пытал дежурного и бачку, сидевшего на воротах, желая узнать, куда делся командующий Волжской группой. Бачка совсем растерялся, коверкая слова, произносил на плохом русском языке одно и то же:
- Генерал на улица гуляй!
Дежурный тоже не мог ничего толком объяснить.
Я предлагал Владимиру Оскаровичу взять с собой наган, он отказался...
По улицам тем временем тянулись каппелевские части - усталые, продрогшие, солдат было много, очень много, одна неосторожная команда - и вся округа будет разгромлена. Вырыпаев боялся давать неосторожные команды.
- Генерал на улица гуляй!
Неожиданно он вытянул шею и передернул затвор винтовки. По улице, направляясь к штабу, двигалась большая толпа рабочих.
- Мать честная! - ахнул Вырыпаев, скомандовал дежурному: - Ставь в окно пулемет! Быстрее!
К дежурному подскочил Насморков, штабной денщик, помог взгромоздить тяжелый "максим" на подоконник. Вырыпаев поспешно распахнул окно.
В окно ворвался морозный воздух, колюче ударил в лица.