Генерал разлил коньяк по стопкам, в кабинете словно солнышко проснулось, пахнуло южным жаром - старый шустовский коньяк оказался таким душистым, будто бы специально был настоян на ароматах юга. Тяжелое брыластое лицо начальника штаба оживилось, в глазах замерцала жизнь. Барышников воодушевленно потер руки.
- Выпьем за Россию, - предложил Каппель.
Начальник штаба внес поправку:
- За Россию и за вас, Владимир Оскарович! Мы - с вами, ваше превосходительство!
Каппель промолчал. Выпил коньяк. Вспомнив старое, с удовольствием растер языком несколько капель по небу: так они поступали в молодости, в драгунском полку, когда приезжали из глуши в блистательную Варшаву, и перед тем, как отбыть из польской столицы, забирались в какой-нибудь ресторан, чтобы промочить горло. Случалось, им подавали хороший коньяк, и тогда Каппель смаковал его, растирая языком по нёбу... Давно это было. Осталась лишь память, больше ничего. Лицо генерала посветлело, он поставил лафитник на стол, произнес коротко:
- Благодарю!
Через полчаса он, аккуратно ступая по скрипучим ступеням лестницы, морщась болезненно - лестница была старая, рассохшаяся, - поднялся к себе наверх, на цыпочках прошел в комнату к детям.
Дети спали. В окно всовывали свои пушистые, покрытые снегом ветки две старые яблони, тихо поскребывали сучьями о стекло. Рождался новый ветер. Если принесется северный, неугомонный - будет затяжная пурга. На беду тех, кто попадет в нее. Каппель вздохнул, поправил на Кирилле одеяльце; тот, не просыпаясь, поднял голову, незряче посмотрел на отца, затем вновь опустил голову на подушку и едва слышно засопел. Дыхание у детей никогда не бывает тяжелым - всегда легкое, почти неслышимое.
Кирилл не был похож ни на мать, ни на отца, ни на деда - в его лице словно слились черты обоих родов, но все же больше было черт Каппелей, а вот Таня была Олиной копией - вылитая мать. Каппель ощутил, как у него тихо сжалось сердце, он даже услышал далекий сдавленный скулеж, тоскливый, очень болезненный, в висках раздался звон, и генерал невольно покрутил годовой, освобождаясь от этого горького звона.
Следы Оли так и затерялись в Москве. Скорее всего, ее уже нет в живых...
В девять сорок пять Каппеля позвали к телефону.
- Омск, - коротко сообщил дежурный офицер.
На проводе находился сам Лебедев - неуловимый начальник Ставки Верховного правителя России.
- Поздравляю с возвращением в Курган, - пророкотал в телефонной трубке довольный густой басок. Каппель недоуменно покосился на дежурного офицера, сидевшего рядом с телефонным аппаратом: Каппель уже давно вернулся в Курган, непонятно, с чем поздравляет его генерал Лебедев. - Как у вас погода?
Всегда, когда не о чем говорить, люди начинают расспрашивать собеседников о погоде.
- Метет, - нехотя ответил генерал, - на улицу выйти невозможно.
- А у нас, слава Богу, тишь. Солнце светит, как весной. По городу барышни на санях катаются. Снег от солнца розовый. Хорошо!
- Ваше высокопревосходительство, - раздраженно проговорил Каппель, ему хотелось и раньше прервать сытый рокоток Лебедева, но он выслушал его фразу до конца. - Волжский корпус формируется только на бумаге. У меня нет ни обмундирования, ни оружия, ни людского пополнения...
- Владимир Оскарович, это все пустяки, не стоящие обсуждения, - завтра у вас будет все - и оружие, и обмундирование, и людской резерв. Завтра! Я это обещаю. А пока отдохните... Отдохните сами, дайте возможность отдохнуть людям. Недели две, а то и три у вас есть для отдыха...
"Значит, людей и оружие Ставка пришлет не раньше чем через три недели, - мелькнула в голове у Каппеля огорченная мысль, он поморщился, - тогда почему Лебедев обещает прислать пополнение завтра? Да и завтра - это поздно. Оно нужно сегодня, оно нужно было вчера. Ведь с людьми надо работать - их нужно обучить, подогнать друг к другу - ведь это же солдаты... В противном случае солдаты не будут воевать, просто не сумеют - их перебьют... "
- Идет разработка большого весеннего наступления согласно моему проекту, - продолжал тем временем рокотать прямой провод голосом генерала Лебедева. - Нужно все учесть, распределить, ничего не упустить. В первую очередь сейчас отдаем все, что у нас есть, фронту - тем, кто находится на передовой. Требует Гайда, требует Пепеляев, требуют другие командующие... Да потом, мы с Верховным за вас не беспокоимся, Владимир Оскарович, поскольку знаем - за неделю вы сделаете столько, сколько другие не сделают за месяц. - В следующий миг Лебедев сменил тему разговора, сведя его к шутке: - У меня тут половина женщин в Ставке влюблена в вас...
Каппель вновь поморщился - он хранил верность Ольге Сергеевне и на девиц, в отличие от офицеров его штаба, старался не заглядываться. Стало понятно, почему военный министр колчаковского правительства генерал Будберг называет Лебедева "младенцем от Генерального штаба". Как штабист Лебедев еще в ночной горшочек ходит - не вышел из этого возраста.
- И последнее, ваше высокопревосходительство, - проговорил Каппель сумрачно, с трудом владея собой, - у меня не хватает лошадей... Дайте мне лошадей!
- Не могу, - пророкотал Лебедев, сытый басок его уже вызывал у Каппеля изжогу. - Обходитесь своими силами, научитесь этому... Проведите лошадиную мобилизацию... Где-нибудь в деревнях, - добавил он и поспешил распрощаться с Каппелем - этот колючий, неудобный в общении генерал также раздражал его.
Каппель отдал телефонную трубку дежурному офицеру, прошел к себе в кабинет. В приемной его ждал Вырыпаев. Увидев полковника, Каппель устало махнул рукой:
- Насчет Омска ты был прав. Генерал Лебедев не ведает, на каком свете живет. Но без Омска нам не обойтись.
- Что предлагает Лебедев?
- Провести конскую мобилизацию.
- А ведь придется.
- Придется, - согласился помрачневший Каппель, - другого выхода у нас нет.
Мобилизация была проведена в окрестных селах. Каппель провел ее, что называется, в щадящем режиме, аккуратно - хозяйств, где оставалась одна лошадь-кормилица, не трогал.
Лошадей набралось только на один эскадрон - больше мобилизовать не удалось. Сбруя, седла были старыми, взять эту амуницию было негде - только как получить на складе в Омске,
Каппель отправился к прямому проводу, довольно быстро соединился с Омском, с самим начальником Ставки - на этот раз повезло; голос Лебедева вознесся театрально, загремел искренне, с пониманием, даже сочувствием:
- Владимир Оскарович, не извольте ни о чем беспокоиться - все у вас будет, все поступит, дайте только немного времени. Может быть, даже подкинем вам сотни две лошадей. Я рассмотрю этот вопрос. Потерпите чуть-чуть.
И вновь Омск затаился, заглох, ни ответа от него, ни привета, ни продолжения диалога, словно Лебедев забыл о своем обещании.
В корпусе не хватало даже обычных винтовок, не говоря уже обо всем остальном. Количество пулеметов можно было пересчитать по пальцам, патронов тоже не было.
Каппель снова позвонил Лебедеву и опять получил вежливый, очень доброжелательный ответ:
- Потерпите еще денька два, Владимир Оскарович, после этого я все, что вы требуете, пошлю в Курган. И проконтролирую это лично. Лич-чно!
Но ни через два, ни через три, даже ни через неделю из Омска так ничего и не поступило.
Каппель вновь позвонил в Омск, Лебедеву - с начальником Ставки его не соединили.
Позвонил вторично - тот же результат. Позвонил в третий раз - то же самое. Каппель - человек проницательный, способный по жестам, по интонациям, по паузам в голосе понять очень многое, - на этот раз понял, что Лебедев разговаривать с ним просто-напросто не желает.
Сделалось противно. Можно было, конечно, через голову Лебедева позвонить прямо Верховному правителю, но Каппель не хотел делать этого. Во-первых, через голову начальника Ставки нельзя, во-вторых, не хотел выглядеть жалобщиком. Полагал: если адмирал посчитает нужным, то сам вызовет Лебедева и поинтересуется, как идут дела у Каппеля.
Самое интересное, что адмирал действительно дважды вызывал к себе Лебедева и задавал ему один и тот же вопрос:
- Как формируется корпус Каппеля? Все ли у него есть? Не нуждается ли он в чем?
Лебедев, согнувшись в почтительном поклоне, отвечал бодрым голосом, не запинаясь ни на миг, словно сам верил тому, что говорит:
- Генерал Каппель как сыр в масле катается, ваше высокопревосходительство. Отказа ему нет ни в чем. Что он просит, то и даем.
Генерал Лебедев беззастенчиво врал; адмирал, веря ему, успокоенно кивал, произносил благожелательно:
- Это хорошо. Каппель в нашей армии - лучший командующий корпусом.
А Каппель не то чтобы ничего не получал с омских воинских складов, он даже дозвониться до генерал-лейтенанта Лебедева не мог. Тот был упоен победами, которые одерживали колчаковские части. Еще бы - пройдет пара недель - и прямая дорога на Москву будет открыта.
Душа Лебедева светилась от предвкушения золотого дождя наград, который должен был пролиться на него. И уж, конечно, никак нельзя было допустить до этого дождя выскочку Каппеля, чьи заслуги перед Россией, по мнению генерал-лейтенанта, слишком преувеличены. Непонятно, чего хорошего нашел в нем Верховный правитель. Обыкновенный хвастливый генерал. Таких Лебедев на своем веку видел сотни - и старых, и молодых.
Утро выдалось затяжное, хмурое, неопрятные полупрелые облака прогибались, иногда слышалось гнилое храпянье, и тогда с верхотуры сыпался мелкий, колючий, схожий с песком снег. Барышников, усевшись за стол, неожиданно побледнел, губы у него сделались синими. Он схватился за грудь, с трудом шевельнул ртом:
- Сердце останавливается.
Прибежал лекарь, дежуривший в штабе, дал полковнику выпить две столовые ложки микстуры. Барышников упрямо сжимал зубы - не любил горькую микстуру, но лекарь все-таки всадил ложку прямо в сжим челюстей.
- Ваше высокоблагородие, примите... Полегчает.
Каппель разбирал почту, поступившую к нему из канцелярии, хмуро поглядывал в окно, видел то же, что видели и его дети, находившиеся на втором этаже: украшенные шапками снега яблони, растворяющиеся в нездоровом сером сумраке, высокий забор зеленого защитного цвета - явно красочка была взята с армейского склада, неровные сугробы. Вдруг среди бумаг он увидел одну, со знакомым почерком.
Это был почерк Вырыпаева. Каппель хорошо знал его. Генерал вгляделся в бумагу. Лицо его дрогнуло, сделалось чужим. Каппель отодвинул бумагу от себя, дотом вновь прочитал ее.
Вырыпаев как командир батареи написал на имя генерала рапорт с предложением присвоить его батарее имя Каппеля. Резким движением подцепив на палец валдайский колокольчик, стоявший на столе, Каппель позвонил.
На пороге появился дежурный офицер.
- Пошлите вестового за полковником Вырыпаевым, - приказал ему генерал.
Дежурный лихо щелкнул каблуками и исчез. Разыскал Насморкова.
- Скачи аллюр три креста за Василием Осиповичем. Предупреди - генерал зело сердит.
Через двадцать минут запыхавшийся Вырыпаев появился в штабе.
- Это ваш рапорт? - не глядя на полковника, довольно враждебно, на "вы", спросил Каппель, тряхнул листом бумаги, который держал в руке.
- Мой.
Каппель бросил рапорт на стол:
- Порвите! Я не принадлежу к особам царской фамилии, чтобы моим именем называть батареи и полки.
Вырыпаев вздохнул, махнул рукой огорченно, понимая, что спорить бесполезно, и молча порвал рапорт.
- Спасибо! - смягчившись, поблагодарил Каппель. - Что там из Омска?
- Из Омска ничего. Будто умерли.
Звонить Лебедеву не хотелось, да и звонки эти были унизительными - каждый раз, звоня, генерал переступал через самого себя, ему казалось, что дежурные в Ставке, снимая трубку, посмеиваются над ним.
И тем не менее Третий Волжский корпус (он получил номер три) продолжал формироваться. В корпус по мобилизационному плану входили Самарская пехотная дивизия, которой командовал заслуженный генерал Мшенецкий, Симбирская пехотная дивизия под началом молодого генерала Сахарова, Казанская пехотная дивизия во главе с полковником Пехтуровым, кавалерийская бригада - начальником ее был генерал Нечаев, и Отдельная Волжская артиллерийская батарея, которой с самой Самары командовал полковник Вырыпаев.
Формирование шло медленно, со скрипом, это раздражало Каппеля, он подумывал, а не напроситься ли, наплевав на армейский политес, на прием к адмиралу, но тут же отгонял эту мысль прочь - адмиралу сейчас было не до него...
В марте запахло весной. Она в Сибири приходит в апреле, часто в самом конце месяца, и это считается нормой, а тут пожаловала в марте... Не слишком ли рано?
Весь город высыпал на улицы. Каппель приказал вывести из конюшни гнедого и в сопровождении ординарца неспешной рысью поскакал в казармы самарцев - дивизии, прошедшей вместе с генералом все огни и воды - он любил бывать в ней.
Иногда гнедой переключался на галоп, иногда осаживал сам себя и переходил на шаг - генерал не понукал коня. В седле, во время езды, хорошо думается, мысли в голову приходят разные, и светлые, и печальные, и тех, и других, к сожалению, равное количество, хотя очень хотелось, чтобы светлых мыслей было больше.
На перекрестке Каппель увидел нарядную девушку, стройную, в утепленных ладных сапожках и дымчатой беличьей дошке, с рыжей лисьей муфтой, в которой красавица прятала свои маленькие руки.
Лицо девушки показалось Каппелю знакомым. Он вгляделся в этот нежный лик, и у него тихо сжалось сердце, в горле что-то задрожало: эта девушка была очень похожа на юную Олю Строльман. Девушка смотрела на него неотрывно, хотела что-то спросить или прислать привет из некого чистого легкого девичьего мира, в который генералу не было входа. Каппель грустно улыбнулся и приложил руку к папахе.
Девушка ответила легким поклоном.
Подъехав к казармам самарцев, Каппель спрыгнул с коня и двинулся дальше пешком, ведя своего гнедого в поводу. Навстречу ему из караулки бегом выметнулся дежурный:
- Ваше превосходительство, звонили из штаба корпуса - пришло пополнение.
Генерал посветлел лицом:
- Наконец-то! Наконец-то они вспомнили о нас.
Он поспешно вскочил в седло, приказал ординарцу, чтобы тот не отставал, и с места взял в галоп.
В штабе корпуса его ожидал Вырыпаев со странно перекошенным лицом и нервным булькающим смешком, то вырывающимся у него из груди, то застревающим где-то в горле. Увидев генерала, Вырыпаев отер платком влажные глаза:
- Ваше превосходительство, принимать пополнение будем в Екатеринбурге. Надо ехать.
- В чем же дело, Василий Осипович! Поедем. Мы - люди негордые, ради такого дела съездим и в Екатеринбург. - Каппель оживленно потер руки.- А?
- Вы еще не знаете главную новость, ваше превосходительство... Пополнение - из пленных красноармейцев.
Лицо у Каппеля угасло, подглазья потемнели.
- И сколько же их?
- Более тысячи человек.
- М-да-а. - Генерал взялся было за аппарат прямой связи с Омском, доглядел на трубку как на существо, способное приносить только недобрые вести, и отдал ее дежурному. - Что бы там ни было, Василий Осипович, а ехать а Екатеринбург все равно надо.
Для Павлова с Варей наступило счастливое время. На службе, в роте, Павлов старался освободиться пораньше, мчался домой, оставляя роту на своего помощника прапорщика Ильина - тот хоть и молодой был, но "борозды" никогда не портил. Ильин хорошо понимал командира и, поскольку ни родных, ни друзей у него в Кургане не было, охотно оставался в роте, случалось, и ночевал здесь - в каптерке, положив под голову пару валенок, постелив на топчан ватное азиатское одеяло и таким же одеялом накрывшись.
Варя тоже старалась пораньше исчезнуть с работы - не было еще случая, чтобы доктор Никонов не пошел ей навстречу. Более того, он махал на нее руками, будто большой мотыль, попавший в свет фонаря, и говорил, добродушно щуря глаза:
- Варечка, идите-ка вы, голубушка, домой... Вас там ждут, у вас счастливая пора - медовый месяц.
- Уже кончается, Виталий Евгеньевич!
- У молодых, Варечка, половина жизни - медовый месяц - Лицо доктора делалось торжественным и одновременно грустным. Врач знал, что говорил, - все это у него осталось позади, он об этом жалел и еще больше жалел о другом, что это никогда больше не повторится.
Жена доктора, как и жена Каппеля, исчезла в огненном водовороте, не видно ее, и ничего о ней не слышно. Ничего не знал доктор и о судьбе своего единственного ребенка.
- Берегите себя, милая, - наказывал он, помогая Варе натянуть на плечи старую шубейку, купленную здесь же, в Кургане, чтобы не звенеть костями в морозные дни, - и мужа своего берегите, он у вас славный человек... Это главное. Все остальное - ерунда. И вообще, у вас все будет, абсолютно все, - доктор осенял ее крестом, - вы - молодые...
Через несколько минут Варя уже неслась по улице домой - надо было приготовить к приходу мужа что-нибудь вкусное.
За Уралом, как слышала Варя, народ голодает - там едят собак, кошек, воробьев - все, что пахнет мясом и дает навар... Всю эту живность подвели в голодную снежную зиму восемнадцатого-девятнадцатого годов под топор и пустили в суп. Говорят, что даже люди едят людей. В Кургане на этот счет разразилась большой статьей местная газета - весь тираж ее продали прямо со станка, с непросохшей краской, но Варя этой печатной говорильне не верила: как это человек может есть человека?
Она брала маленький, со сточенным лезвием ножик и садилась чистить картошку. Саша Павлов любил картошку, тушенную с мясом. С лавровым листом, с дольками морковки и чеснока, с крупными черными горошинами перца - в одиночку муж мог умять целый чугунок, и Варя спешила побаловать его. Они снимали маленькую, с подслеповатым оконцем глухую комнату, полную таинственных звуков, шорохов, словно в комнате этой, кроме молодоженов, жил еще кто-то... И все равно это кривобокое слепое жилище казалось Варе лучшим из всего, что она видела.
Каждый раз она боялась, что не успеет к приходу мужа приготовить ужин, и все-таки каждый раз успевала - Павлов, заснеженный, в обмахренной инеем папахе появлялся на пороге и восхищенно втягивал в себя вкусный дух:
- Какой восхитительный запах! Такой еды я еще никогда не ел.
- Ты вначале попробуй, а потом хвали.
- Я это без всякой пробы знаю. М-м-м! - Павлов, демонстрируя восхищение, крутил головой и в ту же минуту словно погружался в какое-то дремотно-сладкое состояние, в котором совершенно не было тревог, отступали все заботы, и только одно занимало его мысли - Варя!
Павлов был счастлив, настолько счастлив, что иногда, целуя Варю в прохладный висок, вдруг ощущал, что он не чувствует биения своего сердца. Павлову делалось страшно, хотя чувство это - чувство страха - на фронте он никогда не испытывал. А вот сейчас он боялся не за себя - за Варю. Вдруг с ней что-то случится и он не сумеет ее защитить?
Продолжая пребывать в оглушающей гулкой тиши, он ждал, когда сердце заработает вновь - оно должно заработать, оно вообще не имеет права останавливаться - хотя бы ради Вари, - и вздыхал облегченно, когда в полую тишь проникал далекий негромкий звук: это к штабс-капитану возвращалась его жизнь.
- Варя, - шептал он, едва шевеля чужими, слипающимися губами, - ох, Варя!
- Что? - шепотом спрашивала она.
- Я боюсь за тебя.
- И я боюсь за тебя.