По дороге вдоль пути часто встречались мешки с завязанными горлышками, встающие из снега, будто грибы-обабки, мешки также были все, как один, перепоясаны веревками - и чем дальше на восток, тем больше попадалось этих "грибов"... И Каппель и Вырыпаев знали, что это за "грибы".
В мешках этих находились несчастные женщины, связавшие свою судьбу с чехословаками - как правило, в легких платьях, в нижнем белье... Они надоели воинам в австрийских шапчонках, и те - побаловались, и хватит - засовывали несчастных баб в мешки, завязывали верхушки, чтобы "мадамы" не трепыхались, и прямо на ходу вышвыривали из поездов под откос. В снег.
Каппель послал несколько телеграмм чешским командирам с требованием прекратить бесчинства, но те на телеграммы не ответили. Чувствовали свою силу, понимали, что Каппель не сможет выступить против них.
Положение было удивительным. Чехословаки вели себя на чужой земле не просто нагло - вели преступно.
Прочитав еще одну бумагу - доклад командира батальона штабс-капитана Павлова об очередных бесчинствах чехословаков, Каппель не выдержал, резко хлобыстнул ладонью по столу, выругался. Вырыпаев, потеющий над шифровкой, поднял голову.
Неожиданно снаружи, у самого станционного здания, прочно вросшего в огромный обледенелый сугроб, что-то пыхнуло, послышался легкий влажный хлопок, будто казак мокрой рукой шлёпнул лошадь по крупу, затем раздался второй хлопок, посильнее, и откуда-то из-под земли, из темной таинственной глуби выкатился вязкий оглушающий гул.
Под штабным вагоном дрогнула земля; он, заскрипев железными суставами, отплюнулся несколькими железками, сорвавшимися со своих мест, приподнялся и что было силы хлобыстнулся колесами о промороженную твердь земли.
Толстые стекла мигом превратились в брызги, с жалобным звяканьем осыпались внутрь, в вагон. Вырыпаева больно вдавило лицом в стол. Он возмущенно вскрикнул, уперся обеими руками в плоскость стола, оттолкнулся от него, но вторая волна опять вдавила полковника в лакированную деревянную поверхность. Он закричал вновь. Стул, на котором он сидел, опрокинулся, и Вырыпаев полетел на пол. Осколки стекла захрустели под ним.
Каппеля тоже сбило с ног, оп покатился по засыпанному стеклянным крошевом полу, но в следующий миг вскочил на ноги, прижался спиной к стенке вагона, ожидая новых взрывов.
Взрывов больше не последовало. Вырыпаев зашевелился на полу.
- Василий Осипович, ты жив? - послышался спокойный - пожалуй, даже слишком спокойный голос Каппеля. - Дай-ка мне мою винтовку.
Полковник поспешно поднялся с пола, подал генералу его трехлинейку. Каппель передернул затвор, загнал патрон в ствол и, подав сигнал полковнику, поспешил к выходу из вагона.
Станция полыхала. В штабной вагон углом врезалась тяжелая железная дверь, оторванная с товарного пульмана, прошибла стенку насквозь, следом прилетела согнутая в штопор металлическая балка, нависла над выходом. Каппель глянул на нее и проворно соскочил с перекошенной подножки вагона, сделал это вовремя - железный штопор снес всю лесенку.
За полыхающими цистернами, среди вагонов товарняка, хлопнуло еще что-то, под составом поднялась длинная рыжая простынь, потянулась к штабному вагону.
Сверху, упершись ногою в наполовину выдранный кронштейн, спрыгнул Вырыпаев. Прохрипел:
- Это партизаны, Владимир Оскарович!
- Может быть.
Полковник также загнал в ствол винтовки патрон. Под ноги к нему подкатился обожженный, пусто сипящий солдат, задергался. Вместо лица у него была кровяная мешанина, за которой торчали чистые, неестественно белые зубы. Шинель у солдата на спине выгорела, из- под лопатки торчал крупный ржавый осколок.
Вырыпаев сморщился:
- Ох, солдат!
Рядом горели вагоны, из них вываливались люди, катались но снегу, сбивая с себя пламя, снег шипел пронзительно, по-змеиному, стрелял брызгами. Из окна соседнего вагона вывалился огромный осколок стекла, ребром воткнулся в человека, неподвижно лежавшего внизу. Это был один из офицеров конвоя, что сопровождали Каппеля во время выездов на фронт. Вырыпаев кинулся было на помощь к этому человеку, но остановился - офицер был мертв.
Над эшелоном, стоявшим позади горевших цистерн, вновь поднялось пламя, послышались два спаренных взрыва. К генералу, прихрамывая сразу на обе ноги, подковылял Насморков. Пробормотал жалобно:
- Ваше высокопревосходительство, это что же такое творится?! Неужели это все партизаны?
- Не думаю, Насморков. Если бы налетели партизаны, был бы бой. Боя нет. - Каппель не выпускал из рук винтовку.
Вокзал, еще недавно заваленный снегом по самые трубы, теперь почернел, снег растаял до земли, обнажив ободранный фундамент и голые страшные стены. Неожиданно появилась большая крикливая стая ворон. Птицы кричали несмазанными резкими голосами, крутились рядом с горящими цистернами, словно хотели погреться. Вот одна, не выдержав близости огня, закувыркалась, шлепнулась на землю, захлопала крыльями, подкатываясь к самым колесам, за первой вороной закувыркалась вторая - хоть и считались эти птицы умными, но почему-то они не ощущали опасности - что-то в птицах не срабатывало, отказывало, вскоре и третья ворона опалила себе крылья и закувыркалась по снегу.
Когда все утихло, стали подсчитывать потери. Из длинного штабного эшелона уцелело лишь семнадцать вагонов, остальные сгорели. Погиб едва ли не весь штабной конвой - семьдесят человек.
Похоронили погибших там же, в Ачинске. Наспех починили раскуроченные вагоны, в том числе и вагон главнокомандующего: вставили новые стекла, навесили оторванную лесенку, заделали пробоины в боку, и эшелон двинулся дальше на восток.
Белая армия продолжала отступать.
Отношения с чехословаками испортились вконец. Но обострять эти отношения дальше, до драки было нельзя - сразу бы образовался новый фронт - Восточный, чешский, и тогда вся Сибирская армия, которой командовал Каппель, оказалась бы между молотом и наковальней. Этого допускать было нельзя.
Ночью в Ачинск пришла телеграмма от Колчака. Тот жаловался, что чехословаки силой, угрожая пулеметами, отняли у него два паровоза. Колчаковский литерный эшелон остановился.
Каппель бессильно сжал кулаки.
Утром он отстучал чехословацкому главкому следующую телеграмму:
"Генералу Сыровому , копии - Верховному правителю, председателю Совета министров, генералам Жанену и Ноксу. Владивосток - главнокомандующему японскими войсками генералу Оой, командирам 1-й Сибирской, 2-й и 3-й армий, командующим военных округов - Иркутского генералу Артемьеву, Приамурского генералу Розанову и Забайкальского атаману Семенову.
Сейчас мною получено извещение, что вашим распоряжением об остановке всех русских поездов задержан на станции Нижнеудинск поезд Верховного правителя и Верховного главнокомандующего всех русских армий с попыткой силой отобрать паровоз, причем у одного из его составов даже арестован начальник эшелона, Верховному правителю и Верховному главнокомандующему нанесен ряд оскорблений и угроз, и этим нанесено оскорбление всей Русской Армии. Ваше распоряжение о непропуске русских эшелонов есть не что иное, как игнорирование интересов Русской Армии, в силу чего она уже потеряла 120 составов с эвакуированными ранеными, больными, женами и детьми сражающихся на фронте офицеров и солдат. Русская армия хоть и переживает в настоящее время испытания боевыми неудачами, но в ее рядах много честных и благородных офицеров, никогда не поступавшихся своей совестью, стоя не раз перед лицом смерти от большевистских пыток.
Эти люди заслуживают общего уважения, и такую армию и ее представителя оскорблять нельзя. Я как главнокомандующий армиями Восточного фронта требую от вас немедленного извинения перед Верховным правителем и армией за нанесенное вами оскорбление и немедленного пропуска эшелонов Верховного правителя и председателя Совета министров по назначению, а также отмены распоряжения об остановке русских эшелонов. Я не считаю себя вправе вовлекать измученный русский народ и его армию в новые испытания, но если вы, опираясь на штыки тех чехов, с которыми мы вместе выступали и, уважая друг друга, дрались в одних рядах во имя общей цели, решили нанести оскорбление Русской Армии и ее Верховному главнокомандующему, то я, как главнокомандующий Русской Армией в защиту ее чести и достоинства, требую от вас удовлетворения путем дуэли со мной. №33З. Главнокомандующий армиями Восточного фронта Генерального штаба генерал-лейтенант Каппель
Кто-то из штабных офицеров засомневался в том, что такая дуэль может состояться:
- Сыровой вряд ли примет этот вызов.
Реакция Каппеля была мгновенной - он взорвался:
- Сыровой - офицер, генерал, он трусом быть не может!
Каппель вспомнил одноглазого круглолицего Яна Сырового, похожего на простодырного сибирского мужичка, перетянувшего себе физиономию черной тряпицей, чтобы в выбитый глаз не дуло, и сжал до хруста кулаки.
Ошибался главнокомандующий. Сыровой попал в русский плен не генералом, а поручиком и, по сути, так поручиком он и остался. На вызов Каппеля не ответил.
Следом за Каппелем вызов на дуэль Сыровому послал дальневосточный атаман Григорий Михайлович Семенов. В своей телеграмме Семенов недвусмысленно дал понять, что заменит Каппеля у барьера, если исход дуэли окажется трагическим.
Сыровой не ответил н на эту телеграмму. Понятие честя для него не существовало.
В штаб Каппеля пришла ошеломляющая новость: командующий Красноярским гарнизоном генерал Зеневич перешел на сторону красных. Эта новость подействовала на штабистов также оглушающе, как взрыв трех цистерн с бензином на Ачинской железнодорожной станции.
В Красноярске отступающая Белая армия намеревалась остановиться - в городе этом можно было держаться долго, он очень выгодно расположен, на складах имелось не только много боеприпасов, но фураж и продовольствие. Красноярск вполне мог стать той точкой, где можно было остановить откат белых иа восток.
Это очень хорошо понимали красные, и они соответственно поработали...
В который уже раз Каппель подумал о Тухачевском, о тех, кто находился рядом с этим человеком - прозорливые это были люди, решительные в действиях, быстрые... Позавидовать можно.
Впрочем, Каппель не знал, что Тухачевского на этом участке фронта уже нет - его вызвали в Москву, и он сейчас сидел в холодном нетопленом номере гостиницы, из окон которой были видны кремлевские стены, и с тревогой ждал вызова к Ленину.
С Каппелем воевали уже другие красные командиры.
Чего угодно мог ожидать Каппель, но только не предательства своих. Выходило, что он угодил в капкан: сзади находились красные с мощной артиллерией и бронепоездами, впереди - Зеневич со своим многочисленным гарнизоном и партизанскими отрядами бывшего штабс-капитана Щетинкина. На железной дороге по всей линии до самого Хабаровска бесчинствовали чехословаки, вооруженные пулеметами, - ни одного человека не подпускали к "колесухе", отвечали стрельбой на любой подозрительный звук, оберегая награбленное добро.
С телеграфа маленькой проходной станции - вроде бы там ничего не было, кроме убогого кособокого сортира, просевшего на одну сторону, и водокачки, около которой иногда останавливались паровозы, чтобы заправиться водицей, но все-таки оказалось, есть и начальник станции, и телеграфист, - принесли "летучку", переданную из Красноярска.
Каппель взял ленту в руки, торопливо перебирая ее, стал читать.
"Братья, протянем друг другу руки, кончим кровопролитие, заживем мирной жизнью. Отдайте нам для справедливого народного суда проклятого тирана Колчака, приведите к нам ваших белобандитов, царских генералов, и советская власть не только забудет ваши невольные заблуждения, но и сумеет отблагодарить вас".
Каппель усмехнулся, бросил ленту на стол.
- Если кому интересно - можете прочитать.
К ленте потянулся Вырыпаев, проворно перебрал ее пальцами, покачал головой и также швырнул на стол.
- Ну что? - спросил Каппель.- Они разговаривают с нами как с покойниками...
- И - глубоко ошибаются. Думают, что долбанут нас сзади красным молотком по голове и расплющат о предателя Зеневича, Идти вперед мы должны и идти будем. Красноярск - не гибель наша, а одна из страниц борьбы за жизнь. Скажу больше, Василий Осипович, это - тяжелейший экзамен, выдержат который только сильные и верные. И они продолжат борьбу. Слабые отпадут, да они нам и не нужны, пусть уходят, а крепкие двинутся дальше - с нами, с тобой, со мной... Я их либо спасу, либо погибну вместе с ними, другого пути нет. Если же придется умереть... - Каппель замолчал, прошелся по вагону, вернулся к столу, шаги его были легкими, бесшумными, как у охотника, подкрадывающегося к зверю, - то я буду со своими солдатами до конца и своей смертью среди них докажу им свою преданность.
Вырыпаев молчал. Он был подавлен. Каппель подошел к окну вагона, глянул в него. К кособокому сортиру, оглядываясь, приблизился солдат, посмотрел в одну сторону, потом в другую и стремительно присел на корточки. Его с головой скрыл сугроб.
- Сегодня я подпишу приказ, в котором в реальных красках обрисую обстановку, создавшуюся из-за измены генерала Зеневича, - сказал Каппель.- Этим приказом, кроме того, я разрешу всем колеблющимся и слабым оставить ряды армии и уйти в Красноярск, когда мы к нему приблизимся... Бог с ними, с этими людьми... - Каппель махнул рукой, - и Бог им судья. А мы... - Он не договорил, глядя в окно. Солдат, справив нужду, стремительно, как зверь, поднялся, обеспокоенно повертел головой - не заметил ли кто его, и неторопливо, с чувством собственного достоинства застегнул штаны. Каппель улыбнулся. - А мы... Мы прорвемся.
- Прорвемся, - торопливо повторил за ним поручик Бржезовский, лихо взмахнул кулаком. Каппель посмотрел на него удивленно и одновременно понимающе - рядом с Бржезовским он словно почувствовал себя молодым, но в следующий миг подавил в себе это ощущение и произнес, улыбнувшись печально:
- Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Но о Красноярск они нас не расплющат, это я знаю точно... Что бы там они ни предпринимали.
За кромкой леса, на западе, громыхнул гром. Но грома посреди такого мороза не бывает. Это били орудия красных. Вырыпаев вытянул голову, лицо у него страдальчески дернулось - собственной артиллерии у каппелевцев уже не осталось,
- Да, мы прорвемся, - твердым голосом повторил Каппель, - чего бы нам это ни стоило.
Гром раздался снова, потряс землю, с макушек деревьев посыпался снег, испуганные птицы сбились в одну жидкую стаю, общую - вороны, воробьи, снегири, синицы, - и унеслись в тайгу, подальше от страха Божьего.
На станции Минино, уже под самым Красноярском, в штабном вагоне неожиданно заверещал телефон прямого провода. Каппель, словно что-то почувствовав, усмехнулся:
- Однако! - Повернулся к Вырыпаеву: - Узнай, в чем дело?
Тот взял трубку. В трубке будто бы шмель загудел. Вырыпаев не сразу разобрал, кто говорит, а когда разобрал, то лицо у него сделалось плоским, подбородок утяжелился, как у боксера перед боем, а в глазах заплясали, заискрились мелкие светлые точки.
- Это генерал Зеневич, - сказал он, прикрыв трубку ладонью.
- Бывший генерал Зеневич, - спокойно и одновременно яростно поправил Каппель.
- Когда же вы наберетесь мужества и решитесь бросить эту никчемную войну, - бился тем временем басовитый шмель в телефонной трубке, - давно пора выслать делегацию к революционному советскому командованию для переговоров о мире...
Вырыпаев слово в слово передал Каппелю то, что услышал от Зеневича.
- В гробу я видел это революционное командование, в похоронной обуви, - произнес Каппель резко, хлопнул кулаком по столу. Вверх взлетела тяжелая чернильница-непроливашка.
- Может, поговорите с Зеневичем? - Вырыпаев протянул Каппелю трубку.
Тот схватился за кобуру пистолета.
- С изменниками Родины не разговариваю!
Вырыпаев передал трубку телефонисту:
- Дайте отбой. С предателем Зеневичем разговора не будет.
Телефонист поспешно закрутил рукоять телефона, ставя ее в положение "нуль" - аппарат в вагоне стоял старый, видавший виды, обращаться с ним надо было на "вы".
- Выстраивай войска, - приказал Каппель Вырыпаеву, - людям надо объяснить ситуацию.
Через час те, кто не захотел оставаться с Каппелем, ушли по железной дороге в Красноярск - ушли нестройной толпой, оскользаясь на обледенелых шпалах, прижимая к лицам кулаки, согревая их дыханием. Над головами уходящих людей долго висело, покачивалось из стороны в сторону, белесое облачко пара.
Штабистов Каппель поставил в строй. Винтовки для них искать не пришлось - винтовки были у всех, в том числе и у самого главнокомандующего.
Одна часть людей, по плану Каппеля, должна была обойти с юга, другая - с севера и километрах в десяти за Красноярском соединиться. В бой они должны были стараться не вступать, чтобы сохранить силы для дальнейших драк. Будущее было темно и беспокойно - ничего хорошего в нем не виделось...
Когда едва ли не все колонны ушли в тайгу - оставался только арьергард, отплевывающийся огнем от невидимого противника, на станцию Минино вылетело несколько платформ, которые сзади толкал плюгавый маневровый паровозишко. Он едва вращал колесами, но тем не менее у этого чадящего механизма хватило дыма и пара, чтобы притолкать сюда платформы с людьми.
Платформы были полны красногвардейцев, а на передней поплевывало желтым тусклым огнем орудие с длинным тонким стволом, рядом с ним стояли два ящика со снарядами.
Один снаряд всадился с снег недалеко от штабного вагона, поднял мерзлую землю вместе с комками льда; несколько крупных комков, выбив стекло, дружно ввалились в окно вагона.
- Красные! - закричал кто-то заполошно, крик тут же оборвался, кричавший ткнулся лицом в снег, его сняли выстрелом с платформы.
Каппелевцы дали ответный залп, и красногвардейцев мигом смело с открытых платформ, они горохом попадали в сугробы. У орудия остались лежать два длинноруких красноармейца в островерхих шапках - повалились на станину с обеих сторон и свесили вниз руки.
Станция Минино заполыхала, из окон полетели стекла, в одном доме взрывом сорвало крышу, в другом снесло печную трубу. Поручик Бржезовский, заскочивший в штабной вагон, чтобы забрать баул генерала с документами и личными вещами, там же и был схвачен - следом за ним в вагон влетели пятеро красноармейцев с винтовками и наставили на побледневшего поручика штыки.
- Руки к горлу, парень! - скомандовали ему. - Давай-давай, не стесняйся, подымай лапы!
Все документы Каппеля попали к красным. Конечно, тогда ни "трудовых книжек", ни толстых личных дел не было, имелись только послужные списки, и вполне возможно, извлеченный из того баула послужной список, если, конечно, он не уничтожен, валяется ныне где-нибудь в дырявой архивной папке и вряд ли будет в ближайшие годы извлечен на свет Божий, хотя взглянуть на него было бы чрезвычайно интересно.