Сослуживцы Каппеля, осевшие после Гражданской войны в Китае, в Австралии, в Штатах, пытались восстановить этот список, но из благой попытки их ничего не получилось - смогли восстановить только хронологию последних двух лет его жизни, и все. А голая хронология - штука сухая, скучная, читать ее неинтересно.
Штабс-капитан Павлов вместе с Дремовым, который командовал в его батальоне взводом, попытался отбить Бржезовского, но к красноармейцам подоспела помощь, загрохотали выстрелы, и солдат, прикрывавших отход каппелевцев, оттеснили в тайгу.
Утопая в снегу по грудь, Павлов добрался до кряжистой, с расколотым комлем сосны, встал за ее стволом и выдернул из патронника винтовки опустевшую обойму, сунул ее в карман шинели - потом набьет патронами, если, конечно, жив останется, - вогнал в примерзающий к пальцам патронник новую обойму.
По снегу к нему, размахивая одной рукой, свободной, - в другой этот человек держал винтовку, стараясь поднять ее как можно выше, чтобы в ствол не наползло твердое льдистое крошево, - плыл человек.
Штабс-капитан передернул затвор, вложил в канал свежий патрон, шестой - помимо пяти, имевшихся в обойме, и загнал его в ствол.
- Давай, давай, ближе, ближе, - подбодрил он барахтающегося в снеговой лаве красноармейца.
Следом за первым красноармейцем плыл второй. Дальше виднелась голова и третьего - в островерхом богатырском шлеме, застегнутом под подбородком на пуговицу.
- Ого, сколько вас! - удивился штабс-капитан, подул на озябшие красные пальцы - от мороза пальцы не слушались, сделались деревянными, - Что ж, если вы не против, то я всех вас внесу в скорбный список. Либо вы меня...
Он ждал. Снова подул на пальцы. Прозрачное тепловатое дыхание поднялось над его головой облачком, зазвенело.
Станция хоть и находилась рядом - было слышно, как на путях попыхивает, стучит железными внутренностями маневровый паровозишко, - а сюда, в тайгу мало кто из прибывших красноармейцев решился сунуться, только эти трое.
- Ну-ну, - вновь подбодрил их Павлов, - давайте еще ближе, чтобы игра была беспроигрышной. Либо в одну сторону, либо в другую... Ближе, ближе!
Красноармеец, шедший первым, бородатый, с мелкими сосульками, пристрявшими к усам, с черным запаренным ртом, засек штабс-капитана и, присев на ходу, ловко выдвинул перед собой винтовку и, нажав на спусковой крючок, саданул по Павлову. Выстрелил он метко, Павлов едва успел прикрыться, уйти за комель, пуля всадилась в сосновый ствол рядом с его головой, вызвала звон в ушах.
Чтобы перезарядить винтовку, бородатому требовалось несколько секунд, а в такой ситуации, в бою, не только несколько секунд, даже одно мгновение, десятая доля секунды может оказаться едва ли не вечностью, и в вечность эту с прощальным криком ныряет человек. Пока бородач передергивал затвор, Павлов выстрелил в него. Снег окрасился неземной голубизной, внутри огромного, с закаменевшей макушкой сугроба что- то ярко вспыхнуло н тут же погасло.
Красноармеец нырнул головой в сугроб и тут же затих - словно спрятался там, но Павлов хорошо знал, что означают такие игры в прятки - человек этот из сугроба уже не поднимется. Идущие следом как будто и не заметили потери своего товарища - грохнули из винтовок, вначале выстрелил один, потом - второй.
- Бомбу бы вам под ноги - не стали бы так шустрить. - Павлов не выдержал, усмехнулся, выстрелил ответно, почти не целясь - бил на взбрыкнувший султан снега, - не попал и, щелкнув затвором, выбросил в снег горячую гильзу.
Снег вяло зашипел, пропуская металлический цилиндрик в свое нутро.
Штабс-капитану очень захотелось покинуть это место, уйти - даже глотку сдавило чем-то тугим, а виски обожгло морозом, но уходить было нельзя: ему будут стрелять в спину. До тех пор будут стрелять, пока не убьют.
- Ну, ближе, ближе, - морщась надсаженно, покусывая крепкими зубами нижнюю губу, пригласил штабс-капитан, - чем ближе - тем лучше.
На станции, посреди вагонов хлопнул взрыв - кто- то кинул гранату: вполне возможно, что от наседавших красноармейцев отбивался какой-нибудь каппелевец.
Очередного выстрела Павлов почему-то не услышал, и это было плохо: такие выстрелы обычно бывают последними, пуля попадает в цель. И эта пуля чуть не попала в цель - лицо Павлову обожгло горячим воздухом, из глаз словно сами по себе брызнули слезы, ноздри забило вонью. Штабс-капитан присел, тряхнул головой и всадил две пули подряд в сугроб, за которым скрылся красноармеец в богатырском шлеме.
В ответ раздался крик - значит, попал. Он послал третью пулю - сориентировался на звук, накрыл его винтовочным хлопком - крика больше не было, вышиб гильзу из патронника, стал загонять новый патрон, последний в обойме, - затвор уперся во что-то твердое - ни туда, ни сюда.
Внутри, где-то в самом низу груди родился неприятный холод; Павлов дернул рукоятку затвора на себя, пытаясь выбить перекосившийся патрон из ствола - не тут-то было: патрон сидел прочно, его только клещами вытаскивать. Штабс-капитан застонал от досады, выглянул из-за комля - на него, будто корабль, пер обросший снежными сосульками по самую макушку, с широкими плечами и широким расставом глаз человек.
Что-то в этих широко расставленных серых упрямых глазах было знакомое.
Штабс-капитан вновь резко дернул затвор, рука сорвалась со стальной бобышки, Павлов больно всадил себе кулаком в живот, затем послал рукоять затвора вперед, пытаясь захватами уцепить патрон за пятку, опять дернул затвор назад, на себя, стараясь вытянуть застрявшую гильзу из ствола, но, увы, бесполезно: патрон этот словно вмерз в ствол, металл спаялся с металлом. Павлов снова застонал от досады, сделал еще одно резкое движение, всаживая патрон поглубже в ствол, потом дернул бобышку рукояти на себя - тщетно!
А над сугробом тем временем взнялся крупный, как медведь, красноармеец в сшитом из сукна богатырском шлеме, очень даже ладно сидевшем на его голове, в руках у красноармейца была винтовка.
- Ну что, беляк, попался? - хрипло проговорил красноармеец, рассмеялся торжествующе. - Молись, гад! Ты двух моих людей уложил, один из них еще пацан был, это его первый бой... Молись!
Он не требовал, чтобы штабс-капитан поднял руки, а раз не требовал - значит, решил уничтожить... Сейчас выстрелит. У Павлова дрогнул рот: не думал, не гадал штабс-капитан, что жизнь его оборвется так просто и бесславно. Вот она какая, смерть, вполне прилично выглядит, совсем нестрашная... И кто там лепетал разные фальшивые слова про костлявую пустоглазую бабу с проваленным носом?
Павлов отшвырнул трехлинейку в сторону, больше она ему никогда не понадобится, в маузере у него ни одного патрона, и, глядя в глаза красноармейца, проговорил спокойно - голос у него даже не дрогнул:
- Стреляй!
Красноармеец оскалил белые зубы, сжал их, со свистом выдавил наружу воздух и проговорил неверяще:
- Сашка!
Павлов вгляделся в серые глаза, в нем шевельнулось что-то радостное и печальное одновременно.
- Мишка? Неужто ты?
- Я!
- Мишка Федяинов?
- Я! - Бывший сосед и компаньон по набегам на елецкие сады не опускал винтовку, держал ее в руках наперевес, черным опасным зрачком ствола целил в Павлова: в любую секунду мог нажать на курок и выбить из Павлова душу. Пальца со спускового крючка Федяинов не снимал. - За что ты моих людей уложил, Сашка?
- А ты за что хочешь уложить меня?
Федяинов потряс головой, словно не верил в то, что видел живого Павлова, и промолчал.
- А? - повысил голос Павлов.
- Хорошо стреляешь, сукин сын, - тихо и горько проговорил Федяинов. - Гад ты!
- Стреляй, и мы квиты! - Павлов сделал движение вперед, Федяинов предостерегающе приподнял ствол винтовки, целил теперь штабс-капитану точно в переносицу, в центр черепушки - с такого расстояния пуля легко вынесет мозги и развесит их по мерзлым веткам.
Штабс-капитан сморщился, выпрямился, повторил тихо, давя в себе все чувства, все ощущения:
- Стреляй!
По лицу Федяинова пробежала тень, заиндевелые брови сдвинулись, обратились в белую, присыпанную снегом мохнатую гусеницу.
- Уходи, Сашка, - сказал он, повел стволом винтовки вверх. Павлов, поняв, что Федяинов стрелять не будет, просто не сможет, оттолкнулся плечом от комля и сделал стремительный длинный шаг к Федяинову, резким движением отвел ствол трехлинейки в сторону, затем рванул винтовку на себя.
Вырвать винтовку не удалось - Федяинов держал ее крепко, штабс-капитан напрягся, сделал еще одну попытку вырвать трехлинейку из крепких рук, попытка снова не удалась, и Павлов просипел сквозь зубы, окутавшись паром, словно паровоз:
- Что же ты продался красным?
- Запомни, гад белый, я никогда никому не продавался, натура моя не из тех... Ты меня знаешь.
- Продался, продался... - упрямо повторил Павлов, в нем что-то заколодило, он не мог владеть собою.
Другой на его месте давно бы исчез в лесу - прикрываясь стволами деревьев, ушел бы, но со штабс-капитаном этого не произошло, из горла у него выпростался задавленный стон, и он выпустил винтовку.
Федяинов вновь направил ствол трехлинейки на него.
- И запомни, Сашка, - сказал он, - если еще раз попадешься - я тебя уже не отпущу.
- Я тебя тоже, - пообещал Павлов, рукавом шинели вытер лицо. - Кем ты хоть служишь у красных?
- Командиром полка.
Федяинов не сводил со своего бывшего дружка настороженного взгляда - он все понял, никаких иллюзий насчет Павлова не питал: теплые воспоминания о беззаботном детстве сгинули здесь, в завалах снега, среди мерзлых стволов, под шапками сосен, ронявших в сугробы ч:ухие, срубленные морозом шишки. И вообще, если уж на то пошло, теперь уже кажется, что никакого детства не было - плавает в голове какая-то муть, схожая с туманом, в ней мелькают какие-то то ли пятна, то ли лица, и больше ничего нет, лишь в глотке, под самым кадыком сидит холодный соленый комок - это смерзлись слезы.
Штабс-капитан сделал шаг назад, взмахнул обеими руками, неосторожно споткнувшись обо что-то невидимое под снегом, выматерился тоскливо, зло и, повернувшись к Федяинову спиной, шагнул в мерзлый сыпучий снег. Идти ему было немного легче, чем тем, кто прошел здесь до него, дорога в снегу оставлена ими широкая, но очень уж сыпучая. Павлов проваливался в хрустящее белое крошево по пояс, хрипел, кашлял на ходу, вышибал изо рта и ноздрей твердые ледяные затычки.
Ему очень хотелось оглянуться, ему надо было бы оглянуться, но он не мог этого сделать, словно у него окаменела, не поворачивалась шея, - шел и шел вперед, раздвигая ногами, телом, руками завалы снега.
В голове мелькнула мысль, что Мишка стрелять побоялся, когда глядел ему в глаза, - это очень тяжело - стрелять в человека, чьи глаза смотрят на тебя, а в спину пошлет пулю, даже не поморщившись... Павлов устало отогнал эту мысль от себя: никчемная она. Хотелось плакать. Давно он не ощущал себя так подавленно, так мерзко, как сейчас. Он выругался.
Неожиданно сбоку, из разъема заснеженных стволов на него вывалилась дюжая серая фигура.
- Ваше благородие! - услышал он.
Это был Дремов - по макушку в белой намерзи, в сосульках, в ломкой заиндевелой одежде, будто Дед Мороз, и с красными слезящимися глазами.
- Это я, Дремов.
- Вижу.
- Я вернулся вас искать... Батальон вышел целиком, а вас нету.
- Потери большие?
- Я видел трех убитых, волокли на ветках, а чего там еще - не знаю. С моей кочки не видно.
- Ладно, Дремов. - Штабс-капитан оперся на ижевца рукой, услышал, как в горле заскрипело что-то слезное, как у коростеля, попавшего под косу, руками отер лицо, глаза и, не слыша самого себя, повторил: - Ладно, Дремов...
- Жить будем, ваше благородие, - пробормотал тот, настороженно глянул в одну сторону, потом в другую, озабоченно наморщил лоб: - Вам не помочь, ваше благородие?
- Не надо.
- А чего краснюки нас не преследуют?
- Зачем им соваться в тайгу? Они нас загнали сюда, в бурелом, а сами пошли по дороге,
- С чехословаками спелись, значит? - Дремов сплюнул.
- Спелись.
- Теперь они нас к железной дороге ни за что не подпустят. Отвратительный народец. Даже не думал, что братья-славяне, свои люди, могут быть такими гадкими, - сказал Дремов и снова сплюнул себе под ноги.
За спиной, за сыпучими увалами, за сосновой чащей, в глубине пространства задавленно пискнул паровоз, прогрохотал колесами, пустил в ближайший сугроб свистящую струю пара. В душе штабс-капитана шевельнулась тревога. Он остановился, оглянулся с подавленным видом, слушая, что же происходит там, на железнодорожных путях, и, выругавшись, заскреб ногами дальше, гадая, почему же Мишка Федяинов его не застрелил?
Ответ находился на поверхности, готов был соскочить с языка, но Павлов придерживал его, он словно запечатал рот на прочный замок, лишь лицо у него подергивалось нервно да брови опускались низко, наползали на глаза, делая штабс-капитана похожим на старика.
Дорога расширилась, к одной колонне, ушедшей со станции, присоединилась другая, по целине был пробит целый тракт. По самой середке этого тракта крутился злой колючий ветер, поднимал мусор, бумажки, выпавшие из солдатских карманов, птичьи перья, невесть откуда прилетевшие сюда, сухие листья, до последнего державшиеся на ветках и наконец-то сорванные ветром, щипал зло живое тело. Рождала эта дорога ощущение неприкаянности, тоски, пустоты.
- Прибавим шагу, ваше благородие, - предложил Дремов, - наши уже далеко ушли.
На Дремова ни потери, ни встречи, ни удары судьбы не действовали, он прочно держался на своих кривоватых, обутых в валенки ногах, был уверен в себе, и этой мрачной уверенности штабс-капитан Павлов невольно позавидовал...
Догонять своих им пришлось часа три - так скоро двигалась северная колонна. По снежнику, будто распаханному гигантским плугом, спустились в широкий плоский лог, в котором росли чахлые, тощие, как спички, изувеченные то ли ветрами, то ли какой-то неведомой подагрой деревья, - по логу этому протекала вредная, с гнилой водой речонка, глушила все живое, давила, не давала вырасти, - поднялись на крутой обледенелый берег.
На закраине остановились, глянули назад, на потрескивающую стеклисто, брызжущую голубым морозным искорьем дорогу.
- По этой речушке, по руслу, красные спокойно могли бы зайти к нам в тыл и очень быстро догнать арьергард, - резковатым, с раздраженными нотками голосом проговорил Павлов. - Красные - большие мастера по части преследования.
- Если бы они считали, что мы все вынесем и останемся живы, ваше благородие, - Дремов отогнал ото рта зазвеневший, на глазах пропадающий парок, - то хрен бы они нас отсюда выпустили. Или если бы мы были генералы... А так... - Он махнул рукой.
- При чем тут мы? - раздраженно проговорил Павлов.- Я имею в виду всю северную группу. Это же полторы дивизии, несколько тысяч человек.
- Поспешим лучше, ваше благородие, - рассудительно произнес Дремов. - Целее будем.
Они прошли километра полтора, может быть, чуть больше, и услышали задушенный стон. Дремов, передернув затвор винтовки, метнулся вбок, занял одну сторону дороги, Павлов отпрыгнул в другую, прижался к стволу дерева. Стон повторился. Обреченный, одинокий, замерзающий. Дремов подал знак Павлову, вышел на дорогу.
Под деревом, прикрытый еловыми лапами, сидел паренек и, зажав между ногами винтовку, плакал. Щеки от мороза сделались у него восковыми, на них намерзли слезы.
- Ах ты Господи! - воскликнул Дремов, кинулся к пареньку. - Что ж с тобой произошло? Ты откуда? Отстал, что ли?
- Отстал, - паренек застучал зубами, - теперь мне не догнать, - Изо рта у него вымахнул взрыд, паренек задрожал и захлопнул рот.
- Откуда ты?
- Из хозяйственной команды.
Содрав с усов сосульки, поморщившись - было больно, Дремов сделал понимающий кивок: хозяйственники - не окопники, с ними вечно что-нибудь приключается.
- Ладно, поднимайся, парень, помирать позже будешь. - Дремов выдернул бедолагу из-под елки вместе с винтовкой. - И кто только тебя, такого юного, на войну отпустил?
- Никто, я сам.
Дальше они двинулись втроем. Шли, спотыкаясь, помогая друг дружке. Видны они были долго, их провожали взглядами вороны, а потом три черные точки пропали.
Через полчаса станцию Минино запрудили красные.
Подтаявшие сугробы были темными от крови, всюду валялись убитые...
Было тихо. Так тихо, что люди слышали, как в глотках у них что-то скапливается, булькает, а в ушах начинают греметь погребальные колокола. Из стволов раскуроченных сосен, несмотря на мороз, текла чистая, прозрачная смола, очень похожая на слезы.
А может, действительно это были слезы?
Красноярск обошли благополучно - ни Зеневич, ни красные из города даже носа не высунули, чтобы прижать отступающих белых.
В деревне со звучным названием Чистоостровская Каппель собрал командиров частей.
Валил снег. Крупный, тяжелый, неприятный. Снег обычно, бывает, веселит душу, на землю приносит чистоту, прикрывает мусорные места, в душе рождает надежду - все должно быть хорошо, в конце концов, но этот снег был иной, он давил, звучно шлепался на землю, а приземлившись, шевелился, как живой, никак не мог успокоиться.
Неприятный снег.
Каппель, усталый, с посеревшим лицом, оглядел командиров частей. Командиры выглядели не лучше его - тоже усталые, тоже серые. Никто не ожидал, что Красноярск, где рассчитывали задержаться, укрепиться, отдохнуть, перегруппироваться и дать отпор противнику, встретит их так, как встретил - уговорами генерала Зеневича бросить оружие...
- Прошу доложить о состоянии вверенных вам воинских соединений, - глухим, почти лишенным выражения голосом предложил Каппель. - О потерях - прошу подробно...
Армия обросла и продолжала обрастать обозом - длинным, неповоротливым, галдящим - в обозе находилось много детей; это был тот самый хвост, который нельзя было обрубать: слишком больно, слишком много крови, а главное - последствия у такой операции будут непредсказуемые.
Под окнами избы, где происходило совещание, носились сани, мелькали туда-сюда, словно напоминали о существовании обоза. Каппель изредка поглядывал в оконце, долго там свой мрачный взгляд не задерживал, отводил глаза в сторону. Двигаться дальше по железной дороге, как двигались до станции Минино, больше не придется - бывшие союзники чехословаки к дороге их ни за что не подпустят, отношения натянулись так, что только звон идет, связь лишь пулеметная: одна очередь туда - шесть очередей оттуда...
Решили идти по целине, по бездорожью, сквозь снега - вначале по льду Енисея, а потом через тайгу.
Будут, конечно, стычки с партизанами, но партизаны - не чехословаки: и вооружены хуже, и воинского умения меньше.