Конвой остановил какого-то поручика с перевязанной рукой, в шинели с прожженной полой, - видно, недоглядел служивый, притомился, уснул подле костра.
- Где находится штаб генерала Лебедева?
Поручик вытянулся, как на плацу, от напряжения у него даже лицо обузилось:
- Не могу знать!
- Штаб что, в этом селе не появлялся? Тогда кто же отдает приказы? Откуда они приходят?
- Не могу знать! - заведенно повторил поручик. - Приказы я получаю от своего полкового командира.
Ничего не смог сообщить о штабе Лебедева и артиллерийский капитан - начальник передвижной мастерской,
- Но Лебедев должен быть здесь, здесь, - Каппель поддел ногой твердый комок снега, тот заюзил по накатанному санному снегу, - в этом селе. Нам что, по домам, по дворам идти, искать генерала?
Усы, борода у Каппеля - белые, морозы не спадают, держатся около отметки сорок, в машине холодно, обогрев в "Руссо-Балте" не предусмотрен.
Наконец навстречу попался полковник - седой от изморози, в башлыке.
- Полковник знает больше капитана, - сказал Каппель, - Остановите!
Увидев на радиаторе машины георгиевский флажок, полковник мигом сообразил, кто наведался в эту богатую деревню, вытянулся браво.
Он-то и объяснил, что штаб находится в восьмидесяти километрах от фронта, все приказы приходят оттуда.
- В восьмидесяти километрах от фронта? - Лицо у Каппеля приняло неверящее выражение.
- Да, ваше высокопревосходительство!
- В первый раз сталкиваюсь с такими методами руководства боевыми действиями, - удрученно произнес Каппель и полез обратно в машину. Приказал шоферу: - Возвращаемся в штаб фронта.
Пятерка казаков - конвой, взбивая снег, поспешно поскакала следом за "Руссо-Балтом".
Из штаба фронта Лебедеву был послан приказ немедленно явиться к главнокомандующему.
Прошло три дня. Каппель находился в штабном вагоне, чувствовал себя неважно, в груди у него появились сухие хрипы, что вызвало беспокойство у доктора Никонова, который немедленно прописал главнокомандующему порошки. Генерал зашел к себе в купе, чтобы выпить лекарство, как вдруг в дверь раздался стук:
- Ваше высокопревосходительство!
Это был денщик, голос его генерал хорошо знал.
- Что случилось?
- С востока движется какая-то крупная часть. Не менее полка.
- Час от часу не легче... Что за часть?
- Не ведаю, ваше высокопревосходительство.
- Уж не партизаны ли?
Но это были не партизаны - на вызов главнокомандующего явился генерал Лебедев. А полк - это всего-навсего охрана командующего Степной группой. Не много ли? Такой охраны даже у царя не было. Каппель удрученно качнул головой, под правым глазом у него дернулась и тут же затихла мелкая жилка.
Через несколько минут в вагон вошел Лебедев - как всегда, лощеный, пахнущий одеколоном, в отутюженной одежде. Увидев Каппеля, Лебедев лихо щелкнул каблуками:
- Владимир Оскарович, вызывали?
Лицо у Каппеля побелело, глаза сделались жесткими, темными, страшными. Он с грохотом опустил кулак на стол - никогда не позволял себе срываться, держал все внутри в сцепе, в сборе, а тут сорвался:
- Генерал Лебедев, вас вызвал к себе не Владимир Оскарович, а главнокомандующий.
Лицо у Лебедева так же, как и у Каппеля, побледнело. Он вытянулся. Попытался что-то сказать, но не смог - губы у него задрожали, сдвинулись в сторону и застыли. Командующий Степной группой мигом растерял свой гусарский вид, поблек.
- И откуда же вы, позвольте вас спросить, прибыли? - поинтересовался Каппель таким тоном, что Лебедев невольно вобрал голову в плечи. - Из своей группы прибыли или же находились от нее в ста верстах, а? Приказ явиться был выслан вам три дня назад, прибыли вы только сегодня... Где вы находились все это время? - Каппель хлестал словами Лебедева, будто плетью, был беспощаден. Лицо у Лебедева сделалось не просто белым, оно даже попрозрачнело, постарело, генерал сейчас не был похож на себя. Губы у него дрожали.
За стенкой вагона раздался задавленный хлопок - кто-то выстрелил из пистолета, но Каппель даже головы не повернул на этот звук.
- Вы знаете, в каком положении находится Степная группа? Вообще, имеете представление, где точно сейчас она располагается? Можете показать на карте? Знаете, в чем нуждаются ваши офицеры и солдаты? Почему вы не делите с ними боевую страду, почему оторвались от группы?
Губы у Лебедева задрожали еще сильнее, на него жалко было смотреть.
А на Каппеля смотреть было страшно - лицо будто металлом налилось, глаза беспощадно посверкивали.
- Я, главнокомандующий, каждый день провожу на передовой линии, выезжаю в части, а вы? Или вам легче управлять группой, находясь от нее в ста верстах? Изволите бежать перед своими солдатами и офицерами, как заяц перед паровозом? Считаете, что так безопаснее? А, генерал Лебедев?
Дергающиеся губы Лебедева сдвинулись в сторону, генерал попытался что-то сказать, но сквозь губы протиснулось лишь несколько жалких, смятых, совершенно нечленораздельных звуков, вызвавших у Каппеля раздражение, и он резко взмахнул рукой:
- Приказываю вам немедленно со своим конвоем отправиться в группу. Конвой включить в состав действующих частей, там эти солдаты нужнее. Оставлять группу без моего особого распоряжения категорически запрещаю. О прибытии в группу немедленно мне донести.
Лебедев мелко, как-то по-птичьи покивал головой и, неуклюже развернувшись на нетвердых ногах, покинул вагон.
Каппель обхватил голову обеими руками и несколько минут сидел неподвижно. Вырыпаев боялся к нему приблизиться - он никогда еще не видел Каппеля таким: генерал за время их знакомства ни разу не позволил себе такого убийственного тона в разговоре. С другой стороны, Вырыпаев хорошо понимал генерала и не осуждал его - более того, на месте Каппеля Вырыпаев повел бы себя еще резче.
Неожиданно плечи генерала задрожали, Вырыпаев услышал глубокий задавленный звук - то ли стон, то ли взрыд - и кинулся к графину с водой. Выдернул из узкого точеного горлышка пробку, налил в стакан воды. Каппель предупреждающе помотал головой:
- Не надо! - Выпрямился, глянул незряче в окно вагона, на заснеженную площадь, примыкавшую к небольшому каменному зданию станции, где какой-то поручик с перебинтованной рукой пытался выстроить полуроту солдат, что-то у поручика не ладилось, что-то его раздражало, и он возбужденно размахивал здоровой рукой. - Мне стыдно, Василий Осипович, - тихо произнес Каппель,- за Лебедева стыдно... Пойми меня, пожалуйста, правильно. И за себя стыдно, за то, что не доглядел, не сумел это предупредить. - Он поморщился, будто в рот ему попала горчица, покрутил головой, выдохнул резко, разом - словно выбил из себя боль и повторил горько: - Не доглядел...
Вырыпаев молчал - сказать было нечего.
Собственно, из-за таких паркетных генералов, как Лебедев, Белое движение и терпело поражение, откатывалось все дальше и дальше, в нети... Так, глядишь, и до самого края земли докатятся. Впрочем, Каппель в это не верил, он считал, что последним рубежом будет если не Красноярск, то Байкал. Там удастся и выровняться, и голову поднять. Мысли об этом придавали силы.
...Налет партизан оказался болезненным: двоих каппелевцев посекло осколками, они скончались на руках товарищей.
- Все, партизаны теперь будут совершать свои налеты каждый день, - сказал Каппель Вырыпаеву, - особого вреда они причинить не сумеют, но кусать по мелочи будут. Будет больно...
К Каппелю на коне подъехал генерал-лейтенант Войцеховский , в шинели с меховым воротником, седым от мороза, в папахе, на которую был натянут башлык; глаза у Войцеховского от холода слезились.
- Передайте приказ по идущим частям, - велел ему Каппель, - каждому командиру надобно создать подвижную группу для борьбы с партизанами. Эти люди будут вываливаться из тайги каждый день и клевать нас, словно вороны. С воронами надо бороться.
Каппель как в воду глядел: с тех пор не проходило и дня, чтобы не было стычек с партизанами.
Белая армия продолжала двигаться по ломкому опасному льду Кана на восток, за армией тянулся длинный, на полтора километра обоз.
- На севере народ по снегу ездит на собачьих упряжках, - проговорил Вырыпаев словно для самого себя, ни кому не обращаясь, - сюда бы пару сотен упряжек - мы бы живо набрали скоростенку.
- Василий Осипович, парой сотен упряжек не обойдешься, нужно тысяч пять, не менее, - над головой Каппеля вспухло прозрачное, стеклянно зазвеневшее облачко, - но собак, сами понимаете, нет и не будет. Пока есть то, что есть...
Пошел снег. Тяжелый, плотный, мягкий, каждая снежина похожа на ошметок - не менее детской ладошки, хлопалась на землю смачно, с сырым неприятным звуком. Со снегом, казалось бы, должен был сбавить свой напор мороз, так бывает всегда, когда падает снег, но мороз держался на прежней своей отметке - минус тридцать пять и калил, давил, пережигал землю, валил деревья, расщеплял стволы, перерубал пополам огромные гранитные валуны.
Мягкий снег и жесткий мороз, одно с другим никак не должно было совмещаться, но, увы - совмещалось.
Странный был климат на реке Кан.
Варя Дудко простудилась - моталась по снегу от одних саней к другим, от одного раненого к другому, провалилась в снег, под которым оказалась теплая промоина, закричала испуганно, выдернули ее оттуда с катанками, полными воды, воду из катанок вытряхнули быстро, с ног стянули носки, выжали их - носки тут же превратились в две неряшливо скрученные деревяшки, на ноги навернули портянки - настоящие, байковые, мягкие - заботливый муж подарил их Варе еще на подъезде к станции Минино. Варя посмеялась над таким странным подарком, а вышло, что он как нельзя кстати.
Рядом оказался старик Еропкин, запрыгал воробьем вокруг Вари, завзмахивал руками:
- Ах, мать честная, чего же, голубушка, тебя туда понесло? - Бороденка на лице старика криво сдвинулась набок, глаза потемнели от досады. - Ах, мать честная!
Старик не отстал от каппелевских частей, не потерялся, так он и проделал весь путь с каппелевцами - люди, знающие коней, умеющие подправить сбрую и упряжь, нужны в любом воинском соединении, поэтому Еропкин был зачислен, в конце концов, на котловое довольствие в хозяйственную команду и ныне получал там жалованье - худое, правда, вызывающее нервный смешок, но все равно это было жалованье, единственное, что погоны только не носил, но их носить ему было уже поздно, да и не интересны они были дедку.
На одной из станций, когда двигались из Омска к Красноярску, старик добыл несколько нужных сухих лесин, притащил к себе в теплушку, покрякал довольно. Инструмент кое-какой - топор, молоток с гвоздями, клещи, веревки, рубанок, долото с зубилом, пробойник - у него всегда имелся, поэтому Еропкин, пока двигались по железной дороге, сколотил сани. Не бог весть какие красивые, без особого шика, но вместительные и, главное, - прочные. К полозьям прикрутил железные шины - получились сани на "коньковом" ходу.
В санях у Еропкина лежал раненый ижевец Дремов, старый знакомый: во время атаки партизан, пытавшихся зажать отступающих каппелевцев в речной теснине среди черных скал, ему сильно посекло осколками обе ноги - одна из гранат взорвалась у него едва ли не в валенках. Дремов попробовал отбить ее ногой, но не успел...
Доктор Никонов на первой же стоянке, поставив на льду палатку и нагрев ее котелком с углями, сделал Дремову операцию, но ноги у того были настолько нашпигованы металлом и буквально превращены в фарш, что спасти их не удалось; через два дня началась газовая гангрена и ноги Дремову пришлось отнять по колено.
Никаких обезболивающих средств не было, максимум, что мог сделать доктор Никонов, он сделал: дал Дремову выпить стакан спирта, тот выпил и забылся: слишком оглушающе подействовала на него крепкая жидкость.
Когда Дремов пришел в себя, то ног у него уже не было.
Он попросил пристрелить его, но старик Еропкин обиженно насупил брови:
- Ты с ума сошел, мужик! Я тебе из деревяшек такие протезы выстругаю - лучше ног будут. Летом, на Троицу, мы с тобой обязательно спляшем. Бьюсь об заклад - ты меня обпляшешь.
Дремов отвернул от глупого деда голову в сторону, на глазах его заблестели слезы.
- Держись, держись, мужик! - бодрым голосом произнес Еропкин, глаза у него также повлажнели, но старик не дал им одолеть себя. - Это Господь специально тебя за прошлые грехи решил испытать... Переможешь все - святым будешь,
Да уж, - выбил из себя комок слез Дремов, - из меня святой...
Все солдаты - святые, поскольку сражались не только за свое Отечество, но и за веру, за Господа Бога... Понятно, несмышленый?
- Тогда об одном прошу - не бросьте меня!
- А вот это я тебе обещаю - не бросим. Что могу - то могу... Мы дотелепаем до Байкала.
- Если подопрет и придется все-таки бросить - застрелите меня, - униженно попросил Дремов.
- И чего это ты ко мне все на "вы" да на "вы", как к барину обращаешься? - недовольно прогудел Еропкин. - Я не барин.
- Я не тебя лично прошу, я всех прошу...
- Надо будет - застрелим, - Еропкин поправил сползший с Дремова тулуп, - ты у меня не раскрывайся, прекрати это делать... Накройся с головой и дыши в тулуп, как в кастрюльку. Теплее будет.
Сейчас к Дремову пришлось подселить Варю. Хорошо, что место было.
Дремов находился в забытьи. Ему становилось все хуже, лицо осунулось, побледнело, скулы выперли, черный жаркий рот был распахнут. Еропкин накрыл Варю тулупом с головой, она подтянула коленки - почувствовала себя этакой девчонкой-гимназисткой - и уснула.
Когда проснулась - увидела: рядом с санями шагает муж, устало мнет мягкий, вкусно хрустящий снег меховыми пимами - выменял знатную местную обувь на пистолет еще в Черноостровской. Этот пистолет валялся у него в бауле - был взят как трофей в бою два месяца назад, изящный, точеный, с затейливым рисунком на стволе и щечках; штабс-капитан считал его обычной забавой: калибр у оружия был редкий, патроны доставать трудно, хотя сам пистолет мог украсить любую коллекцию... Но Павлову он не был нужен, штабс-капитан не увлекался коллекционированием оружия, поэтому он с легким сердцем выменял его на теплые пимы.
Увидев рядом мужа, Варя улыбнулась чуть приметно:
- Саша!
Штабс-капитан нагнулся к ней, подхватил на ходу тонкую, наливающуюся прозрачной бледностью руку, его наполнила секущая горячая нежность к этой худенькой, испуганной, ставшей не похожей на себя женщине.
- Варюша! - пробормотал он задавленно, прижав Варины пальцы к своим губам.
- Саша!
- Как же это ты, а, Варя? Как угораздило тебя?
- Не повезло, Саша.
Сейчас главное было добраться до ближайшей деревни, до тепла, до печи: два дня, проведенные на печке, под тулупом - и от простуды даже следа не останется. У штабс-капитана в английской кожаной сумке имелась карта, надо было взглянуть на нее, понять, где они находятся, он расстегнул сумку, покосился на худую сгорбленную спину старика Еропкина:
- Ах, Игнатий Игнатьевич, не уберег ты мне Варю.
- Да разве я могу, ваше благородие? Она же как ртуть - то к одной подводе метнется, то к другой, то к третьей - раненых-то вон сколько, всех ведь с собой везем, кроме безнадежных, и больных полно - я насчитал только сто сорок шесть саней с больными брюшным тифом. Это же - тьма татарская.
- Бросать-то людей нельзя, - произнес Павлов машинально, и эти слова - в общем-то правильные, но такие жалкие, такие затертые, что невольно начинаешь сомневаться не только в их искренности, но и в смысле, - показались ему чужими. Будто произнес их другой человек - тот самый, которому Павлов не верит, кому при случае может и не подать руки... Что за чушь? Штабс-капитан невольно поморщился.
- И я о том говорю, ваше благородие, - сказал старик Еропкин. Добавил огорченно: - Но ты прав, ваше благородие, не уследил я. Мне бы, дураку, бегать за Варюшей, как кошка за бантиком - все было бы в порядке. И-эх! - Старик махнул рукой, не оборачиваясь, лошадь, заметив этот взмах, потянула сильнее, оглобли заскрипели - казалось, напрягся весь возок.
- Это тебе, - сказал Павлов и, достав из шинели что-то яркое, круглое, вкусно пахнущее, сунул в руку Варе. - Тебе.
Та удивилась:
- Яблоко! Откуда, Саша?
- Это тебе от генерала.
- От Владимира Оскаровича? - обрадованно изумилась Варя.
- Да, - солгал Павлов.
Варя прижала яблоко к лицу, втянула тонкими ноздрями сладкий спелый дух, исходящий от плода, прошептала растроганно:
- Господи, как здорово пахнет летом... Я уже совсем забыла, как пахнет лето. - В уголках Вариных глаз сверкнули слезы.
Павлов наклонился к жене, поцеловал ее в холодную соленую щеку, жалость остро располосовала ему сердце: он не знал, как защитить эту женщину от бед, от хвори, от несчастий, покрутил головой от боли и собственной беспомощности. Он умел толково воевать, умел командовать ротой, батальоном и, может быть, даже полком, умел посылать людей на смерть, и сам был готов умереть, но не ведал, как можно оградить от тягот похода, от лишений, от холода такое хрупкое существо, как его жена...
Некоторое время он шел рядом с санями, косясь на мертвеющее на глазах, с остро выступившим носом лицо Дремова, потом перевел взгляд на Варю.
- Хочу чаю, - неожиданно попросила она.
- Г-господи, да я сейчас, - заторопился Павлов, метнулся вперед, обгоняя медленно ползущие сани, затем обогнал еще одни сани, потом еще и еще - во всех возках лежали раненые. Штабс-капитан торопился к своему поредевшему батальону, где водились разные умельцы - умирающий Дремов, кстати, тоже был из их числа, - эти умельцы могли и одежду чинить без ниток, и обувь подшивать без иголок и дратвы, жарить антрекоты без мяса, как и уху варить без рыбы, а выздоровевший после ранения Митяй Алямкин настропалился прямо на ходу кипятить чай, заваривать его целебными травами. Случалось, Алямкин совал на ходу Павлову алюминиевую кружку, заправленную какой-нибудь пахучей травкой и кислыми пушистыми ягодами:
- Ваше благородие, подкрепитесь.
- Да я не голоден, Митяй, я пить не хочу...
Алямкин виновато моргал добрыми серыми глазами, прикрытыми крохотными очочками, будто стрекозьими крылышками:
- А это не для того, чтобы голод утолить или жажду, это для другого - чтобы сил на весь поход хватило.
Хоть и была трава с ягодами заварена крутым кипятком - фыркающим, круче не бывает, с пузырями, но он рук не обжигал, совсем наоборот. Павлов лепился к кружке ладонями, вбирал тепло...
Длинная, по-змеиному извивающаяся, разношерстная колонна, ощетинившаяся штыками, медленно ползла между черными, в серых наледях скалами, колыхалась, скрипела мерзлым снегом; в движении этом, казалось бы неостановимом, ясно просматривалась обреченность.