Через минуту он уже тащил корыто в избу. Закричал громко, не обращая внимания на Вырыпаева, Войцеховского, еще двух полковников, ввалившихся в избу в заиндевелых шубах:
- Насморков! Где ты есть, Насморков?
Вырыпаев поспешно поднялся с лавки:
- Сейчас я его найду!
- Ваше высокоблагородие, лучше помогите мне, - попросил Бойченко Вырыпаева. - Ноги Владимиру Оскаровичу надо как можно быстрее оттереть снегом... Если этого не сделать сейчас - Владимир Оскарович погибнет.
Лицо у Бойченко было растерянным, подбородок дрожал. Он ухватил пригоршню снега и стал растирать им левую ногу Каппеля.
- Ах ты Боже ж мой!
Через несколько минут над ним навис Насморков, гулко схлебнул пот, стекший ему с верхней губы прямо в рот. Бойченко, продолжая растирать левую ногу Каппеля, выругался - на офицеров и генерала Войцеховского он уже не обращал внимания, понимал, они ему ничего не скажут, и помощники из них плохие, - смахнул рукавом гимнастерки пот со лба:
- Ты, Насморков, только и можешь, что учить лошадей есть пряники. Помогай! Начинай растирать другую ногу. - Бойченко вновь зачерпнул из корыта пригоршню снега, навалил ее на ногу Каппеля, с силой стал растирать кожу.
Каппель застонал, шевельнулся и приподнял голову:
- Что здесь происходит?
- Лежите, ваше высокопревосходительство, вам сейчас нельзя вставать, - осадил его Бойчеико, Он сейчас командовал в этой хате, и его командам подчинялись все, даже строгий надменный Войцеховский и тот встал едва ли не навытяжку - он не умел делать того, что умел простой крестьянский сын Бойченко.
Каппель со стоном откинул голову на подушку, задышал часто, рвано - вновь впал в беспамятство.
А Бойченко работал, хлопал ладонями но голеням, по икрам, мял лодыжки, растирал ступни, покрикивал на Насморкова, подгонял его, тряс головой, сбивая со лба пот, синел, стискивал зубы от напряжения и сочувствия к боли человека, который сейчас лежал перед ним. Бойченко щипал мышцы, оттягивал кожу, лил на ноги теплую воду, снова массировал, и ноги у генерала начали понемногу оттаивать.
Мертвенный сахарно-белый цвет кожи уступил место живой розовине, икры сделались упругими, стопы стали сгибаться.
- Ваше высокоблагородие, - позвал Бойченко Вырыпаева, - теперь сюда надо бы врача, господина Никонова.
- Да-да, - растерянно кивнул тот, - а что, чего-нибудь не получается?
- Получается, да не совсем так, как хотелось бы.
- Что именно, Бойченко?
- Пальцы на ногах не отошли, так и остались каменными. Я уже не знаю, что и делать. И пятки, они тоже каменные, холодные, стреляют льдом. Поэтому надо отыскать господина Никонова.
- Он сейчас у тифозных больных - им выделили отдельный дом.
Каппель вновь застонал, пришел в себя, приподнял голову, обвел собравшихся горячечным взглядом и смутился:
- Извините, господа!
Он, лежащий на лавке, поверженный, с обнаженными ногами, какой-то незащищенный, слабый, сам себе противный, чувствовал себя в присутствии подчиненных неловко.
Войцеховский, как равный по званию, подошел к главнокомандующему:
- Лежите, лежите, Владимир Оскарович. Все будет в порядке.
- В порядке? Вряд ли. - На глазах у Каппеля появились слезы, кадык, выпирающий на худой шее, гулко хлобыстнулся вверх, опал. Каппель сглотнул твердый комок, сбившийся во рту, и прошептал: - Как это некстати - моя болезнь.
- Болезнь всегда некстати, Владимир Оскарович. - Войцеховский сделал успокаивающий жест: - Полноте, полноте... Каждый из нас побывал в таком положении, и - ничего.
В сенцах заскрипел пол, кто-то громко застучал ногами. Войцеховский недовольно вскинул голову. В дверях появился доктор Никонов. Легок на помине! Никонов стянул с головы шапку. Крупный лысый череп тускло блеснул в свете двух больших керосиновых ламп.
- Два человека только что скончались в тифозной избе, - сообщил он скорбным голосом. - Болезнь преследует нас, бороться с ней нечем.
- У нас к вам очень важное дело, доктор,- сказал Войцеховский. В ответ Никонов покивал меленько, расстроенно и начал стягивать с себя шинель. На ее плечах мягкими матерчатыми полосками горбились узкие "медицинские" погоны.
Минут десять Никонов молча ощупывал ноги генерала, помассировал одну пятку, потом другую и произнес неожиданно задрожавшим голосом:
- Пальцы и пятки надо срочно ампутировать. Сейчас же! Немедленно!
Наступила гнетущая тишина. Было слышно, как где-то под полом, в глубине, скреблась мышь. Люди переваривали услышанное, морщили лбы. Лица - вытянутые, серые, расстроенные, каждый сейчас примерял беду Каппеля на себя.
Вырыпаев встряхнулся, проговорил неожиданно звонким, каким-то истончившимся от напряжения тоном - глаза у него обрели неверящее выражение:
- И что, доктор, другого пути нет?
- Нет.
Полковник скосил глаза на Каппеля - тот вновь впал в забытье, нос и подбородок заострились, как у мертвеца.
- А если мы поступим иначе?..
- Иначе - гангрена, и конец, - перебил полковника Никонов. - Ни второго, ни третьего пути нет. Только этот, один: резекция.
От этих жестких слов полковник чуть не застонал, прижал руку ко рту, сделал это по-дамски расстроенно. Голос у него истончился еще больше:
- Но помилуйте, у вас же и хирургических инструментов нет!
Доктор глянул на обеденный стол, увидел там нож - хороший самодельный нож с острым лезвием, закаленный в медвежьей крови, с прочной деревянной ручкой, обвязанной в основании двумя медными красными полосками. Никонов взял нож, подкинул его в руке, не боясь обрезаться:
- А чем это не инструмент, Василий Осипович? Лучше не придумаешь. Прокалим на огне, протрем спиртом и сделаем операцию... Иначе мы Владимира Оскаровича потеряем.
- Спирт у вас есть?
- Не так много, как хотелось бы, но для экстренных хирургических действий имеется. - Доктор умолк, выжидательно посмотрел на Вырыпаева.
Каппель, словно почувствовав, что речь идет о нем, вдавился затылком в подушку, застонал. Вырыпаев глянул на генерала, губы у полковника дрогнули, уголки опустились вниз, придав лицу мученическое выражение, - перевел взгляд на доктора, вздохнул - он чувствовал себя загнанным в угол.
- Медлить нельзя не то чтобы ни минуты - ни секунды, - предупредил доктор.
- Ладно, - Вырыпаев нервно дернул правым плечом, вид у него сделался еще более мученическим, он опустил голову, - делайте, доктор, операцию.
Повернулся к Каппелю. Тот по-прежнему находился без сознания. Такое решение должен был принять сам генерал, но кто знает, когда он очнется. А у доктора даже обычного нашатыря нет. Ближе Вырыпаева у генерала не было сейчас человека не то чтобы во всей армии - на всей земле.
- Медлить никак нельзя, - повторил доктор,
- Делайте операцию! - вновь произнес Вырыпаев, правое плечо у него опять дернулось, приподнялось, в глубине груди послышался сжатый скрип - то ли простуженные легкие никак не могли отойти, то ли раздался зажатый плач.
Доктор шагнул к плите, весело потрескивавшей дровами - в этом богатом доме были печка и плита, - не боясь обжечься, ухватился пальцами за горячую бобышку дверцы, открыл топку.
Внутри, пощелкивая, стреляя игривыми угольками, трепетало рыжее пламя. Доктор сунул в него нож, пламя лизнуло ему пальцы, он перехватил нож другой рукой.
Тишина в доме установилась такая, что было слышно, как на окраине Барги гомонят ребятишки, скатываясь на салазках с горы.
- Бойченко! - позвал доктор. - Перехватите нож, я сейчас приготовлю спирт, вату и бинты.
Бойченко ловко перехватил у доктора нож. Прочное широкое лезвие потускнело и начало наполняться малиновой густотой, по острию забегали крохотные электрические мушки.
Через пять минут началась операция.
Во время операции Каппель трижды приходил в себя, над ним склонялся Вырыпаев, стирал ватой пот со лба генерала и шептал полубессвязно, не думая о том, что говорит:
- Так надо, Владимир Оскарович, так надо...
Он понимал, что сейчас важны не слова, а интонация, успокаивающий голос близкого человека. Каппель морщился, кивал, словно соглашаясь с тем, что говорил полковник, и вновь закрывал глаза.
Лишь один раз у него из-под одного века выкатилась маленькая чистая слеза, через минуту такая же слеза выкатилась из-под другого века, и он едва внятно прошептал:
- Я не подвел своих солдат... я никогда их не подведу. Я - с солдатами.
Движения у Никонова были четкими, выверенными, таких операций он сделал несколько сотен, на фронте приходилось кромсать и генералов, и рядовых... Правда, главнокомандующий попал ему под нож впервые.
Утром следующего дня Каппель находился без сознания. Весь день он пролежал в постели. Доктор Никонов не отходил от него, лишь изредка отлучался в тифозную избу к больным, но вскоре возвращался.
- Вы, доктор, тиф к генералу случайно не принесите, - предупредил его Вырыпаев, - иначе погубите Владимира Оскаровича.
- Исключено, - спокойно ответил Никонов полковнику, - я соблюдаю все меры предосторожности.
- История не простит нам гибели Владимира Оскаровича.
- Я это тоже знаю.
Некоторые части остановились за Баргой, в лесу, местные мужи помогли солдатам срубить огромные шалаши, накрыли их лапником.
Днем части строем прошли мимо дома, в котором лежал Каппель. Погромыхивал медью жиденький оркестр - две трубы и походная дудка, четкую дробь выдавал барабан. Музыка хоть и исполнялась четвертой частью необходимых инструментов, а все равно звучала торжественно. Генерал очнулся, открыл глаза.
Глаза были чистыми, от болезненной мути - ни следа. Каппель знал, что с ним произошло, и теперь, честно говоря, боялся приподняться на локтях и посмотреть на свои ноги; тем не менее он нашел в себе силы улыбнуться.
Преданный Вырыпаев, дремавший рядом на стуле, улыбку эту почувствовал подсознанием, поднял голову, поспешно отер рукою лицо, будто умылся:
- Владимир Оскарович!
- Тихо, тихо, - осадил тот Вырыпаева. - Слышите, как играет музыка?
- Слышу.
- Ничего не может быт прекраснее походной солдатской музыки.
- Да, да, - произнес Вырыпаев неожиданно растроганно - у него словно что-то сдвинулось в душе, покивал согласно, привстал на стуле, заглядывая в окно.
Воздух на улице светился розово, призывно, будто сквозь разрушившиеся небеса проклюнулась летняя заря, зима отступила, и только одно это ощущение рождало в душе приподнятое настроение. Каппель продолжал улыбаться. Вырыпаев улыбнулся тоже.
- Василий Осипович, вызывайте в штаб командиров частей, - приказал Каппель.
- Да что вы, Владимир Оскарович! Вам надо отлежаться. Рано еще...
- Сегодня - день на отлежку. Завтра выступаем дальше.
- Рано еще!
- Залеживаться нельзя, - в голосе Каппеля появились знакомые упрямые нотки, - нам надо как можно быстрее выйти к Байкалу. Потом... - он словно споткнулся обо что-то, у глаз его собрались горькие лучики, - чувствую я, что Александр Васильевич Колчак находится в беде, а если это так, то мой долг - немедленно отправиться к нему на выручку.
Совещание с командирами частей Каппель проводил лежа - извинился, что не может встать, виновато махнул рукой, оглядел собравшихся:
- Не вижу генерала Имшенецкого.
- Генерал Имшенецкий лежит в тифозном бараке, - тихо доложил Вырыпаев, - положение его очень тяжелое.
- Жаль. - Каппель вздохнул. - Потери, потери, потери...
-Перед ним расстелили карту. Каппель провел по ней рукой и сказал:
- Недалек тот день, когда мы снова выйдем к железной дороге.
- К чехословакам? - не то спросил, не то просто вбил в себя эту мысль Войцеховский, крылья носа у него обиженно задергались, разом придав строгому генеральскому виду какое-то ребячье выражение, в следующий миг он утвердительно кивнул: генерал Каппель прав - иного пути, как выходить к железной дороге, у них нет.
- Отныне командиры частей будут собираться у меня в конце каждого дня, перед ночным привалом, - сказал Каппель. - Каждый раз мы будем обговаривать маршрут. Хватит нам потерь! Все! Мы и так уже лишились многих людей. Лучших из нас, - он поднял указательный палец, - лучших!
Каппель готовился к жизни, а не к смерти, - он не думал умирать, не хотел умирать, - ощущал ответственность за людей, которых вовлек в этот поход, а раз вовлек, то должен вывести их из этих дебрей.
Звуки небольшого оркестра за окном стихли. Лицо у Каппеля приняло сожалеющее выражение - эту музыку он готов был слушать нескончаемо долго. Вечно.
Утром во двор дома, где лежал Каппель, пригнали ладные легкие сани, застеленные несколькими шкурами - купили их у местного богача, промышлявшего мехом. Увидев сани, Каппель недовольно поморщился.
- Сани? Совершенно напрасно... Дайте мне коня!
Вырыпаев пытался удержать генерала:
- Владимир Оскарович, разве можно? Вы только что перенесли тяжелую операцию. - Вид у Вырыпаева сделался мученическим - у него до сих пор не укладывалось в голове, как Каппель сумел стерпеть адскую боль - ему без всякого наркоза, без обезболивания, простым, едва ли не столовым ножом отрезали пальцы на обеих ногах и пятки, а генерал не издал ни звука. Впрочем, нож был не столовый, а двойного назначения, с ним ходили и на охоту, но это уже было неважно... Вырыпаев хорошо представлял, как сейчас трудно генералу. - Сани, только сани, Владимир Оскарович!
Генерал произнес хмуро и жестко:
- Коня!
Вырыпаев вздохнул и сделал знак Насморкову: приведи коня! Тот поспешно подвел оседланного коня. Каппель отметил: конь был оседлан заранее. Улыбнулся удовлетворенно: подчиненные знали, что он потребует коня, в следующий миг улыбка его приобрела виноватое выражение: напрасно он так строг к ним. Тронул за рукав Вырыпаева:
- Ты пойми, Василий Осипович: вид лежачего командующего, этакого барина на отдыхе, действует на армию деморализующе.
Когда он прилюдно обращался к Вырыпаеву на "ты", это означало высшую степень доверия; одновременно было и другое: Каппель таким способом искупал свою вину... Впрочем, надо отдать должное Вырыпаеву - он никогда не обижался на генерала.
- Ах, Владимир Оскарович... - Вырыпаев покрутил головой и пожевал губами впустую - в нем в этот миг проглянуло что-то старческое, немощное, и Каппелю, который находился в положении куда более худшем, сделалось жаль его.
- Вид командующего на коне определенно взбодрит людей, - сказал Каппель. Попросил, обращаясь к Насморкову: - Помогите мне, пожалуйста!
К Насморкову на помощь подскочил Бойченко. Вдвоем они посадили генерала на коня.
Каппель медленно выехал со двора на улицу.
Мимо проходила часть - один из полков Самарской дивизии. Каппель вскинул руку к папахе, движение было коротким, четким. Это был тот самый, знакомый всем генерал Каппель, которого солдаты хорошо знали - человек, не делающий ошибок, привыкший побеждать.
Полк не удержался и - усталый, сильно поредевший, плохо одетый и плохо обутый - грохнул походную песню - со свистом и лихим уханьем:
- Солдатушки, бравы ребятушки...
Полк шел с песней, а Каппель, вытянувшись в седле, отдавал ему честь, - Каппель, у которого уже не было ног. На глазах у многих солдат заблестели слезы.
Психологический расчет был точный - солдаты увидели своего генерала, это придало им сил, произошел некий перелом, что-то в их душах сместилось, появилась надежда - солдаты поверили, что жизнь в конце концов одолеет смерть и возьмет свое... Каппель и сам почувствовал, что на глазах его вот-вот появятся слезы.
...К вечеру колонна достигла маленькой замусоренной деревушки, над которой струились хвосты дыма. Вся деревня была в дыму, целые стога вспухали над крышами, отрывались от труб, уносились в тайгу, даже маленькие сарайчики, сложенные из черных толстых бревен, и те, кажется, дымили, плевались тугими сизыми кольцами, ежились на морозе, переваливались с бока на бок, с одной куриной ноги на другую, от дыма трещали сугробы, трещали деревья, трещали сами сараи. Впрочем, не сараи это были, а бани, очень схожие с сараями, - такой в деревне обитал плотник: что он ни сложит, все сарай получается.
Это неважно, что в деревне каждый мужик - плотник, топором владеет так, что может им затачивать карандаши, среди этих плотников есть один - заправила, который и определяет, какой быть деревне, как должны лежать венцы и куда будут смотреть окна домов - на улицу или в огороды.
А дымила деревня потому, что был банный день, между домами бегали полуголые бабы со своими вечными постирушками, мужики голяком вываливались из тесных банных дверей и, окутанные клубами пара, ныряли в сугробы, прожигали их своими раскаленными телами до самой земли.
Весь день Каппель провел на коне. К вечеру у него поднялась температура, тело горело, будто он только что побывал в бане и, как те голозадые волосатые мужики, готов прыгнуть в колючий, недобро шевелящийся сугроб.
С коня Каппеля снимали сразу несколько дюжих мужиков, боясь уронить генерала. Острая боль просаживала его тело насквозь, от ног до самых ключиц, но Каппель и вида не подавал, что ему больно, досадовал только - нет у человека на ногах нескольких жалких костяшек, и все - ему уже не на что опереться, не на что ступить, человек заваливается на бок... Было отчего застонать. Каппель дал снять себя с коня, но, очутившись на земле, такой надежной, прочной, он неожиданно почувствовал, что земля-то непрочная, охнул неверяще и неуклюже повалился на бок. Бойченко еле успел его подхватить под мышки, пробормотал укоризненно:
- Ваше высокопревосходительство, аккуратнее надо...
Минут через десять пришел доктор Никонов, измерил у генерала температуру, нахмурил блестящую красную лысину - вся кожа у него лесенкой сползла на лоб, - потом, приподняв бровь, сказал:
- Ничего страшного. Обычная температура, реакция на перенесенную операцию.
Вечером, когда Каппель проводил совещание с командирами частей, никто не обратил внимания на тихий кашель, который генерал все время загонял в кулак: как только кашель возникал у него в груди, Каппель тут же подносил ко рту руку, взгляд у него делался особенно внимательным, пристальным.
- Наша промежуточная цель - Нижнеудинск, - сказал он на этом совещании, - Нам надо обязательно выйти к Нижнеудинску... Вполне возможно, что красные нас там ожидают - у них есть очень толковые командиры, которые хорошо просчитывают наши шаги - они-то и постараются устроить нам ловушку.
Войцеховский поддержал главкома.
- Я тоже считаю, что красные готовят нам встречу у Нижнеудинска, - сказал он. - Потому на нас и перестали нападать партизаны бывшего штабс-капитана... забыл, как его фамилия... - Войцеховский наморщил лоб.
- Дело не в фамилии, Сергей Николаевич, - тихо произнес Каппель, вновь приложил ко рту кулак. Кашель у него был сухой, дробный, неприятный. На лбу мерцал пот. - В общем, нас там ждут. Ждут-с!