Тяжелые дни ростовского подполья
По бульвару Пушкинской улицы торопливо удаляется девушка, за ней развеваются концы розового шарфа. Запыленные деревца бульвара не спасают от нещадного солнца. Сонная одурь повисла в воздухе, разогнала людей в тень своих комнат. Сонная одурь царит над всем, давит, выжигает мысль, внушает: в мире - сон и лень… Нет и не может быть тревог, смерти, мучений, грохота взрывов, войны… Сон и лень… Зачем торопиться?.. Спать и отдыхать… Но девушка, борясь с губительным гипнозом солнца, напрягает силы и бежит, нервно украдкой озираясь по сторонам, не смея оглядываться. Да только не оглядываться: это выдает сразу. Ей нужно быть особенна осторожной: ее знают шпики. Вчера она шла с Еленой и Марией. Пристали два джентльмена: скажите им, где найти Донком. Они-де приехали из Батума, а явок не знают. Как обнаглели! Издеваются.
Переходя улицу, нервно метнула по сторонам: ей показалось, что за ней следят. Роберт в куцой гимнастерке вперевалку шагает к ней; лицо мальчика разрумянилось, пышет жаром: он улыбается:
- Анна, да постой же… Куда?.. Уф-ф, за тобой не успеешь…
- На собрание. В Нахичевань. 34-я линия. Знаешь? В четыре.
- Погоди, я пройду немного с тобой. Тут людей не видно… За Шмидтом следят. На-днях сижу на этом бульваре, жду его. Приходит он и шепчет: шпик за его квартирой следит, у сторожа о нем расспрашивает. Смотрим - и сам шпик приплелся. Сел недалеко от нас, газету развернул, а сам по нас глазами шныряет. Мы сорвались - и на Садовую. Он - за нами. Мы - из-за угла навстречу! Так он чуть не отпрыгнул от испуга. Ах! ха-ха-ха… Мы, как зарыгочем! Потом за ним слежку назначили: оказалось - он из контрразведки генерала Черноярова… Ну, я побежал. Мне еще Сидорчука повидать надо. Из Советской России прислали.
Торопится Роберт, тяжело несет грузное тело, задыхается от жары. Без конца смахивает пот платочком, а пот льет и льет, точно его изнутри выдавливают. Платочек хоть выжми… Воды бы напиться, искупаться в холодной воде. Так дрябло, лениво тело, а тут нужно быть напряженно-настороженным, готовым к смертельной схватке…
А тем временем Анна столкнулась около Нахичеванской границы со Шмидтом. Тот ее за рукав придержал и, шныряя невидящими глазами, задумчиво, как во сне, прошептал:
- Вчера чуть-чуть не попались всем Донкомом. Собрались мы на Софиевской площади на траве, открыли заседание. Вроде как, гурьбой повеселиться сошлись. Вдруг, показывается автомобиль с офицерами - и прет прямо на нас. У меня в фуражке явки, у других - то записка, то документ, то воззвание. Что делать? Мы и начали глотать… А что в рот не лезет - в землю стали запихивать… Проехали мимо. Мы - в хохот, а тут к нам шпики направляются. Полегли мы в траву - не видно. Лежим и ждем…
- Тсс… - кто-то прошел подозрительный. Разве о таких вещах говорят на улице? Доскажешь на собрании, - и Анна умчалась.
Хлопнула калиткой, вбежала в флигелек, а в чуланчике хозяйка побелевшая зубами клацает:
- Ух-ходи… Ух-ходи, ради бога… р-раз-бежались… Шпики по углам стоят… Гос-гос-г-г-г-господи…
* * *
Прибежала к себе на квартиру, жадно набросилась на вкусный обед. Лицо разгорелось - потянуло спать. Так ныло от усталости тело. Прошла к себе в комнату, в прохладу, полумрак. Сквозь щели ставень пробивались острые лучи света. Она сняла с себя туфли, чулки, платье и в кружевной рубашке облегченно прилегла на мягкую кровать. Но мысли назойливо мелькали, сменялись, лишали ее сна. Она всячески отгоняла их, закатывала глаза под брови до боли, до головокружения, принималась твердить монотонно одно слово - ничего не помогало. Временами она энергично вскидывалась, как рыба, перебрасываясь с бока на бок, мяла подушку в пухлых руках, но сон дразнил ее, как мираж. Ах, как хотелось спать!.. - и сон подкрался незаметно, унес ее в своих ласкающих об’ятьях…
Проснулась, лежа на спине, высоко вздымая под кружевами упругую девичью грудь. На пылающем лице се блуждала счастливая улыбка. Не хотелось шевелиться, хотелось лежать вечность и мечтать…
Вошла Елена, повернула у двери штепсель, присела. Желтый свет лампочки резнул по глазам.
- Ты чего, Анна, нежишься? Разве не знаешь? - собрание.
- Ах, собрания, заседания… - досадливо бросила Анна. Вскочила, крепко прижала к себе Елену и принялась жадно целовать ее в волнистые волосы, в щеки, лоб…
- Что это тебя разобрало? - довольно улыбаясь, попыталась отстраниться Елена, но Анна снова принялась тормошить ее, расхохоталась звонко и, оборвав смех, страстным грудным топотом заговорила:
- Ах, Елена, если бы ты знала, как мне жить захотелось… Я видел сон… Это какой-то громадный букет цветов: женщины, как цветы, и я между ними в воздушном ярком платье; мужчины такие красивые, стройные, такие жгучие… И нежная мелодия. Как ветерок… Ах, какая это была мелодия! Постой, постой, я спою… Я проснулась и еще помнила ее… - и она тихо стала напевать… - Нет, не так, чуть-чуть похоже, но совсем не то… И вот подходит ко мне этакий демон, я дрожу от страха, а он так смело берет меня за талию… И все закружилось в розовом тумане. Я вижу только его глаза, чувствую как он сжимает меня сильно, сильно, вот так! - и она порывисто обняла и сжала руками Елену… - Но какие это глаза! Мне кажется, что я их где-то видела… Может-быть, и в самом деле кто смотрел на меня так в городе, а я не заметила, потому что я думаю о другом, мне нельзя об этом думать. Ах! ха! ха! - рассмеялась она горько. - Это ведь не для меня!..
- Елена! - вскрикнула она. - Жить, веселиться хочу! Закружиться в вихре, все забыть, все ужасы, подполье!.. Пойдем в город! Там огни бриллиантами рассыпаны, там шумно, весело, там музыка гремит!.. Пойдем в театр, в какой-нибудь кабачок, где знойная, экзотическая музыка! Ах, как хорошо бы! Пойдем! - и она, спрыгнув с кровати, стала быстро натягивать чулки, туфли, бросилась к корзинке, выбирая лучшее платье.
- Успокойся, Анна, - холодно проговорила Елена. - Во-первых, сейчас пора на собрание, во-вторых, не забывай: ты - в подполье и тебя шпики знают. Никуда тебе нельзя…
Анна, оторвавшись от корзинки, зло посмотрела на нее, оскорбленная:
- Что-о? Нельзя? - и начала выбрасывать из корзинки платья и белье. - Не хочешь? Я одна пойду! Ты засохла, зачерствела в подполье, ты - манекен! Все равно, не сегодня-завтра нас захватят: мы в руках шпиков!
Вскочила, набросила на себя легкое белое платье и, вскинув обнаженные руки, вскрикнула, сверкая в улыбке зубами:
- Хоть день, хоть час да мой! Жить, любить хочу!.. - и, подбежав к зеркалу, начала перебирать флакончики, коробочки.
Сзади обняла ее за плечи Елена:
- Что с тобой, Анна? Ты с ума сошла?.. Ты погубить себя хочешь?.. Пойди, окатись холодной водой - и все пройдет. Ну, Анна, Аня, милая, послушай меня…
Анна лихорадочно, торопливо напудрилась, поправила прическу, приладила шляпку, подбежала к вешалке, накинула пальто. К ней бросилась Елена:
- Не пущу. Ну, Аня, успокойся…
- Уйди! - жестоко метнула та, - и рванулась к двери. Но Елена не пускала ее от себя, пыталась уговорить, обласкать - и ловким движением сняла с нее пальто. Анна растерянно остановилась… и расхохоталась звонко… Подбежала к кровати, бросилась на нее и, раскачиваясь, продолжала хохотать:
- Ах! ха! ха! ха!.. Ведь жизнь, счастье, любовь не для меня! Я, как монашка, постриглась в монастырь подполья и при жизни заказала себе гроб. Я могу думать лишь о смерти, которая придет завтра, о пытках, ожидающих меня! Ах! ха! ха!..
Елена удивленно смотрела на чужую, непонятную Анну и в смехе ее она с ужасом почувствовала дыхание смерти. "С ума сходит!" - мелькнуло у нее в голове. Подойдя к столу, она дрожащими руками налила стакан воды, расплескивая ее по скатерти, и стремительно поднесла Анне. Подавая стакан, Елена присела и левой рукой обняла ее за талию:
- Выпей, миленькая… Успокойся… Да у тебя на глазах слезы? Что с тобой?..
Анна вдруг безудержно зарыдала и, отвернувшись, бросилась на подушку… Елена, тихо нашептывая ей ласки, гладила ее по волосам, по округлым, упругим плечам и уговаривала выпить воды.
Анна поднялась, безвольно взяла стакан и, стуча зубами, всхлипывая, начала пить. Отдала стакан, меланхолично уставилась в пространство. Елена, поставив его на стол, снова присела и тихо, как ручеек, зажурчала:
- Ты, Анна, устала. Тебя измотали подполья. Выезжай в Москву. Отдохнешь, наберешься сил, развлечешься… Ты дрожишь?..
- Мне холодно… Дай пуховой платок… Спасибо… Тс-с… Кто-то в ставню стукнул. Мне страшно… Не ходи, Елена: там темно, там стерегут. Да, да, я чую, следят… Я боюсь… - и она крепко прижалась к Елене, как ребенок, ища в ней защиты.
- Ничего там нет, не волнуйся.
- Да нет же, я знаю, следят! - и она малодушно заметалась по комнате. - Уйти бы куда, к знакомым, где не опасно, куда не придут. Там так уютно, мирно, светло. Пойдем, Елена, к знакомым. Я боюсь… Я с ума сойду…
- Куда ты пойдешь? Приляг, отдохни. Ты ведь сама знаешь, что за нашей квартирой нет слежки, зачем же создаешь себе ужасы? - Она осторожно подвела к кровати безвольную Анну и уложила ее. - Может быть компресс на голову?
- Не надо, не надо… Я отдохну, - прошептала Анна.
Оперлась на локоть и, сосредоточив взгляд на окно, долго и молча слушала воркование Елены…
…Вдруг дико вскрикнула и, ухватившись дрожащими руками за Елену, торопливо зашептала, безумно глядя на окно:
- Следят! Кто-то открывал ставню… Я видела… Нет, нет, это не безумие: я хорошо, отчетливо видела… Я жить хочу! Не надо! Не надо! Зачем?.. - и она зарыдала, бессильно склонившись на грудь Елены…
Вошли бодрые, веселые Ольга и Мария, заговорили трубными контральто. Но увидев Анну, стыдливо спрятавшую лицо в подушку, заметив, как у нее вздрагивают плечи, они смолкли. Потом тихо обратились к Елене, участливо расспрашивая о случившемся. Ольга виновато засмеялась:
- Да это же я приоткрывала ставню. Хотела узнать, дома ли вы. Анна, что с тобой?… Э-э, девка, тебе пора на отдых. Замоталась… А впрочем, завтра ставится вопрос о выезде в Советскую Россию всем старым подпольникам. Ответа из Донбюро на наш запрос еще нет, но дальше ждать нельзя: получится не подполье, а сумасшедший дом. Это не с одной Анной бывало. Слышишь, Анна? не стыдись. Ну, покажи же лицо. С другими похуже бывает. Что мы, не знаем тебя? Кто из нас смелей тебя работает? Ну, Анна… Вот так, теперь улыбнись… Добрый вечер, - и она подала ей руку. Принесла два стула к кровати, села, предложила Марии:
- Садись. Ты вот, Анна, испугалась, что ставня открывается, а другим так и в самом деле представляется чорт знает что. Один подпольник рассказывал, что у него далее галлюцинации были. Воображение разгулялось, а ночью ему и стало чудиться, что за окном топот, бегут, кричат, дом оцепила стража… Оказалось же - чистая иллюзия. Бред.
Вскоре Ольга и Мария ушли. Елена осталась около Анны. Разговорились, и так просидели до рассвета, когда отлегло от сердца, и они спокойно и крепко уснули.
* * *
В Сачка стреляли. Ранили. Осатанел - прислал в подполье письмо, в котором предупреждал, что если его не оставит в покое, он всех их разыщет, изловит, а для Шмидта, Роберта и Анны добьется пытки. И закончил:
"Пороху у меня хватит и за кулисами я прятаться не буду".
Выбрали новый Донком для работы в подполье. Уезжают: Шмидт, Анна, Елена, две Марии, Ася, которая в контрразведку ходила, несколько других курсисток, несколько подпольников-рабочих. Всего уезжало человек двенадцать. Роберт оставался. Ему подполье не мешало с’едать по два обеда сразу и быть вечно смеющимся.
Выезжали ночью, тревожно. Билеты им купили носильщики. К поезду проскочили перед самым отходом его. Шмидт с одним подпольником, решив, что Сачок дежурит на станции, прошли на Гниловскую. Но и там им показалось, что он поджидает их. Они забрались с темной стороны поезда на крышу вагона и, укрывшись плащем, от’ехали от станции.
Приехали в Авиловку вечером, загнанные, издерганные, жаждущие только одного, покоя. Но против них, казалось, и сама природа восстала. Поднялась гроза. Хлестал дождь, небо угрожающе ревело, грохотало взрывами снарядов, разрывалось, как гигантское полотнище и ослепительным голубым светом ярко указывало на подозрительно застывших у заборов, согнувшихся, крадущихся путников. Освещало - и вмиг окружало черной пропастью, чтобы задержать, дать изловить их здесь же. Ощупью хлюпали они по грязи в ботинках, в дамских туфельках, брели промокшие до белья.
Пришли в хату. Где же разместиться? Неужели опять под ручьи дождя, под вспышки молнии? Стряхивают с себя брызги воды, рассаживаются; девушки - разрумянившиеся от дождя, посвежевшие. Так хорошо здесь! Стихия бессильно, заглушенно бушевала за стеной, слабо вспыхивала в окнах. Шмидт с парой товарищей ушел к местным подпольникам поискать ночлег для товарищей, узнать об их работе.
Вдруг резко распахнулась дверь, будто от порыва ветра, - и в комнату ворвался вместе с шумом дождя промокший товарищ:
- Казаки! Разбегайся!
Ринулись к двери, столпились, а навстречу - страшный, грубый окрик:
- Стой, стрелять будем!
Отхлынула толпа внутрь, а за ней с винтовками наперевес промокшие казаки.
Как это не во время! Зачем это, когда они уходят от борьбы, уставшие, обессилевшие?..
Кое-кто из товарищей успел бежать, за ними погнались казаки, да скоро отстали: в такую погоду, в такую темень гнать - еще напорешься, палкой убьют. А бежавшие отыскали Шмидта и сообщили ему об арестах. Он попытался поднять местных подпольников на боевое выступление, чтобы освободить арестованных, но те отказались.
Выступили сами, человек пять. Да дело до схватки не дошло: арестованные успели откупиться и разбежаться, а казаки бросились в темноту, будто преследовать кого-то.
Что же делать? Все разбежались, дождь хлещет, гром грохочет, молния сверкает. Нужно поскорей собраться, скрыться: утром облава будет.
Бродят за дворами, по рытвинам, в колючках бурьяна, ищут друг друга. Какие они стали жалкие, беспомощные, одинокие, готовые расплакаться от бесконечных ударов.
Кое-как отыскали друг друга, решили уйти в пещеру, за несколько верст от Авиловки. Добрались, измученные, промокшие. Уныло сидят, мерзнут. Что же дальше? До чего дожили?
Но жизнь - преинтересная штука: валятся на человека удары, все ниже прибивают к земле. Кажется, нет сил выносить их, нельзя опуститься ниже, а жизнь издевается: еще, еще вынесешь. И когда уже все потеряно, разбита надежда, - волна отливает, жизнь начинает улыбаться, все больше, все больше, глядишь - словно не было ударов: цветет человек; да иногда так расцветет, что и мечтать не мог прежде. Как растительный мир после грозы. Как деревья после обрезки ветвей.
Так и здесь получилось: сидят в пещере бесконечно жалкие, захлюстанные в грязь, голодные, одинокие, без средств и почти все без оружия. Пришел безрадостный рассвет. Что же делать? Что делать?..
Но появляется бодрый, веселый курьер из Донбюро. Привез деньги и письмо. Донбюро предлагает Шмидту вернуться в Ростов. Оказывается, можно и должно вернуться и продолжать борьбу. Анна сама вызывается туда ехать.
Укатила на разведку. Часть товарищей услали в Советскую Россию, а другие, в том числе и Шмидт, в ожидании возвращения Анны, снова перебрались в Авиловку.
Приехали сюда и типограф с Левченко. Типограф без ноги, он ни на шаг не отстает от Левченко: "Пиши денежный отчет". А Левченко - без руки, ничего с ним сделать не может. Их посылали в Советскую Россию, чтобы там Левченко отчитался в деньгах и предстал перед судом. Но через фронт не удалось им перебраться - вернулись в Авиловку. Здесь его судили, некоторые товарищи настаивали расстрелять: до каких же пор возиться с ним; другие - не согласны: "Нельзя, пусть отчет напишет".
Отправили его снова в Ростов, засадили в конспиративную квартиру: "Пиши отчет". А ему он никак в голову не лезет.
Вернулась Анна - все благополучно. Выехали в Ростов. Создали новый Донком: опять Шмидт - председатель, Анна - секретарь. Снова за работу.
Мытарства 4-й группы.
Пологое тенистое ущелье. Между деревьями разбросаны шалаши, землянки, крытые древесной корой. Около них лежат зеленые, лениво разговоры плетут, скуку разгоняют. Недалеко от ущелья - солнечное море. Севернее, у пляжа, - дачи курорта Фальшивого Геленджика. Там - чистота, прохлада, цветы и звуки рояля. Еще севернее, за широким отрогом гор, срезанным у моря, раскинулся вокруг овальной бухты Геленджик. Нежится на солнце, спрятавшись в горах.
Зеленые живут по ущельям, а на охоту выходят к шоссе, к самому городу. Не дают покоя проезжающим грузовикам белых - обстреливают их, а удастся - выгружают, солдат обезоруживают, раздевают и в белье отпускают в город.
Гуляют молодые, задорные, а какие постарше - на биваке у землянок отлеживаются. Четвертая, отдыхающая после разгрома, - пока что гость. Первая и вторая - старожилы здесь. Им тоже есть что рассказать о себе. Заросший зеленый второй группы, прислонившись спиной к стволу дерева, сидит, раскинув ноги в постолах, корявыми пальцами заворачивает в табачный лист окрошку турецкого табака и медленно, весело говорит:
- Ишли мы как-то вчетверох по берегу. Харчишек грешным делом искали по дачах. Глядь - катер пыхтит, из Геленджика выбежал, мимо Фальшивого курс держит. Заело тут нас: "Чем мы рискуем: спыток не убыток" - и в кусты полезли. Под’ехал он ближе, мы из кустов выглядаем, винтовки на них уставили: "Душа вон! Подходите, а нет - на дно пустим!" Те взаправду испугались. Подошел к берегу катер. Мы из кустов не вылазим, сил своих не обнаруживаем, отдаем команды в кулак: "Выгрузил оружие, относи в сторону". И выгрузили воза два по мелочи: муки, крупы, сахару. Винтовок несколько забрали. Потом приказали им катить по Волге-матушке. Отплыл катер - показали мы свои силы. На берег вышли, блины свои скинули, размахиваем ими: "Спасибо, благодетели. Почаще заглядайте: ничего вам акромя благодарности от братвы не будет".
Вокруг зареготали, молодой зеленый в постолах приподнялся на локоть:
- Да что, вчетверох. У мине похлеще вышло. Ехало три грузовика, а в них - человек семьдесят белых. Я как раз на 13-й версте был. Слышу: гырчить - и полез на кручу над шасой. Под’ехали они - кы-ык начал я палить залпами из своей гвынтовки, как начал палить! Хы! хы! хы… - ни один не прорвался, вернулись назад. Вот перекалечил народу!
- Почему же вас не трогают белые? - спрашивает зеленый из четвертой группы.
- Пробовали - обожглись. Узяли они заложников из наших семей: баб, стариков, человек 75, засадили в дачу Вышневецкого, Ну, как в Архипке хотели проделать. Пригрозили нам, что, дескать, расстреляем всех, если не утихомиритесь. А мы тоже не дали промашки: взяли генерала Усова, статского советника Рейна да трех миллионеров ростовских. Больше не брали. Написали письмо зеленжикскому коменданту, что дескать, не трогай наших, а не то и заложников ваших подавим и всех буржуев по дачах вырежем, и до вас самих доберемся. И что же вы думаете? Выпустили наших, никого не трогают. Живут у них наши семьи, как у бога за пазухой. А нам меньше забот.