Оживление "третьей силы".
Но как же мы забыли про потомков могущественных травоядных ихтиозавров, про "третью силу", которая в начале курортного сезона разродилась в кустах недалеко от Сочи первенцем - резолюцией и с того момента занесла в историю день и час зарождения зеленого движения? Ведь там - идейное, организованное движение! Там - головы вождёвые, мужья государственные!
Больше трех месяцев шла деятельная подготовка к с’езду. Провели. Вы думаете это и все? Как же вы наивны. Ведь это был всего-навсего организационный с’езд. На нем обсудили цели борьбы: ведь никто же не знает, чего добивается? Обсудили и способы борьбы: из винтовок стрелять или, скажем, из резолюций, свернутых в хлопушки, или просто-таки показать врагу со всей силой презрения спины со всех, видимых для него гор и оттуда пускать ему угрожающие ноты. Затем выбрали временный организационный комитет, которому поручили созвать окружной делегатский с’езд в горах за Воронцовкой. С’езд назначили на 14-е августа.
По случаю молниеносных темпов страсти разгулялись: нужно провести во всех деревушках предвыборные собрания, затем - выборные собрания, на которых протянуть только своих, эс-эровских делегатов; затем провести послевыборные собрания, чтобы выработать наказ делегатам и поклониться в пояс избирателям за оказанную честь; затем нужно собрать делегатов, затем провести предс’ездовское частное совещание, на котором провести предварительную обработку представителей и сколотить сильную фракцию.
Дни и ночи кипит организационный комитет. Тонкая, сложная вещь эта эс-эровская демократия. Прямо хоть кафедры в университетах устанавливай для изучения этой науки.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Положение на фронте.
Август в агонии. Красная армия отступает с боями. Положение серьезно. Красно-зеленое движение громят белые, выжигают с корнем. Подполья придушены.
Красная армия обновилась, рвется в бой: скорей на юг, где всего в изобилии, где белый хлеб, где теплая зима. Напряжена, налита энергией армия. Переходит в наступление.
Но белые рвутся в Москву, где их ждет триумф, где сорок сороков колоколов встретит их в радостном малиновом перезвоне, где осенью справят вне очереди пасху и вся древняя матушка - Москва будет усыпать победоносный путь Добровольческой армии по случаю осени бумажными цветами. И тогда, наконец, отдохнут победители, осененные славой, хорошо обеспеченные, гордые сознанием, что они спасли родину. Рвутся деникинцы вперед.
Донская армия не отстает, не хотят донцы уступить лавров деникинцам. Они хотят мир удивить своей тактикой.
Десятого августа Мамонтов, обандитивийшся генерал, донской степной партизан, прорвался с конницей в семь-восемь тысяч всадников в глубокий тыл красных и за полтораста верст от фронта занял Тамбов. Дрогнула Красная армия. Тыл в панике.
Но 15 августа войска XIII и VIII армий, сосредоточившись против Купянска, стремительно перешли в наступление и заняли Волчанск, Купянск и Валуйки, в тылу врага за сто верст.
В это же время на донском фронте восстал против красных начальник казачьего корпуса, сам донской казак, Миронов.
Бешеная схватка.
Сборы в тыл белых.
Половина августа. Подготовка к от’езду в тыл белых партии подпольников закончена. Приехал, наконец, Борька из Киева, целый месяц мотался, привез мануфактуры. Из нее пошили костюмы. Все на один покрой и в два цвета: черные и серые. На одного глянешь - всех остальных по нем отыщешь. Узнают белые, что направляются к ним гости, - всех переловят. А тут новая беда: шляп нигде нет. Фуражек солдатских да черных, в роде солдатских, много, но они не подходят.
Бегает Илья целыми днями, каждую мелочь приходится получать из складов, заручившись дюжиной резолюций. Прибегает на квартиру к вечеру измученный - Маринка ждет, в слезах: совсем забыл… А он слез не выносит и бежит к товарищам. Она долго болела. Стала восковая, слабая, капризная.
И товарищи болеют по очереди. Кажется, всех перекатало.
Собралось 22, а сколько выедет? Никто оставаться не хочет, да больного на спине не потащишь.
В последнее время они как-то отдалились от Ильи. Или он отдалился, устроившись своим семейным уголком. Временами отзываются о ней нехорошо: капризная, начальницей пытается держаться. Да они ведь птицы вольные, их не взнуздаешь. Илья недоумевает, не верит: она нежная, мягкая, скромная.
Однажды пришли к Илье в сад ватагой необычно серьезные. Вызвали его и ее. Вышел он к ним - сидят за садовым столом, глаза прячут. Борька, лет на десять старше его, прикидывается беззаботным. Пришла и она. Села. Борька говорит, волнуется:
- Товарищи обсудили создавшееся положение…
- Какое положение? - удивился Илья. Но Борька, встревожившись, что больное останется попрежнему и решение товарищей сведется к пустым разговорам, горячо продолжает:
- Мы за тобой куда угодно пойдем, мы тебе верим, но она… Если она поедет - мы не поедем. Или она - или мы. В подполье нам не до капризов будет…
Илья слушал, опустив смущенно глаза. Он понял то, что нужно было давно понять. В подполье женщина хороша, как товарищ, пока любовь не связала и ей и ему крыльев и не бросила их насмешливо на землю. Пока они работают совместно, даже ищут, желают друг друга, они взаимно облагораживаются, каждый стремится ввысь. Но связались - и тянут друг друга вниз, отвлекают от героических подвигов; когда грозит опасность товарищам, всему делу, они стремятся спасти, выручить прежде всего друг друга. А в подполье нужно спокойно переступать через трупы товарищей, чтобы спасти дело.
- Товарищи твердо решили…
- О чем говорить? Ясно. Я согласен. Но я требую и от вас строгой дисциплины.
Товарищи повеселели. Свалилась тяжесть. Они ожидали отпора. Она, бледная, слабая, чуждая, одинокая, поднялась и ушла…
Илья чувствует себя оплеванным. Они вторглись в его личную жизнь. Но они вверяют ему свои жизни, они вправе рассчитывать и на его жизнь, а это - пустое.
Но она… Поверит ли она ему, не заподозрит ли, что он поступает нечестно? С какими глазами пойдет он к ней?
Вечером - слезы, упреки, муки…
- Но ведь на два-три месяца еду, не на век же разлучаемся. Приеду героем - и заживем. Устрою пока что на службу - нуждаться не будешь. Что же тут трагического?
Ходят ватагой за несколько верст, в центр города, в столовую, похлебать "брандахлысту" или супу - "кары глазки". На второе - вареный ячмень или картошка. В очереди, конечно, выстаивают. Под’едят, выйдут - гимнастерки из-под поясов выдергивают, пот с лица вытирают, отдуваются. Не от ёдова, конечно, - от спертого воздуха, потому что в столовке один ест, а три за минутной стрелкой следят; за стул в три руки держатся.
Тут встретили Пашета:
- Ты что тут?
- А вы что тут?
- Мы уезжаем.
- Куда? И я с вами.
- Ну, пойдем к Илье.
А Илья здесь же, в хвосте мнется, изнывает: жрать охота. Он не принимает. Просит подождать. После обеда прошлись. Илья за него уцепился, а тот и не думает уходить. Илья его знает по фронту. Он приезжал во время отступления, как представитель реввоенсовета, пытался бороться с разразившейся, как наводнение, катастрофой. Тогда он поддержал доклад подива о спецах и развале. За это его теперь всунули куда-то в пулеметную команду.
Илья ближе знакомится с ним. Расспрашивает. Тот рассказывает: крестьянин, бывший офицер, год в Карпатах воевал, телеграф знает. Будто и нечего рассказать о себе.
Детство в бревенчатой, соломенной ощипанной деревне. Черная прокопченная изба. Бегал розовым мальчонкой в лаптишках в школу. На него обратили внимание: далеко пойдет, способный. Послали учиться в город, на казенный счет. Как трепетал он от счастья! Уйдет от этой черной нужды, черного хлеба, черной хаты. Как манил, зажигал детское воображение этот веселый, богатый город!
Подучили немного. Хватит с него. И за это будь благодарен. Пора и за дело: на телеграф пожалуйте.
Жизнь манящая, кипучая проносилась где-то стороной, а реальная жизнь, вот она: медный станочек; гнись над ним бессонными ночами и отстукивай. Мертвая жизнь, мертвое дело, мертвые ночи. Товарищи - чахоточные, "мученики телеграфа"…
Но как вырваться оттуда?..
Денег нужно! Денег, чтобы учиться или торговать. Можно и без денег. Пойти к бородатому купцу, который в поддевке и сапогах бутылками, поступить к нему в приказчики и воровать для него.
Беспросветная, безрадостная жизнь. Одна утеха - пара собутыльников, когда ночь не занята и от нее нужно бежать, чтоб черная тоска не задушила…
Потом бурным потоком ворвалась жизнь извне. Война. Мобилизация. Увлек этот поток и его. Школа прапорщиков, фронт, война с палками против немецких пушек. Карпаты с окопами, заливаемыми водой… Видно, жизнь не для таких, как он.
Но грянула революция. Ожили детские надежды, мечты. Пошел с оружием в руках разбивать старую жизнь.
Теперь он шел рядом с Ильей. Тот сообщил куда собирается, спрашивает:
- Едем?
- А чего же не поехать? Едем, конечно.
Пошли к Шапиро.
Идут быстро; Илья рвет шаг, Пашет еле успевает за ним, широко шагает. Пришли к Шапиро, который с подскоком, с черной бородой и молодой душой. Илья с просьбой:
- Вот, еще нашел: коммунист, офицер, на Карпатах год…
- В чем дело? Куда написать?
- В пулеметную команду… - и обернулся к Пашету: - говори, какого полка.
Тот подсказал. Шапиро подал записку.
- Собираетесь?
- Все готово.
- Заходи вечером. Сходим на одну квартиру, Блохина повидаем, приехал из Донбюро. Денег много нужно?
- Тысяч сто, думаю, хватит. Тысячи ведь теперь маленькие..
- Еще что нужно?
- Шляпы.
- Спрошу Блохина; может быть, у них, в Орле, найдутся.
Через два часа Пашет был вольный, как и ребята; получил от Борьки новенький, свеже-пахнущий костюм, оставшийся от заболевшего товарища, и переселился к ним на житье.
А у них весело. Какой-то коробке "хвоста накручивают" - она мелодично тренькает, меланхолию наводит. "Выкобеливают" ребята: Борька с Семеновым друг другу "салазки загибают", Джек и Раппопорт анекдоты еврейские рассказывают, Яровский поправки в них вносит. Несколько евреек, недавно присланных для подполья, еще дичатся, в сторонке, в беседке сидят. Захотят ребята фруктов - пойдут к Илье: там громадный заросший сад. Или купаться на Сосну отправятся. Время у них несчитанное. Разденутся догола - и строй проходить, в чехарду играть, солнечные ванны принимать, купаться. Потом поднимутся на гору в парк - он на обрыве, высоко над рекой. - Мимоходом на базар заглянут, если есть привоз, посмотрят, узнают, что и почем продается; а иной раз вскладчину чего-либо купят, яблок фунта два или яиц с десяток.
Но Илья после их ультиматума стал требователен. Дисциплина слабая, одной готовности на жертвы мало. Нужно, чтобы приказания выполнялись точно, без рассуждений. Гоняет их бегом по грязи, под дождем, по песку. Он опасается, что они торжествуют победу, почувствовали свою власть над ним, видит в этом опасные признаки разложения дисциплины. Они терпеливо сносят эту "ерундель": от своего слова не откажешься. Но они об’ясняют себе его поведение семейной драмой.
Тяжело ему: бесконечные слезы, упреки. Убивается она, будто навеки расстается с ним. Зачем он так безжалостно смял едва распустившийся цветок и теперь бросает в грязь, на позорище? Почему не предусмотрел этого? Как она покажется к людям? Да она сгорит со стыда! Бежать от позора, бежать от людей, от него!.. но, может-быть, он вернется: он не обманет, он честный, хороший… Плачет она и смеется сквозь слезы…
Но как может она здесь спокойно ждать? Ведь он едет в стан врага, там будет ходить между направленными в него штыками, жить, работать… Схватится с врагом в страшной борьбе. Он будет смертельно ранен, болен, а она не сможет ему помочь. Его убьют, замучают, а она даже и знать не будет… Нет, она должна быть там, должна бороться вместе с ним! Ведь она - товарищ, она - коммунистка, другие женщины едут с ними, почему же ей нельзя? Что же она хуже, слабее всех? Она, его избранница?
И снова - слезы, муки… Он утешает ее, как обиженного ребенка… и думает о другом. У него много дела. Близок от’езд. Каждая минута дорога… Она чувствует, что он тяготится; подозревает, что он охладел к ней, изменил, предпочел другую, которая не стоит ее - она просит сказать всю правду. Он уверяет ее в искренности… и с каждым часом все больше охладевает. Не выносит он сцен, чужда ему эта жизнь, он рвется в иную среду, где не льют слез умирая, он бежит к товарищам.
План боевой подпольной работы.
Был в реввоенсовете. Развивал перед председателем его и Шапиро план военной работы в тылу белых. Развернул карту, кружит по ней пальцем, энергично размахивая рукой, доказывает им;
- Наша организация должна быть чисто боевой, как Красная армия. В подполье не годится решать все вопросы коллегиально: собрания губят работу. Если бы от меня зависело, я построил бы работу всех подпольных организаций по типу военных. У нас вопросы будут решаться единолично: каждый должен действовать решительно, быстро и уверенно. Советоваться мы будем, но это не обязательно.
Мы подчинимся Донкому, но только в выборе политической линии. Во всем остальном мы независимы от них: не дадим обсуждать на собраниях план нашей боевой работы, не будем просить разрешения на выступление, на выбор места действия, иначе наше предприятие будет провалено, потому что у них нет и не может быть конспирации; у них нет и опытных командиров.
Шапиро стоит около Ильи, сочувственно поглядывая на него; председатель, узкоплечий, бледный, с бесцветными волосами и длинной узкой бородкой низко склонился над картой. Молчит. Изредка бросает односложные вопросы. Почему он не оспаривает? Илья слышал, что он в 18-м году руководил широким подпольным движением на Украине - у него большой опыт.
- Ваше отношение к массе?
- Поскольку у нас боевая организация, мы не будем заниматься обработкой безоружных масс: темпы не позволят, и бесцельно это. К нам, к боевой организации, будут примыкать все, готовые драться. Эти массы мы организуем в партизанские отряды: теперь все умеют стрелять, все знают за что мы боремся, а мы рассчитываем на шахтеров.
Наступил решительный момент. Илья горит, он хочет непременно убедить их, заставить поверить в невероятное:
- Нас приготовилось к от’езду 23, но семь тяжело больны - выезжает 16, почти все - коммунисты; несколько командиров, артиллеристы, подрывники, телеграфисты, радист, железнодорожник - машинист, девушки для связи. Через фронт, вероятно, не все переберемся удачно. Установим связь с Ростовом, с шахтерами, произведем тщательную разведку и начнем действовать. Достаточно подобрать группу смельчаков в десяток бойцов - и в несколько операций мы вооружим отряд в сотню-две бойцов. С этим отрядом захватим какой-либо склад оружия и вооружим несколько сот шахтеров. В одну ночь сколотим несколько отрядов, пару дней натренируем их на второстепенных операциях - и налетим на Таганрог. Белые в панике разбегутся, мы захватим склады и вооружим рабочих, а сами - на поезд - и в Ростов, пока белые не успели опомниться. Там вооружим еще больше рабочих - и налетим на Новочеркасск. Таким образом мы вооружим в трех городах и по шахтам в несколько дней тысяч десять-двадцать. Три города будут осажденными крепостями красных. Разгромив тыл белых, мы этим самым развалим их фронт, и Красная армия успеет выручить нас. Но подготовка - все. На подготовку оставляю два месяца. Вы видите, что я не собираюсь летать на крыльях.
- Но вы предусматриваете непредвиденные обстоятельства, неудачи?
- Да. Но мы будем неуловимы, ездить - в поездах вместе с пассажирами. Иногда - на тачанках. В случае преследования распыляемся на мелкие отряды. И если нас очень сильно зажмут - будем пробиваться к вам. Ведь панику мы наведем здоровую, фронт белых покатится, и вы будете близко.
Но почему же, почему "он" не возражает? Неужели и он поверил в возможность головокружительного рейда? Или в нем говорит мудрость: не охлаждать пыла юных, буйных голов, способных на чудеса?
- Через два месяца мы возьмем Таганрог, Ростов, Новочеркасск. Тогда мы вам сообщим по радио. Подпись будет - он улыбнулся смущенно - "Илья Муромец". Дело стоит клички. А пока я остаюсь Ильей.
От’езд в тыл белых.
Грузятся ребята в красный вагон. Прекрасный вагон: простор, можно плясать, веселиться, баловаться. Окно - квадратная саженная дверь, вид на зеленую поляну, море воздуха. Ребята одеты в старое, солдатское; костюмы - в узлах: конспирация. Получили 100 000 донских, николаевских, деникинских и тысяч десять советских на проезд до фронта. Илья роздал советские, роздал и донские, каждому в запас на случай откупа по нескольку тысяч. Остальные, тысяч семьдесят, разделил на четыре части в самые смелые и надежные руки: себе, Пашету, Борьке и Семенову. Этот - шахтер, но выглядит отесанным. Это он в начале отступления красных, будучи комиссаром полка, приезжал в подив с окровавленной повязкой на голове. У него правильное, холодное, грубоватое лицо.
Илья приехал к поезду вместе с Маринкой в экипаже. На ней неуклюже топорщится новое зеленое пальто; в нем она - чужая, далекая. Он поскорее распрощался, до скорого свидания, - и вспрыгнул в вагон.
Резко, отрывисто прозвучал гудок паровоза; поплыли назад сиротливо оставляемые пакгаузы, вереницы вагонов; загромыхали под полом колеса, все громче, все резче, начинают отбивать дробный такт. Осталась и "она"…
Обезумели ребята: горланят изо всех сил песни, а сами смеются, обнимаются, задыхаются от прилива восторга. Начинают "Стеньку Разина" - бросают: нужно что-либо живей, разухабистей, чтобы всю душу можно было вылить! Начинают марсельезу - тоже бросают, начинают плясовую - и ее бросают! Нет для них песен, в которых бы вылился их бешеный порыв.
Рванули украинскую:
"Гей, ну-те, хлопцы, славны моло́дцы,
Що-ж, вы смутны невесе́лы?.."
Каждый старается вырваться из хора голосов, чтоб поняли, как он счастлив, как бурно кипит в нем энергия, которой нет выхода. Спрыгнуть бы на землю, догнать этот быстро мчащийся поезд, вскочить снова, вскарабкаться наверх, пробежать по крышам через весь поезд, перепрыгивая с вагона на вагон, - может быть, тогда бы успокоился немного.
Едва загудел паровоз, Илье подкатило под горло, сдавило: "Прощай, милая подружка!" А потом вдруг встрепенулся: вокруг эта буря восторгов, впереди - быстро сменяющиеся виды, зелень, поля! - и показалось ему это недавнее прошлое жалким, мещанским. Едва не вырвался дикий крик:
- Я - вольная птица!..
Да разве можно променять орлиные полеты, волю, счастье борьбы, славу на куриный уголок с пайком и домоседливой супругой?!
Ребята понемногу успокаиваются, они поют для Ильи, подзадаривают:
"Мощным взмахом поднимает
Он красавицу княжну;
И за борт ее бросает
В набежавшую волну"…
Мчится поезд на север. Едут ребята на Орел. Там, в Донбюро, достанут шляпы, получат документы для подполья, явку в Донком - и рассыплются по фронту. Уплывают назад золотистые поля; нежатся под солнцем жалкие бревенчатые деревушки; поют, пляшут, балуются ребята. Девушки-подпольницы едут в другом вагоне, их не слышно, их не знают. Что они переживают?