- Под шаханом белые много винтовок, пулемет бросили, подобрать бы, потому вчера победители наши сами разбежались.
Начали допытываться - признались, был грех. После разгрома белых под шаханом, зеленые так же хвалились подвигами, как и сейчас, а потом, когда остыли немного, - жуть взяла: "А что, если белые с умыслом бежали, чтобы забраться на Лысые горы в другом месте? Или другая облава туда подбирается" - и понеслись назад.
Сходили зеленые под шахан, подобрали винтовки, патроны. Подсчитали убитых белых - 18 человек. Раздели их. Нашли и полковника убитого, который с биноклем высовывался. Обыскали его - в полевой сумке оказался приказ, из которого узнали зеленые, что на Лысые горы шла облава в 270 чел., что белые решили жечь, разорять все горные хутора, крестьян расстреливать, семьи разгонять. Чтоб с корнем выжечь зеленое движение.
На этот раз не удалось им это, но главная масса войск белых, не замеченная зелеными, свободно прошла по шоссе вместе с броневиками, грузовиками и артиллерией на Пшаду и дальше против отрядов Петренко.
Развал отрядов Петренко.
Левощельская армия Петренко готовилась к захвату Джубги и Туапсе, куда уже посланы были разведчики; в ожидании же возвращения их главштаб вместе с отрядом в 350 бойцов отправился в Шапсугскую, чтобы оттуда напасть на Горячий ключ. Пришли, целую неделю разведки посылали, пока не подоспел туда полк белых. Сорвалось…
Вернулась разведка из под Туапсе. Постовалов с отрядом зеленых сдался белым, охраняет железную дорогу. Не жизнь, а масленица: сыт, пьян и взятки с пассажиров брать можно.
А в Джубге заседает военно-полевой суд. Построен эшафот. Пытают крестьян, жен, матерей; вешают, расстреливают. Умываются семьи зеленых слезами и кровью.
Но почему такая дерзость, такое презрение к могуществу левощельской армии? Ведь в Джубге гарнизон в сто-полтораста солдат! Почему непобедимые орлы не нападают? Или они будут высиживать, как в мае?
Ждут их родные день, ждут другой, ждут две недели. А зеленые горькую думу жуют: благодать Постовалову - почему бы и им не последовать его примеру? Семьи бы зажили спокойно, а главное - сами бы господами стали: сыт, пьян, деньжищ полны карманы, обирай поезда под охраной закона.
Трудное время настало: со всех сторон тревожные вести, а зеленые разлагаются, поговаривают о сдаче, о Постовалове. Приходится митинговать, говорить все о том же, что всем слушать надоело.
Белые рассылают воззвания, убеждая сдаваться, угрожая суровой расправой непокорным. Зеленые тоже разворачивают агитацию, рассылают свои воззвания, отпечатанные на машинке, скопированные на шапирографе.
До зеленых дошли сведения о сотне отборных контрразведчиков, отправленных в горы. Одного поймали - расстреляли. Потом захватили нескольких будто бы бежавших из тюрьмы. Разобрались - и вслед отправили.
Но в Джубге белые свирепствуют. Пора итти выручать семьи. Разведка пришла. Приготовились выступать.
На заре 17-го августа… Этот день достоин… в этот знаменательный день… Но почему не гремят оркестры, почему радостное ура не перекатывается по горам, почему зеленые не налетели вихрем на врага, не смяли, не наступили ему на горло - и в позе победителя не сказали: "Это - он! Это он все сделал, наш великий вождь, товарищ Хмурый!".
С холодком встретили: "Приехали? Долгонько. Все лавры проездили. На готовом можно и работу развернуть. Что ж, оно конечно, при воротничке… манжетах, в шляпе в горах как то не того, а все-таки, раз вождь, - против не попрешь, веди".
Но он принес невеселые вести:
- В Екатеринодар прибывают с фронта войска белых под командованием генерала Филимонова для борьбы с красно-зелеными.
Но не разбегаться же им, не приняв боя? Надо хоть семьи выручить. И приказ уже отдан.
Выступили. Погода препаскудная: дождь хлещет, ноги в грязи увязают: лицо, руки мокрые, шинели набухли, а итти надо; семьи заждались, глаза проглядели.
Двигаются зеленые длинной понурой цепочкой. Посредине их начальство, чтоб опасность ни спереди, ни сзади не грозила. Петренко-то впереди. Но Петренко - отчаянный, а почему эти вожди трусят? Ну, непобедимое войско, глядя на них и не глядя на то, что до Джубги еще верст двадцать, полыхается: вынырнет ли из под ног птичка или заяц поскачет от них - и шарахнулись, как пугливая лошадь, в сторону. А ведь шло их 350 на гарнизон вдвое меньший.
Шли с большими остановками. В ночь под 19-е августа зеленые уже приближались к Джубге. Верст за десять до нее в первой роте кто-то выстрелил из револьвера. Непобедимое - в кусты, под кручи, в ущелья.
Навоюй с таким войском. Да тут сам Наполеон без штанов набегается. Казалось бы, что особенного? Ну, хлопнуло, и хлопнуло: может, сучок обломился; может, согрешил кто; может, откашлялся кто; может, и в самом деле кто подшутил; да, наконец, может, и провокатор какой затесался, - но ведь из револьвера одной пулей всех не перебьешь? Стрелять он в зеленых не сможет: сейчас же обнаружится; белым донести не успеет? А подберется цепь к Джубге - тогда пусть перебегает, тогда белые по стрельбе догадаются, что зеленые в гости пожаловали. Раз пугают, значит пугаться не надо.
Но зеленые все-таки разбежались. "Ау-ау, и куда вы, черти, разбежались, и чего вы, полосатые, испугались?" - Притаились орлы под кустами. Кое-как успокоились, собрались. Стали искать виновника, да разве в такой панике его сыщешь? Решили: в цепи провокаторы - и пошли дальше, будто их за рога тащат.
Подошли к Джубге, окружили ее. Десять часов утра. Разве это дело? Зеленые в десять утра нападают! Где это водилось? Нет уж, видно не судьба. План-то разработали детальный: подтянуться, выжидать. Петренко на дерево полез, видит - из казарм пулеметы белые тащат. Тут сообщили ему, что провода оборваны - можно начинать. Но связь от всех частей еще не прибыла. И ждать некогда. Приказал наступать.
Пятая рота доходила до маяка; третья не могла завладеть своими ногами: носят ее то взад, то вперед, а белым такие чудаки - забава, белые таким чудакам из пулеметов жару поддают. А пулеметов у белых хватает, вообще бьют чуть не из каждого дома. Правда, самих белых мало, да хочешь-не-хочешь дерись до последнего. Попробуй-ка их днем взять, когда они наготове. Ну, Петренко видит, что его третья непобедимая в азарт вошла, постолами себя бьет по заднице, - приказал отвести ее в безопасное место, да ей и там не сиделось. А Кубрак со своей бывшей четвертой группой перестарался: они лежали за речкой и засыпали пулями свои цепи по другую сторону Джубги.
Петренко на дубе сидел, в бинокль за боем наблюдал. Белые сыпнули по нем из люисса, пуля не задела, а дубовым мусором от коры засыпало глаза - свалился. Потом снова поднялся, видит - проиграно все: третья, непобедимая, говорит - на сегодня довольно, патронов нет, мало прихватили с собой. А белые, человек 25 с люиссом, начали заходить в тыл Петренко. Тут уж ясно стало: ничего больше не высидишь - отступили, прихватив с собой двух раненых и одного убитого из роты Кубрака, видно, они-то и выдержали весь бой.
Разошлись зеленые по трем направлениям, а Петренко с 25 непобедимыми орлами третьей роты и со штабом двинулся в Дефановку доложить Хмурому о результатах боя.
А вы что думаете, Хмурый будет вам размениваться на мелочи? Подвергать свою драгоценную значимость и все революционное движение на Северном Кавказе риску? Ведь кубанские подпольники почти все в тюрьме сидят. Кто же заменит новоявленного вождя, если с ним грех случится?
Снова говорит Хмурый:
- Войска генерала Филимонова лезут в горы. Сопротивление бесполезно. Нужно итти в милую, прекрасную, гостеприимную Грузию, где цветут зимой розы, где все поет в сладостной неге. Нужно создать новый комитет. Нас осталось трое: я, конечно, ты, Витя, и ты, Гриша. Мы можем себя выбрать, выражаясь в шутку. Комитет мы перенесем во Владикавказ… Что?.. Далеко?.. Семьсот верст поездом с двумя пересадками? - пустое. Было бы желание работать. Знаете - неудобно два комитета, Кубанский и наш, Краевой, держать в одном городе, а нам предстоят дела мировой важности.
Петренко сиротливо осторожно спрашивает:
- Ну, а мы как?
- Я же сказал: в Грузию. Я вам напишу. Пока с вами останется Гриша.
Он поднялся и твердо произнес:
- Завтра я ухожу. Потрудитесь приготовить проводника и вообще все, что полагается. - Тряхнул длинными, откинутыми назад волосами, воротничек, манжеты поправил и вышел прогуляться, заложив руки за спину.
Вести шли одна хуже другой. Пришел Петренко в Левую щель, а там сообщают: в Пшаде белые. Посылает в пшадскую шестую роту связь - оттуда доносят: сдались вместе с командирами.
Тут прискакал верхом на клячонке Жмудь: бежал из пятой группы. Назвался начальником штаба ее, присланным за помощью, сказал, что пятая уже два дня отбивается от белых, и, если немедленно, сию же минуту, не помочь ей - она погибла. Сказал - и исчез. Кто такой? Что такое?
Кое-кто его знал - верно: Жмудь. Сейчас же послали Кубрака: "Твои цементники храбрые, им везде первая дорога - иди отбивай Пшаду, прорывайся к пятой. Может, и самим придется туда удирать".
Ушел Кубрак со своей ротой, еще страшней стало. Придет ночь - и чудится "Ночь на Лысой горе": справляют дикую, кошачью свадьбу шакалы, поют о гибели полки, кишит черная бездна невидимыми змеями…
Дрожит кучка повстанцев, дерзнувшая выступать, побеждать, когда белые идут к Москве. Забились зеленые, в трущобу Левой щели, ждут гибели.
Из Шапсугской донесение, что через Шабановский перевал идут белые с горными орудиями, все хутора по пути жгут, расправляются с семьями зеленых.
Со всех сторон эхом перекатывались по ущельям взрывы снарядов, трескотня пулеметов, ружейной беспорядочной стрельбы.
В Шабановке белые согнали скот на улицу, не позволяя его кормить, поить - и скот поднял такой жалобный рев, что жители заметались в отчаянии. Старики сами разыскивали сыновей, падали перед ними на колени и умоляли их сдаваться.
Не выдержали зеленые: пример Постовалова, который пассажиров обирает, пример пшадцев, мирно живущих по хатам, заразой проникает в мозг. Но как сдаваться после того, что было, после боев? Стоит ли рисковать своей головой? Не для того ли есть головы командиров? Они начинали - им и отвечать, а мы ни при чем, - мы темные люди. Змеей ползут разговоры: сдаваться, выдавать… Избегают смотреть в глаза командирам: в жертву идолу их метят.
Снова поднимался ночами Петренко на гору Афипс, как глубокой осенью, когда бушевал норд-ост, и тоска по действию, по своим терзала его. Тогда чудились ему выстрелы, взрывы снарядов, он чутко прислушивался, старался обмануть себя, уверить, что фронт близок!..
Но теперь… Поднимался на гору, становился лицом к северу, С тоской всматривался во мрак ночи. Вокруг ухали взрывы, но не радовали они его. Вокруг полыхали пожарища, угрожая, подкатываясь все ближе, все ближе, видны тени бегающих в огне людей… Но это - обман зрения.
А пожарища все близятся, готовые сожрать его. Сознает Петренко, что он - первая жертва, которую бросят в пасть зверя, чтобы умилостивить его. И тоска - уже не по действию, тоска - по жизни, по разбитым надеждам, одиночество среди сотен товарищей…
У Кубрака было триста бойцов, занял прекрасную позицию на горе у хутора Облиго. Послал разведку на Пшаду - та доносит: 20 000, корпус Кутепова наступает. Зеленые поверили.
Кубрак доносит Петренко: "Броневики, артиллерия, войска прибывают". Тот отвечает: "Прими меры к отступлению".
Трижды доносил Кубрак, предупредил, чтоб убирались из Левой щели.
Выступили белые. Проводники у них - пшадские кулаки, все тропинки, все позиции знают. Идут ночью, смело; пускают красные ракеты.
Прошли мимо засады зеленых. Как-то вышло, что те не могли или не решились нападать на них, и направились белые в самое гнездо зеленых, в Левую щель.
Но те уж убрались оттуда, увезли все, что можно, и белым оставалось жечь хаты, ковырять штыками стены, вымещать на этих хатах всю неизлитую злобу на эту ненавистную Левую щель. Отыскали неподалеку детей Петренко; их не закололи, их взяли заложниками в Туапсе, чтобы отец присмирел.
Растаяла левощельская армия. Ни одного боя не приняла.
"В Грузию".
- В Грузию! Сам Хмурый приказывает в Грузию!
- Постановление: оставаться! Горчаков, Узленко, Сокол - все командиры за то, чтоб оставаться.
- Пошли под такую!.. У вас - хозяйства, вам семьи свои охранять надо, а мы что: сторожами для вас будем? Вам жратвы баба принесет, у лысогорцев - стада овец, горы картошки, а нам что жевать, когда зима придет?
- Уходить! - кричит бывший иеромонах Амвросий, перелицованный Зелимханом в политического вождя зеленых. Он ведет предательскую игру. На обоих собраниях соглашался оставаться, а теперь мутит: - В Грузию! Зима придет с голоду подохнете!
Вокруг него стадом жмутся растерявшиеся. Их клянут, над ними издеваются:
- Трусы! Предатели!
Те тоже кричат, возмущаются:
- До каких пор будем страдать? Что будем делать зимой?
Крики, галдеж, ненависть, готовая прорваться в рукопашной схватке.
Узленко, бородатый, до хрипоты кричит:
- Не ходите! Погибните дорогой! 250 верст до Грузии, а пойди по горам - 350 будет. Кто вас накормит на хребтах гор? Куда идете? Давно ли с грузинами дрались? Подождите немного: из Ростова помощь идет, подпольники едут! Пятнадцать красных офицеров из Советской России едут!
- Оставаться! - кричат легионеры. - Мы все горы разворочаем, пятьдесят лет воевать будем - не сдадимся.
Горчаков тоже перекричать старается:
- Мы завтра же пойдем в налет! Завтра же покажем, что мы еще живем! На Кубань пойдем! Белый хлеб, сало, молоко лопать будем! Чего испугались?
А бывший иеромонах свое гнет:
- Что вы слушаете их? Они хотят додержать нас до зимы, чтобы мы с голоду подохли! Надо уходить пока тепло! Никого, ребята, не слушай! Пошли в Грузию! Сам Хмурый приказывает!
Тут загалдели уходящие, и видит Узленко - пропадает все дело. Вскипел бешеным гневом, хватил винтовку наперевес - и сразмаху всадил штык в благочинного… Тот и обвис… часто, часто заморгал, слезы потекли по свернутому на бок лицу…
- Что? Наших бить? Бей их! Коли!
Легионеры - в самую гущу:
- Ша! Видите? - жив. Подмышкой прошел штык… Не будет мутить.
В стороне же, на все согласные, решения ждут, перешучиваются, чечетку отбивают:
- Ха! ца-ца… Ха! ца-ца…
"Я на бочке сижу да слезы капают,
Никто замуж не берет, а только лапают…"
А Узленко опомнился и кричит:
- Расстреляйте меня, но не сегодня, а потом, если будет плохо! Но я уверяю - хорошо будет.
Собравшиеся уходить заколебались. Но один зеленый да еще партийный остался верен Хмурому:
- За мной! - и побрел шелудивой овцой, у которой черви мозг проели… Никто за ним не последовал.
Узленко вскинул винтовку - и вдогонку выстрелил: "Проваливай, сволочь!".
Но накануне ушло 20 человек. Что ж, потерявшие веру ушли… Когда остаются сильные духом, у них прорывается энергия.
Горчаков взывает:
- Завтра же идем в налет! На Кабардинку, на Кубань, на Сукко! Пусть думают белые, что нас не триста, а тысяча, не один отряд, а десять!
Развал зеленого движения и активность пятой группы.
По всему Черноморью разложились отряды зеленых. Четвертая, пролетарская, ушла в Грузию. Ее преследовали белые, и почти вся она погибла. Иванков в шапчонке, похожей на ермолку, тоже ушел: местные зеленые хотели его выдать белым.
Немногие, дерзнувшие продолжать борьбу - потому ли, что они верили в разгром белых под Орлом, или потому, что они много сгубили душ белых, или не были связаны семьями, или, наконец, настолько оценили вольницу свою, что не хотели менять ее на жизнь наемных солдат, защищающих своего врага, - забились в дебри группами по несколько человек, чтоб и чужие и свои не нашли, вырыли себе норы, достали кое-какие запасы и зажили по-звериному.
Начались грабежи по большим и малым дорогам без разбору: и беззащитных женщин, и бедняков-крестьян.
Не сдавались и зеленые горных деревушек, хуторов: их семьи далеко запрятаны были от белых. Но и эти зеленые полезли в землянки, не решались жить по хатам.
А пятая за всех начала стараться. Как горячий скакун, почуяв на себе лихого наездника, она разгулялась. Позиция у нее удобная: по одну сторону перевала - Кубань, по другую - побережье, вдоль хребта - безопасные тропы к Новороссийску. Горчаков не вождь, он не собирает, не организует массы, но он - командир. Он по-своему разрешает задачи: не лезет в Абравский мешок, тянется на Кубань, начинает борьбу с гарнизонами белых. Он берет их без выстрела. Новая тактика, никем не придуманная, выросшая из мелких, одиночных налетов.
И сменили белые гнев на милость, запели сиренами:
"Братья, зеленоармейцы, вас обманывают комиссары, ваш штаб и все те, кто скрывает от нас нашу великую радость"…
"Ваша мать - Россия, исстрадавшаяся и израненная зовет вас к себе. Неужели вы не откликнетесь?"…
Кто не поддался страху, развесил уши под звуки сладких песен - и пошли сдаваться новые толпы.
Провал эс-эровского с’езда.
Но что же мы… все об архипцах да о пятой, да о каких-то подпольниках. А главное историческое движение не замечаем. Воронович определенно в претензии будет, что его замалчиваем, так что исправим ошибку и бескорыстно, за одно лишь его спасибо отведем ему возможно большее место.
Так вот они готовились больше трех месяцев к с’езду. Кипели страсти, выбирали делегатов. Все подготовительные процедуры с предвыборными, выборными и послевыборными собраниями проделали.
Наконец-то собрались! В лесу. Тайно. Никто, кроме двух-трех десятков тысяч сочинских крестьян, не знал о времени и месте с’езда. Правда, бабы их еще знали, шашлычники знали, даже хотели подвезти свои предприятия, да передумали, потому что их опередила облава белых с намерением угостить с’езд своим шашлыком.
Подошла облава, видит - люди в исступление вошли, - решила, исходя из чисто житейских наблюдений над собачьими свадьбами, что их теперь и водой не разольешь и чубинами не разлучишь. Начала брать их голыми руками.
Некоторые из делегатов еще в сознании были - разбежались, чтобы продолжить богом благословенное дело.
Много ценного досталось белым. Во-первых - два члена организационного комитета. Затем - вся его переписка, из которой можно было установить все его связи. Эту переписку привезли сюда, чтобы показать делегатам, что хотя они за год борьбы и не видят плодов деятельности эс-эров, ведь вся соль в эс-эрах, но не все можно видеть.
Ушли белые, а разбежавшиеся снова сбежались, - на их счастье один член оргкомитета уцелел, - стоя обсудили создавшееся положение, выбрали еще двух членов в оргкомитет - теперь уже эта честь пала на самого Вороновича, - и поручили ему вторично созвать окружной делегатский с’езд.
Снова загорелись страсти. Еще два месяца продолжалась деятельная подготовка к с’езду.