ГЛАВА ПЯТАЯ
Через фронт.
Легенда о пятнадцати красных офицерах, направленных из Советской России в тыл Деникина, разнеслась очень быстро. Об этом позаботились и белые через свои газеты, и подпольники.
Можно судить, как тяжело было им перебираться через фронт в одинаковых костюмах с небрежно написанными документами, с деньгами донскими, советскими, николаевскими, и, наконец, с наганами. Захватили - и на месте расстреливай.
Они рассчитывали рассыпаться по фронту, а переходили его все-таки почти все в одном месте: так вела линия железной дороги.
Разбились попарно. Илье и Борьке пришлось скрываться уже в советской стороне. Когда они высадились из общего вагона и сели в набитый, как кучей тряпья, безбилетными пассажирами, Илья обратил внимание на излишнюю разговорчивость трех пассажиров. Хотя в вагоне и было темно, он все-таки определил по голосам, что один из подозрительных - старый офицер, другой - молодой, и третий - интеллигентная женщина; едут к фронту, чтобы перебраться на ту сторону; возможно, следят за ним и Борькой.
На одной из остановок в вагон влезли двое с фонарями и начали проверять документы. При свете Илья утвердился в своих догадках. Человек, проверявший документы заподозрил молодого, учинил ему здесь же допрос. Тот отвечал дурашливо, отчего весь вагон сотрясался от смеха. Казалось, молодого арестуют, но проверявшие документы ушли на ближайшей остановке, оставив его в покое.
Стоянка была, как водилось, долгая, пассажиры высыпали из вагонов, чтобы отдохнуть на травке, отдышаться чистым воздухом. Трое подозрительных пытались скрыться, но Илья, предупредивший Борьку, вместе с ним арестовал их и повел к коменданту станции. Тот, очевидно, уже приготовился к встрече белых и не хотел принимать арестованных. Илье поневоле пришлось доказывать, пока комендант не уступил.
В Бахмаче они снова увидели тех же подозрительных и предпочли просто скрываться от них, чтобы не разоблачить себя окончательно перед массой пассажиров, среди которых несомненно было немало разведчиков белых, направлявшихся к фронту.
Прибыли в Ромны. Фронт быстро подкатывался. Решили переждать. Сходили в партийный комитет за советом и помощью квартирой, чтобы остановиться на пару дней, пока фронт не перекатится дальше, на север. Но в городе - растерянность, будто никто не предвидел, что его придется покинуть. Предложили им остановиться в гостинице, они так и сделали, да во время спохватились: где же офицеры остановятся, как не в гостинице?
Начали сами искать место. Прошатались до вечера безрезультатно: нашли было за речкой, да мост красные начали жечь; попросился Илья к одной женщине, да она расплакалась и призналась, что и у нее сын у белых; забрались на кладбище, хотели в будке над могилой приладиться, - красноармейцы пришли, окопы начали рыть по обрыву.
Завечерело. Город замер, а они одиноко шатаются. Да не ушли ли красные?..
Навстречу скачет, размахивая обнаженной шашкой, кавалерист; на шапке белая повязка… Куда бежать? Что говорить, почему они бродят? Кем называться: красными, белыми?.. Ужас сковал ноги, а итти нужно спокойно, непринужденно… На них скачет!..
Не тронул. Проскакал. Метнулись влево, в ров, в орешник; засели, перехватывают дыхание, чтобы слышать каждый шорох.
- Что у него на голове было? Белый или красный? - спрашивает Илья.
- Не знаю, молчи…
Замерли, забыли себя, превратились в слух и глаза. Мрак, как черный занавес в театре, скатился и окутал землю.
Ночь. Тихо…
Грянул орудийный выстрел - и забарабанил, как гигантский камень по небесной мостовой, снаряд. Рванул воздух взрыв в центре города - и задребезжали гулко повозки, застучали колеса по камням улиц.
Другой… третий… четвертый снаряд… Как долго грохочут обозы… И откуда они взялись?..
Безумные крики на кладбище; ура, предсмертный вой, стоны…
- Это штыками колют. Как мы не остались… - прошептал Илья.
- Молчи…
Началось страшное, родившееся в этой черной адской бездне.
Снова тихо…
Звонкая трель подков - кавалерия пронеслась в город. Разведка. Звуки все глуше, глуше… Зарычал автомобиль. Проехал мимо. Звуки глохнут.
Тихо… Кончилось ли? Шорох… Вскочили - метнулись в сторону, замерли. Шорох стих…
- Ищут, - шепчет Борька.
Звон… Что это, какая сила тянет за язык этот таинственный колокол?.. За речкой, за мостом…
Какой страшный, загадочный смысл этого звона! Три… Пять… Один… Семь… И каждый раз мучительные долгие паузы…
Все стихло… Умер город, агония кончилась. Могильный ужас, могильный мрак и тишина…
По ту сторону фронта.
Что-то поет в поднебесье звонко, раскатисто, молодо. Все громче, все отчетливее:
"Смело мы в бой пойдем
за Русь святую!.."
Проснулись - и в один голос: "Неужели мы спали?" Радостное солнце над косогором. Сверкает роса на траве, на листве.
Разошлись, условившись встретиться на кладбище.
Вышли переулками. Тихо, пустынно. В небе серебрится, жужжит аэроплан. Так жутко и приятно.
Встретились на кладбище. Был праздник. Толпы людей проходили в разные стороны. Подозрительно было сидеть с плащами, узелками - спрятали их, а в них - револьверы.
Быстро освоились, даже вздремнули по очереди. Но прошла группа казаков, один из них вернулся, срубая шашкой под ногами ветви кустов и бурьяна, и ребятам почудилось, что их сейчас начнут ловить. Сорвались - и быстро прошли в орешник, а там понеслись, ломая ветви кустов. Присели, силясь остановить стук сердца, прислушались - трещат ветви сзади, - и снова понеслись.
Вечером были далеко. Прилегли на косогоре. Внизу - сады, вдали, в предвечернем сумраке, - скошенное поле; заря тухнет; по полю тащатся быки с большими возами хлеба; редкие гуляющие.
Как вольно дышится! Какой чудесный вечер! Они уже в стане врага! Фронт, страшный фронт позади.
Вышли в поле. Потухла заря. Навалилась ночь. Черная, как бездна. Идут, высоко поднимая ноги по траве, боясь споткнуться; падают в канавы, цепляются друг за друга.
Земля опускается, словно идут в преисподнюю. Зашелестел лесок. Набрели на копны сена, залегли спать.
Проснулись - не верится, что это явь: росистое прохладное утро; заря горит на востоке, птички весело щебечут - воля! Так легко, так по-детски радостно. Пробежали вниз, к ручейку, умылись - и в путь.
Тяжкий путь. Фронт неожиданно повернулся - и им пришлось итти три дня вдоль фронта, натыкаясь в каждой деревушке на отряды белых. И каждый раз выручало чутье.
И крестьяне помогали. Те самые, которые всего несколько дней назад восставали в тылу красных, организовывались в отряды зеленых. Они узнавали наших путников с первых же слов, невидимому, по необычной для деревни одежде; на туманные вопросы отвечали откровенно: "Вправо пойдете - там белые, а если свернуть перелеском, да ложбиной к речке - никого не встретите". Везде хорошо кормили и денег не брали; ночевать впускали в хату глухой ночью.
Однажды прошли деревушку. Счастливо. Мост миновали, когда караул туда под’езжал; по улице прошли, когда еще не было патрулей, а хождение казаков уже прекратилось; стемнело настолько, что товарищи не бросались резко в глаза. Однако наскочили на военного в бурке. Вышли за деревню - скачет погоня. И уже темно. Чуть пробежали полем - и круто свернули на окраину деревушки. Постучали в хату - их впустили, Хозяйка засветила лампу, оставив слабый огонек, чтоб через щели ставень не просвечивал сильно; поставила на стол чашку кислого молока, нарезала хлеба. Пока они кушали, присел за стол хозяин - старик в исподней рубахе, заспанный; медленно, спокойно, как о далеком прошлом, рассказывает.
Ждали белых. Ругали красных: грабят, беспорядок. Вот и дождались. Красноармеец кусок хлеба стянул - и доволен, а эти с запросами: им подавай яичницу, зажарь курицу, а нет - самого гуся. Панычи. Как-то залез кадетик в пасеку, добрался до меда, перебуравил в ульях; пчелы набросились на него, жалят, а он нахватал сотов, запихивает их в рот и бежит, мед по рукам, лицу течет, пчелы за ним роем летят. Раздуло ему лицо пузырями - губы толстые, кривые, глаза заплывшие.
Что значит - жадность. Нет того, чтобы на блюдечке или хоть в чашке попросить. Другому мягкую перину постели да еще девок начнет искать, чтоб на твою постель уложить. А если кто грабит, так не рублишко на харчишки ищет, а золото, мануфактуру: богатеть хочет.
- Хиба ж це дило? Такого порядку нам не треба.
Наелись товарищи, поблагодарили хозяев, предложили денег, уверенные, что их все равно не возьмут. Вышли. Прислушались - тихо, и скрылись в темноте.
Три дня крайнего напряжения, голодовок. Так измучились, так потянуло в город. И он наконец-таки показался: хрустальный, сказочный, высокий, гоголевский Миргород.
Все те же кавуны, величиной в два обхвата, дыни душистые, сладострастные, вязанки бубликов, горы фрукт.
Вошли в столовую - шпик… Ушли. Разошлись, чтобы встретиться уже в Чистяково. В городе, вместе, в одинаковых костюмах - нельзя. Илья накупил колбас, хлеба, фрукт, завернул все в газету и пошел на окраину.
Выбрал место в тени на скамейке, у забора и занялся восстановлением потерянного равновесия в питании, блаженно созерцая мир.
Проходят два бравых кадетика в мундирчиках, заломленных фуражках; каждому по двенадцати лет с натяжкой дашь. Пробежала дорогу кошка - стали, переглянулись, призадумались, затылки почесали. Потом старший тряхнул головой, снял фуражку, бросил ее по ту сторону дьявольской черты; другой сделал то же самое; затем оба перекрестились и храбро пошли.
Подзакусил Илья, уложил в карман пальто скудные остатки, пошел узнавать о поезде.
Гуляет по городу, на людей смотрит и себя показывает. До вечера далеко, спешить некуда. Придется еще верст пятнадцать или тридцать отмахать: здесь, в Миргороде, плохие порядки, пропуска надо брать. А на что ему пропуск, жил без него, и проживет как-нибудь.
На улицах - гуляние: офицеры, старые и молодые, жалкие юнкера, не дожившие еще до чести быть офицерами. Почти все в английских френчах. Проходят, гурьбой с шутками, задорным смехом украинки, у голов развеваются ленты. Прокатил на рысаке в кабриолете породистый красивый офицерик, высмотрел одну, смущенно потупившуюся, бросил ей: "Здравствуй, дивчина!"
Весело. Празднично. На стенах - воззвания. Пишут крестьянам вразумительно, проникновенно, как поп с амвона: посеял на земле помещика пшеничку - отдай долю ему, посеял гречиху - гречиху отдай, и взятое по глупости мужицкой из хозяйства его - отдай. Может, ты и не брал, но все одно отдай: где ж ему добру быть, как не у тебя. И все так просто, и ясно: десятую, восьмую, пятую долю отдай. Это называется: "немедленный приступ к земельной реформе для устранения земельной нужды трудящихся". Что ж, получить не удастся, а получат - скоро сами отдадут: бери, да отпусти душу на покаяние. Значит, скоро уйдут, мужички попросят.
Ночевал Илья далеко от города, в поле. Улегся на землю, подвернув под себя стебли конопли; завернулся в пальто, руки закинул под голову, глубоко вдыхает чистый душистый воздух и любуется звездным бездонным небом. Он любил помечтать, окинуть землю с высоты других миров. Тогда мелочи житейские, личные страдания становятся жалкими, не стоющими внимания; тогда выступает ярко и значительно лишь мировое, мощное, многомиллионное. Тогда открывается широкий кругозор, и он видит то, чего не мог видеть, когда погрязал в житейских мелочах. Становится гордым, дерзким, хочет большой работы, чтобы чувствовалось его участие в мощном водовороте.
Вдали гулко дребезжат по сухой дороге подводы, точно гонятся или спешат вперед, предупредить, поймать. Ему немного страшно; он одинок в этом пустынном поле; черная тайна окутала его - и от этого еще прекрасней жизнь, еще приятней мечтать. О чем он мечтает? О том, как взбудоражит шахты, развернет боевую работу, достигнет цели и скажет: "Я говорил? Если я обещаю - будет сделано". Потом… "Она"… нет, уж не тянет его к Маринке. Его тянет к неизведанной красавице, которая зажгла бы его буйным огнем.
На следующей станции задерживали, на месте расстреливали. Кого? Не его ли товарищей? Прошел до второй станции.
Стемнело. Подкатил шумный эшелон добровольцев. Бурное веселье, смех, песни. Бегают: засиделись в вагонах. Илья ждет, когда будут продавать билеты. Пассажиров меньше десятка. Появился оживленный, разговорчивый Борька. Тоже отмахал верст тридцать, тоже чутье работает.
Начали билеты продавать. Пропусков, документов не нужно. Весело. А добровольцы поют задорно, лихо:
"Так громче, музыка, играй победу,
Мы победили и враг бежит, бежит, бежит!
Так за м-м, за Русь святую, веру
Мы грянем громкое: Ура! Ура! Ура!"
Вот вам и свободы, и народное собрание, и прочее такое. Пока что они борются за "м-м", а потом, как и прежде, окажется "за царя", потому что из песни ведь слова не выкинешь?
Наконец-то, в вагоне. Удобно, хорошо. Итти уже ненужно: паровоз пыхтит, старается.
Пересадка. Громадная станция. Масса эшелонов. Все те же добровольцы, те же бравурные песни с мычанием в пикантном месте. Илья ждет внутри вокзала. Спать хочется, плавает сонный зал перед глазами. Но вот подкатил какой-то поезд, пронеслась длинная свита офицеров: впереди них - маленький, в черкеске, необыкновенно подвижной, энергичный. Не Шкуро ли? В свите - и длинные барбосы в пиджаках. Никчёмные люди, корреспонденты.
В Чистяково.
Прибыли на станцию Чистякове - никого. Борька пошел на Криничку верст за двадцать, к матери; Илья остался дежурить. Но почему нет подпольниц? Они выехали напрямик, в сторону Курска. Должны были снять одну-две квартиры и дежурить на станции под видом торговок. Без них он беспомощен. Где остановиться? На постоялом, в номерах - все местное начальство узнает, удивится редкому гостю; начнутся бесконечные проверки документов; каждому захочется выжать что-либо. Бродить по поселку, искать квартиру - он еще не знает, можно ли здесь обосновываться; может-быть из арестованных товарищей кто-либо выдал место явки, а что несколько товарищей попалось - это бесспорно. Бродить бесцельно - бабы уже начинают тревожиться - не жулик ли? - останавливаются, подолгу смотрят вслед. Заглядывал несколько раз в сонную пивнушку; посидит, потоскует - и уйдет.
Вечером увидел на улице товарища. Что с ним? Голова марлей перевязана, лицо в синяках, страшно напуган, боится подойти к Илье - Васильев, самый молодой. Что делать? Разве в лес отвести, чтоб отдохнул он там, в себя пришел? Здесь его оставлять нельзя; сам попадется - и других погубит. Отвести, заодно и с лесом познакомиться, чтобы потом, когда с’едутся товарищи, не действовать втемную.
Условились встретиться на окраине. Вечером вышли. Леса ни тот, ни другой не видели. Спрашивать у жителей - нельзя: след останется, возможные преследователи узнают, куда направились. Ведь лес должен быть в семи верстах - не заблудятся же? Пошли. Местность холмистая, горизонт небольшой - все кажется, что вот-вот и лес будет. А его все нет и нет. Что за чертовщина? До ночи далеко ушли. Ночевали на окраине деревушки у заброшенной мельницы. Проснулись. Где же лес? Далеко-далеко синеет. Но он должен быть в семи верстах! Пошли в ту сторону. Опять в городских новеньких костюмах шатаются по деревням.
Васильев немного ожил, рассказывает. Его переход границы был очень неудачен. Он направлялся в сторону Купянска. Красные здесь наступали и прорвались до Валуек. Потом отступили он остался. Белые арестовали его, посадили в бронепоезд, избили наганами, несколько раз собирались расстрелять, но каждый раз откладывали, надеясь, что он выдаст свои секреты. Красные снова налетели, захватили бронепоезд и спасли его. Он во второй раз остался, но уже в стороне от линии железной дороги. Перешел фронт, добрался до Купянска. Там снова нарвался, снова избили, но отпустили, решив, повидимому, что этот маленький заморенный паренек совсем не опасен.
А леса все нет и нет. Все идут к тому, голубому, все уходящему от них вдаль. Устали, изголодались; и здесь бабы принимали их за жуликов, и потому приходилось обходить их, реже просить накормить или дать воды, чтобы избежать неприятных расспросов.
Вот уже и лес. Но где же тут скрываться? Узкая полоса редких деревьев - насквозь все видно, полно людей, стучат топоры, визжат пилы. Около - глухая станция. Ветка идет от Чистякове мимо большого, синеватого квадратного леса. Он и в самом деле около Чистяково.
Пошли в направлении этого леса, замыкая свой громадный, заколдованный круг. Отошли от станции шагов на полтораста. Навстречу на линейке - подпрапорщик; на поясе - наган. Остановил лошадь:
- Вы куда, ребята, идете?
Илья свободно ответил, назвав Чистяково; Васильев замялся:
- А я - в эту деревню…
- Зачем тебе туда?
- К тетке…
- Кто же у тебя там тетка?.. Что?.. Да я сам оттуда, - и смеется ехидно: - А ну, покажите документы.
Подали. Посмотрел документ Ильи, спрашивает:
- Вы что, вместе идете?
- Да, в Чистяково встретились, слышали, что можно службу получить, а тут глушь, неинтересно.
Повертел документ, спросил фамилию: может-быть, забыл? Вернул Илье, принялся за Васильева:
- Ты откуда?.. Из Купянска? Чего ж ты сюда пришел?.. А что у тебя за повязки?.. Как же твоя настоящая фамилия?
- Васильев.
- Ну, садись, на станции выясним личность и отпустим под подписку.
Илья держится развязно, полушутливо:
- Может-быть, вы на меня доверитесь? Я его узнал немного, ничего парень, он, говорит, потерял документ и, чтобы найти работу, купил у шахтеров.
- Нет, я не могу. Садись, паренек.
Тот сел. Что же делать? Наброситься? - у того наган, и бесполезно: вокруг - люди, станция около; не убежишь, только себя погубишь.
Линейка тронулась. Илья бросил прощальный взгляд и побитой собакой пошел прочь… Оставил на смерть. Завел. Проклятие! Надо же было заблудиться, набрести. Но товарищ погиб - нужно самому опасаться, будет погоня; подпрапорщик - не мальчик: раз один подозрителен, значит - и товарищ его, одетый, как двойник. Илья ускорил шаг и, едва скрылся в ложбинке, - перемахнул в сторону, за полотно железной дороги, в свеже-вырытый глинистый ров с плоским дном, и побежал во всю силу своих ног. А бегать он мог, как скаковая лошадь. Слышит: по дороге скачут - не ошибся. Пробежал версты две-три, выглянул из-за насыпи - сонная степь.
Пришел на станцию - осторожно осматривается. Теперь могут сторожить и прискакавшие с маленькой станции. Своих - никого… Заглянул в пивнушку - Пашет! Сидит, точно сто лет сидит, лениво пиво пьет. Не узнает. И Илья не узнает. Тоже начал пиво пить. Сидят в разных концах комнаты, переглядываются.
Пашет вышел во двор. И Илья вышел. Зашли в флигелек - пусто. Тут прорвалось:
- Никого?
- Никого. Лапис в Лозовую-Павловку к своим поехал.
- Сейчас арестовали Васильева. Надо же было взять его! Никуда не годится! При переходе фронта белые его избили, чуть не расстреляли, да красные отбили. Ему бы задержаться, пока раны заживут, а он, весь обвязанный, избитый, перепуганный приехал.
Рассказывает Илья, старается оправдать себя: самолюбие страдает.
- Понимаешь? Нелепо, бесполезно было нападать. И револьвера не было: остался в Ромнах на кладбище…
Пришел Борька. Отправился с ним Илья лес посмотреть. Пашет остался дежурить.