ГЛАВА СЕДЬМАЯ
От’езд в Ростов.
Выехали в Ростов вместе с Дуней, вчетвером.
После ухода их, бабы подняли вой обманувшихся в расчетах, потерявших жирные куски ёдова. Они вопили на весь поселок, бегали из хаты в хату, искали вожделенных подпольников, у которых неиссякаемые источники денег, не находили их и, остервенело потрясая в пустой след кулаками, кричали, что их обманули, что им не заплатили.
Приехали в Ростов - стыдно. Особенно стыдно Илье: море зажечь собирался, два раза порывался, обещаний надавал - правы были ростовцы осенью, права была Елена, критиковавшая его планы. Фантазер и чудак. Стыдно. Прячет Илья глаза под ресницы, жалок он в своей порыжевшей, ветхой, как рогожка, шинели. Пашет не теряет достоинства: "Два провала. Провокатор. А то бы развернулись". Борька горит: "Даешь Новороссийск. Раз сорвалось - в другой раз не сорвется".
Дуня осталась в Ростове курьером. Работа опасная, ответственная: ездить через фронт в Советскую Россию. Разлучили ее с Борькой, не дали медовый месяц до дна выпить: в Новороссийск его послали. Пашет выехал по документам разведчика белых, Илья - все тем же паршивым солдатом.
Всех, кого можно снять, посылают в Новороссийск: Центральный комитет партии дал задание Донскому сосредоточить всю работу в горах, среди зеленых.
Казак-инвалид.
Скорый поезд отравлялся поздно вечером. Пассажиры с корзинами, чемоданами совались толпами к дверям. Добровольцы заперлись в вагонах, чтобы ехать с шиком, и лазали через окна. Железнодорожники огрубели - годы революции перерождают людей, - толкают в грудь хорошо одетых юрких спекулянтов, преграждают вход в вагоны солидным господам, строго останавливают офицеров: "Сюда нельзя, для вас же особый вагон, неужели не знаете?"
Пашет важно забрался в офицерский вагон. Илья тычется в запертые двери - нигде ему ходу нет. Выжидает. Ловит момент. Шатается вокруг поезда по платформам.
На него пристально смотрит донской казак на костылях, с деревяшкой, вместо ноги. Свеженький инвалид, ходить еще не умеет. Покачивается. Окликнул Илью:
- Брат, погоди. Дай закурить.
Закурили. Илья не уходит: раз у него знакомый - инвалид, значит и он благонадежный. Казак разговорчив. Дохнул запахом вина. Тот хочет уйти, но казак не пускает:
- Брат, что тебе со мной скучно?.. Я немного, с горя выпил. Видишь - на култышке хожу. Довоевались, мать вашу… - и он погрозил в сторону блестящего, мощного поезда. - Им место есть, их усаживают, как господов, а нам - нет, мы к пе́ши пройдем. Привязали култышку - и убирайся с глаз. Э-эх, господи, господи… За что кровь проливали, а? Скажи, брат, за что? Молчишь, видно, и тебе не по себе…
- У тебе мать есть? - вдруг озадачил он Илью, заставив его вздрогнуть.
- Есть…
- Береги свою мать. Нет у нас большего друга, как мать. Каждый продаст, каждый проехать на тебе схочет, а мать себе сгубит, а тебе спасет… Помни свою мать, каждую минуту думай об ней. Подошла к тебе смерть, тока скажи: "Мать моя, спаси мене", - и спасет…
Илья насторожился. Мысль забурлила тревожно. Он вспомнил рассказы дяди более месяца назад об истязаниях матери, о беспризорном мальчике-брате. До чего еще додумался этот хищный Рыжик? Жива ли мать? Не замучил ли ее этот изверг?
Ему не удалось на этот раз увидеться с дядей - уезжал в неведении.
Хочет уйти от казака, а тот уцепился за него рукой, не отпускает, изливает свою скорбь:
- Ехал я харьковским курьерским поездом, слышу кричат: крушение… Тока успел я подумать: "Мама, спаси мене!" - и всхлипнул, покатились слезы; вытирая их, он продолжал: - Все завертелось… Открыл глаза - кругом человеческое мясо, а я невредим… Брат, давай поцелуемся.
Тут Илья не выдержал, ему стало стыдно этой сцены, и он, осторожно освободившись, бросил:
- Нужно занимать места, а то еще останемся, - и торопливо ушел.
Ему удалось сесть в солдатский вагон. В ожидании отхода поезда он вышел на площадку вагона и увидел на перроне инвалида-казака. Тот ругался, грозил этому железному, бесчувственному чудовищу-поезду, шатался на своих костылях, но не мог взобраться в вагон.
Над ним сжалились солдаты, помогли ему подняться на площадку, где стоял Илья. Казак не хотел итти внутрь вагона. Снова заговаривал с Ильей, но тому тяжело было его слушать и он спрятался от него.
Мать Ильи уже три недели сидела в тюрьме. Ее истязал хищный Рыжик, без цели, без смысла, ради жажды крови и мести.
Приезд в Новороссийск.
Скорый поезд тащился всю ночь, скрипел, брюзжал, как старик. Боялись крушения. Харьковская трагедия насторожила. Но утром, когда ослепительно блистало солнце и на западе выросли дымчатые, розоватые горы, поезд мчался весело, пыхтя и отстукивая такт.
Илья радостно любовался этими надменными горами, где хозяйничают таинственные зеленые, и мечтал, как он будет ветром скакать там, поднимать, организовывать зеленых; подчинит их своей воле и поведет к победам. Ему рисовались фантастические картины, как он усадит этих зеленых, как пассажиров, на несколько поездов с разных станций, подвезет к Ростову или Таганрогу, или выедут в Донбасс и - здравствуйте! - Красная армия пришла. Не успеет враг опомниться, как зеленые рассыплются по городу мелкими группами и тихо, без выстрелов, обезоружат гарнизон, разгромят учреждения. Только разнесется ужасный, как дыхание преисподней, слух: зеленые в городе! - А они уже нахозяйничали, вооружили десятки тысяч рабочих, унеслись дальше.
Вот уже поезд катит у зеленых гор, мимо белых, веселеньких хат, спрятанных в листве деревьев. Около них мирно, лениво пасутся коровы. И везде - кустарник, кустарник, как руно барашка.
Поезд торопится к морю, к теплу, к конечной цели. Илья жадно впивается в горы: скорей разгадать их тайну, скорей туда, где легендарные 20 000 зеленых! Как здесь тепло! Всего несколько дней назад он мерз на цементном полу; казалось, вот-вот морозы ударят, а здесь все еще весна. А поезд огибает горы, словно показывает их красоты, ринулся в чащу, теснину, понесся в диких дебрях.
Вдруг с грохотом ворвался в черное душное подземелье. Что это? Пропасть, четвертое измерение?.. Как долго, душно, томительно!.. Тоннель. Брызнул свет. Облегченно вздохнули. Снова тоннель…
Еще веселей мчится поезд под гору. Вдали вырос большой город. Какой он чудесный! - обступил голубую бухту и любуется в нее. Море! Какое раздолье!
Поезд подкатил к подножью высоко взобравшейся станции, паровоз весело свистнул, отфыркался и виновато замер. Вагоны отчужденно нахмурились, недовольные, что их веселый бег кончился. Пассажиры вывалились из вагонов и - скорей, скорей отсюда, точно они провинились, украли от жизни веселье, лучи солнца, а город оставили грустно-задумчивым. Молча разбегаются пассажиры; подозрительно молча встречает их город.
Вот отделилась маленькая, в черном пальто девушка. Она с трудом тащит большой чемодан и, опасаясь, что у нее отнимет этот нахмуренный город ее дорогую ношу, она нервно торопится, уходит в поселок. За ней следит, не теряет из виду, небольшой, в шляпе и сером английском пальто. И у него - чемоданчик, для виду, пустой. А за ним наступает рослый, энергичный, сбивающий камни своими "дредноутами", солдат в серой, помятой шипели. И у него - вещи: узелок в руках как кадило треплется.
Цементный город, цементная, прибитая дождями пыль, Цементные камни. Спутники идут друг за другом поодаль, кружат узкими закоулками, поднимаются в гору; под ногами их звонко хрустят черепки камней.
Девушка украдкой оглянулась и нырнула в калитку. Серый прошмыгнул туда же. Солдат двинул калитку "дредноутом", она сперепугу отскочила, взвизгнула и старательно снова захлопнулась, а он взбежал по ступенькам каменного домика, прошел коридорчик, рванул дверь комнаты - и попятился: - Ха-ха! -
- Ха-ха! - Зеленая ветка в горах! Ха! Ха! Ха! Зеленая ветка!..
Рыхлый, свинцово-бледный, в исподней рубахе, с вываленным на пояс штанов животом хохочет, пучит свинцовые глаза. Но в углу, наклонившись, копается в чемодане девушка с поезда, Нюся; около нее сидит, сняв шляпу, Пашет.
Илья тоже засмеялся, сдернул шинель, скомкал ее, бросил в угол, познакомился с хозяином Пироговым и пошел к своим.
- Ну, как ехалось, ребята? - продолжал тот, расхаживая по комнате и поджидая жену, ушедшую на базар. - Никто не цеплялся?
- У меня благополучно, - отмахнулся Илья, закуривая папиросу и усаживаясь.
- А у меня с приключениями, - захохотал медленно, солидно Пашет и продолжал с московским акцентом, попыхивая папиросой. - У меня с приключениями… Сел я, как это подобает моему виду, в офицерский вагон, у меня же документ разведчика, сел и курю. Еду. Проходит помощник коменданта поезда. Проверяет, кто едет. Увидал меня: "Вы почему здесь?". А я ему: "Потрудитесь, хорунжий, посмотреть мой документ", - и лезу в боковой карман. Ему некогда ждать: "Скажите, на каком основании вы едете здесь?". Ну, думаю, приходится конспирацию ломать, и тихо говорю ему: "Разведчик". - "Ага, пожалуйста, пожалуйста", - и отцепился. Еду. Курю. Снова проходят. Уже комендант, есаул, со своим помощником. Теперь комендант наскакивает: "А вы почему тут? Не знаете свое место?". - А ему на ухо помощник тихо: "Это свой, разведчик". Опять отцепились. Я уже освоился: с тем заговорю, с другим. Кому папироску дам, кому прикурить. Только и слышишь: "Ради бога, ради бога". Кругом разговоры: "Деникин - дурак, Шкуро - сволочь, толку не будет". Да-а… Тут приводит комендант какого-то прапора и говорит мне: "Будьте добры, присмотрите за этим офицером", - и ушел.
- Ха! Ха! Ха! - заколыхал животом, упершись в бока, Пирогов. - Вот нарезался!
- Да-а, думаю, врезался. Не придется ли на-пару стрекача давать? Делать нечего, расспрашиваю. Он - меня: "Вы от власти?" - "Да, говорю, от власти, а что с вами случилось, куда едете?" Рассказал он: лежал в лазарете раненый, дали ему отпуск, в Ростове документы вытащили, а в поезде комендант задержал. Куча несчастий на бедную голову. Посмотрел я - рожа у него интеллигентная, видно, правду говорит, был бы подпольником - хоть липу, а имел бы. Тут остановка поезда. Вбежал комендант: "Проводите со мной этого офицера". Пошли. Только вышли на перрон - два звонка дали… Комендант орет: "Стой, не отправляй поезд, мне нужно арестованного сдать!" Тут, как из земли, жандарм выскочил, пудов на восемь, усища громадные, вытянулся: "Что прикажете, ваш-броть?" Комендант ему: "Примите арестованного!" - и удрал в поезд. Жандарм растерялся: "Кто же сдал мне арестованного, за что арестован?" Я ему говорю: "Сдал комендант поезда", - и иду к вагону. Тут главный кондуктор забегался: "Кто задержал поезд, кто задержал поезд?" Я спокойно становлюсь на подножку и кричу ему: "Главный кондуктор, главный кондуктор, отправляйте поезд!" Тот дал свисток - и поехали.
Пирогов подошел к Пашету, хлопнул его по плечу:
- Здорово ты, до конца выдержал!
Пришла с базара жена Пирогова, худая, черненькая. Обрадовалась гостям и начала знакомиться с ними. Затем принялась готовить завтрак.
Вскоре гостей пригласили к столу, к дымящейся сковороде с жареной бараниной и они, все еще празднично настроенные, изголодавшиеся за дорогу, принялись угождать гостеприимным хозяевам, старательно выгружая сковороду.
Прогулка Ильи с Сидорчуком.
На другой день зашел Сидорчук. Он был в английской шинели, выбрит и казался меньше и тщедушнее, чем в Ростове. Этот страшный террорист, уничтоживший трех предателей, не знающий страха, выглядел теперь обыкновенным пареньком.
Он обратил внимание на костюм Ильи.
- Это не годится, в два счета арестуют. Здесь все в английском, новеньком, это тебе не Донбасс, не шахты. Здесь сразу подумают, что зеленый из гор вылез. Я устрою, чтоб тебе достали. А пока ты одень чью-нибудь шинель, хоть Семенова, и пойдем в город: я тебя познакомлю с ним, покажу, где какие части стоят, где пятая группа находится. Погода хорошая, солнечная - одно удовольствие.
Вышли к морю. Сидорчук все рассказывает, рассказывает о "Черном капитане", о налетах зеленых на Новороссийск, о панике в городе чуть ли не каждую ночь. Говорит и заглядывает в глаза Ильи, а тому неудобно: почему Сидорчук смотрит на него так скромно, будто заискивающе? Почему не держится он гордо, вызывающе, дерзко? Ведь у него дерзкое лицо. Сидорчук о себе, о своих подвигах - ни слова, - все о других.
- Начальник штаба пятой группы заболел и пришел в город. На базаре парень подвел к нему двух офицеров. Те арестовали его. Тут подвернулся зеленый Травчук, он здесь, как дома, шатается: "Какой вам документ?" - Выхватил наган - и уложил одного офицера на месте. Другой - бежать; парень-предатель - тоже. Травчук побежал за парнем, не догнал, и не узнал его. А арестованный пошел домой.
По набережной снуют толпы хорошо одетых в английские и французские шинели добровольцев, офицеров, проносятся лакированные экипажи, автомобили; везде иностранцы, иностранцы: англичане, французы, итальянцы, греки. Солнце начинает поджаривать, душно становится, тянет в эту зеленую, прозрачную до самого дна воду.
От набережной вытянулись в бухту длинные пристани на сваях; около них прижались, наклонившись, красавцы - заморские пароходы. Другие суда, громадные, океанские, важно стоят посредине бухты.
- Зайдем пива или квасу выпьем, - предложил Сидорчук.
Лавочки, киоски стоят тут же, около них толпятся обливающиеся ручьями пота почерневшие от загара грузчики в длинных холщевых и синих рубахах. Громко и крепко ругаются.
Освежились, купили пирожков и пошли дальше. Вышли на цементный мостик, оперлись на перила. Сидорчук указал Илье влево на серые, выжженные солнцем, облысевшие от ветров горы с изредка разбросанным зеленым кудрявым кустарником.
- Смотри на высокие трубы у моря. Это - цементные заводы. Теперь взглянь на хребет над ними. Видишь курчавую сопку? Это и есть "Сахарная головка". За ней - пятая группа. Командир там - боевой парень, Горчаков. Я у него помощником. Тсс… Прошли офицеры. Тут все время шныряют. Говори да оглядывайся.
- Я тебя вот познакомлю с "Черным капитаном". Он на посту сидит, тут, за городом. Зеленые держат связь через посты. Куда ни захочешь пойти - тебя от поста к посту и перебрасывают. Верст пять-десять - и пост. Так этот "Черный капитан" номера откалывает. Однажды отобрал ребят человек 30, спустился с ними за городом на шоссе и - с песнями в город: "Чубарики-чубчики". А сам - в золотых погонах, с черной повязкой на глазу, - командует. Встречные им честь отдают. Прошли до пекарни, нагрузились хлебом - и обратно с песнями. Тут узнали, что хлеб унесли зеленые, - и панику подняли; понеслись вслед конные, грузовики, да уже поздно было.
Илья молча слушает, мечтательно глядя в сверкающую на солнце даль моря, будто о другом думает. Лишь изредка спросит, как бы сверяясь со своими мыслями; сколько зеленых, почему они не ведут боев, почему пятая группа сидит здесь, если в городе несколько тысяч войск… Сидорчук и сам недоволен, что группа бездействует: была бы его власть, так он с тремя стами зеленых такой шухар поднял бы здесь, в городе, что все эти тысячи бежали бы без памяти.
- Зачем же: это - ребячество.
Сидорчук смутился, начал доказывать, что это возможно. А Илья только внешне солидно рассуждает, а покопайся, как он каждый вечер мечтает, так за него стыдно станет. Иной раз он с десятком человек взбудоражит какой-нибудь город.
Сидорчук продолжает знакомить Илью:
- Повернись назад. Это - Цемесское болото. Отсюда ты получишь малярию… Всех забирает, крепкая, сволочь, ничего-себе. А вправо, в этих красных громадных пакгаузах, битком набито разного добра. Пакгаузов этих, наверно, до трехсот наберется, глазом не окинешь. И не помещается. Еще в составах поездов набито. Тут-то воруют, тут-то воруют! Вагонами распродают. Ведь англичане что только ни присылают… Давай-ка, закурим английских… И нам перепадает. На-днях "Черный капитан" обещает вагон в тупик загнать… Ну, пойдем в город. Это мы на Стандарте были, а в город - несколько верст по шоссе вокруг бухты. Красиво? Поезда-кукушки от вокзала туда ходят.
Вошли в город - низенькие домики, красные черепичные крыши; восточные люди жарят орехи, шашлык. Свернули на главную улицу, Серебряковскую. Оживленное движение, стройные высокие дома, стройная улица, все офицеры, офицеры солдаты.
- Пойдем, сводку посмотрим.
В витрине громадная карта. Красный шнур ломаными линиями опоясывает Москву. Белыми взят Орел, взят Новосиль Тульской губернии.
- Как близко у Москвы! Сколько же тут, верст двести? Больше? - спросил Илья.
- Больше. Ничего. Скоро их так дунут, что и в Ростове не удержатся. Зима ведь наступает. А зима - наша. Зимой мы всегда бьем. А мы тут подможем. Правда, подможем? Это тебя с пятнадцатью красными офицерами прислали?
- Меня, да почти никого не осталось: я, Семенов, Борька, и Пашет, - и он начал рассказывать о неудачном переходе через фронт, о провале в Енакиево.
- Провокатор затесался, - закончил он.
- Так вы что же его не убрали?
- Хитрый, ночью сбежал. Да и не верилось - хотели рассудить его.
Прошли дальше. В витринах - плакаты: зеленый дракон воззвания к зеленым, переделка наизнанку советского плаката "Мщенье царям".
Весь день прошатались, верст пятнадцать отмахали, пришли на свою Чеховку усталые. Сидорчук распрощался и ушел к себе на квартиру, а Илья - пока на явочную, к Пирогову.