"Тут появился черноглазый, смуглый, кудрявый в английской шинели и бурке, Горчаков. Он выздоровел. О нем слышал Илья много хорошего. Он молчал: еще ничего не знает, не знает Ильи. Но этот поддержит. Глава пятой стоит своих солдат".
Остальные командиры поплетутся за старшими.
После сцены.
Стемнело. К Илье подошел Иосиф.
Пошли по общественным домам, откуда зеленые выгнали прокаженных в их квартиры, расположенные тут же. Проказа - болезнь очень заразная; больные живут колонией, и встречаться им со здоровыми запрещено. Об этой ужасной болезни говорят, что она проявляется через много лет после заражения.
Но война приучила бойцов игнорировать опасность, и теперь они, расположившись по домам на полу, ели галушки, сваренные из муки прокаженных, поджаривали сало их же зарезанной свиньи, пили воду из их кадок.
Илья вместе с Иосифом обходил помещения, весело перешучивался с зелеными, забывшими о том, что они его разжаловали, предупреждал их беречься от заразы.
Пришли к отряду Усенко. Все восемь родимых сидели у костра в сарае, ели галушки, закусывали шашлыком из свинины.
Усенко добродушно пригласил:
- Илья, сидай галушки исты: ты, верно, с утра не ел. И ты, Иосиф, сидай.
Иосиф поблагодарил за приглашение, а Илья, возбужденный вкусным запахом, охотно присел; кавалеристы предупредительно уступили ему место.
- Я и не помню, когда я ел. После боя в Геленджике столько работы… А сегодня еще ночь напролет не спать.
- А ты, Илья, закажи, чтоб тебе подавали исты, - посоветовал один из родимых. - Тебе ж некогда, куда тут человеку об еде помнить, а без этого долго не выживешь. И работать так много не надо: всего сам не переделаешь, оглоедов тут хватит - дуй их в хвост, под такую мать.
Илья не ответил. Он наверстывал потерянное за неделю и наедался в запас еще за неделю. Легко советовать, да попробуй, прикажи подать - на другой же день бунт поднимут, скажут: барином держится.
Усенко сообщил ему, что обезоружил здесь гарнизон холмских казаков в 50 человек и засадил их под стражу. Отобрал для "шлепки" человек шесть. Так как с ними? Он их всех хорошо знает.
- А вот Иосифу передайте.
- Да мы и сами управимся, только насчет утверждения…
- С Иосифом и разберитесь.
Появились гноящиеся, слезящиеся, вспухшие, бледные прокаженные с повязками на лицах, на пальцах. Они спрашивают Илью. Он только что встал от ужина, поблагодарил родимых за угощение и хотел уходить. Наткнулся на прокаженных - и брезгливо отшатнулся, не смея дышать, чтобы не вдохнуть заразу. А они подступают к самому носу, гнусят, знают, что они страшны и своего добьются. Они жалуются, что зеленые их ограбили, забрали муку и зарезали свинью.
- Разве вам не заплатили? Сколько причитается? Зеленые не грабят.
А они слезятся, гнусят, наступают:
- На что нам деньги, нам вернуть нужно.
- Что же я, из горла их выверну? Каждая армия реквизирует продукты… Обратитесь к казначею - он заплатит вам.
Тут другие гноящиеся пришли:
- По хатам лазят, грабят, часы украли.
- Кто лазит? Вы приметили их? Я проведу вас по домам.
- Не знаем, кто их знает, только вы скорей уходите: житья нам нет.
Тут выскочил взбешенный Тихон, завизжал своим фальцетом:
- Возьми часы! На что мне эта пакость! Я обменял их добровольно на свои!
- Какая же это мена: какую-то баночку сунул и скрылся…
Ушли, а Илья - к Тихону добродушно:
- И охота тебе с дрянью связываться: еще заразишься.
- Да никто к ним не лазил; ну, муку искали, картошку; свинью зарезали, а больше ничего не брали. Я и сам говорил ребятам, чтоб заразы боялись.
А прокаженные мстят, шатаются по домам, трутся о зеленых, лазят с ковшами в бочки с водой, мочат в них гноящиеся руки.
Приказал Иосиф, чтоб ни один не показывался, иначе всех перестреляет - забились в норы.
О них говорили, что они живут с женами и детей имеют…
Поздно вечером Иосиф сообщил Илье, что все благополучно, часть местных зеленых скрылась, не видно и толстяка. Испугались, как бы самих не "шлепнули".
Выстроился отряд, с которым уходил Усенко. В темноте штыки чуть поблескивали от лучей огоньков, светившихся из окон домов.
Илья говорил о помощи Красной армии, о близости разгрома врага, о торжестве встречи с красными, когда Зеленая армия вырастет в мощную силу и гордо заявит, что она свой долг перед революцией выполнила.
И эта тихая, задушевная речь человека, едва не растерзанного ими, который, казалось, забыл это, как давно прошедшее, в голосе которого не осталось и тени обиды или возмущения, - вызывала в них желание поскорей загладить свою вину, доказать, что они тоже борются и погибают, не задумываясь, за те же идеи; пробуждала в них преклонение перед силой его духа.
И он это чувствовал, окруженный вместе с ними враждебной черной стихией. Чувствовал, что эти зеленые, эти командиры уже сроднились с ним, верят ему.
Через час и он выступил с остальным отрядом. Усенко пошел горами, дикими тропами, в обход. Илья - по дороге.
Промчались громадные сани с пулеметами, кучей зеленых: промелькнули развевающиеся ленты на шапке добродушного толстяка, унесло ветром звучный веселый голос Кубрака.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Фронт во 2-й половине февраля.
Красная армия, через десять дней после первого неудачного наступления, 27 января возобновила наступление на всем фронте, перебросив предварительно почти всю конницу и несколько пехотных дивизий на свой левый фланг. Конница эта разбила белых на Маныче, захватила крупные трофеи и шла в их глубокий тыл.
Но белые, собрав шесть донских дивизий конницы на своем правом фланге, ударили в свою очередь в тыл наступающих войск, и на этот раз снова нанесли им поражение, захватив 40 орудий. На ростовском фронте белые также отбили атаки красных, захватив пленных и трофеи. Лишь в ставропольских степях они продолжали отступать.
Белые ликовали. Деникин полагал, что если бы его войска продолжали преследовать красных через Дон, мог наступить перелом всей кампании.
В начале февраля белые начали готовиться к решительному наступлению.
Выступление "третьей силы".
В последних числах января, в глубоком тылу белых на грузинской границе выступила "третья сила" под красным флагом с зеленым крестом.
Но как она решилась? Ведь сколько мы себя помним, "третья сила" все готовилась к очередному с’езду. - Красное ядро создалось в многосемейной армии Вороновича.
Еще 18 ноября состоялся с’езд и не какой-нибудь, а губернский, Черноморский, и не где-нибудь, а в гостях у меньшевички грузинской, в Гаграх. Тайком, чтоб не узнали англичане. Курортная благодать располагала к любвеобилию и с’езд натрудил необыкновенную резолюцию.
"Мы, говорят, вступили в борьбу с реакцией, как самостоятельная третья сила - демократическая".
"Мы, говорят, не сложим оружия до полной победы демократии… Чтобы придать борьбе общероссийское значение".
И постановили они выбрать Комитет освобождения Черноморья, который соберет чрезвычайный с’езд, а тот уже узаконит Черноморскую республику; постановили договориться с Кубанью о вхождении Черноморья в ее состав, как автономной единицы, но при условии разрыва Кубани с Деникиным.
На этот с’езд приглашены были два редкостных члена сибирского учредительного собрания, которых Колчак беззастенчиво отшлепал и которым он же перо вставил. Речь идет в первую голову о Филипповском, бывшем председателе Самарского правительства. Так вот этого самого Филипповского с’езд избрал председателем комитета, а Вороновича - его товарищем и командующим крестьянского ополчения всей губернии, от грузинской границы до самого Новороссийска.
Воронович приступил к организации армии. В основу положил проект народной милиции. Реформа дала "блестящие" результаты. В каждом районе провели делегатские с’езды, на них выбрали районные штабы крестьянского ополчения из трех человек каждый, и поручили этим штабам взять на учет всех боеспособных и все вооружение и снаряжение.
Выросла грозная армия у Вороновича - готов сокрушить, в порошок растереть врага. Но он великодушен. Он дает срок одуматься.
В декабре Комитет освобождения обратился с меморандумом (это нота такая, только уже не тонкая, а толстая)… Так "обратился к английской, французской и американской миссиям, прося их, во избежание могущего произойти кровопролития, предложить Деникину очистить всю Черноморскую губернию до Новороссийска исключительно". Комитет указывал, что "оставление без всякого внимания троекратного обращения к союзникам будет сочтено черноморским крестьянством за полную солидарность с политикой и методами управления Деникина".
Нота от равного к равному.
Ответа не последовало.
Что ж, придется драться. Но куда сунешься с многосемейной армией? С кем начинать? Ребят похрабрее нужно. А тут просятся безработные красноармейцы, скрывавшиеся в Грузии, зеленые, которым надоело любоваться розами и шататься неприкаянными. И Иванков туда же затесался, прячется под своей облезлой ермолкой, ухмыляется в свою скобелевскую бородку. Набрался отрядик человек в 300. Приехало подкрепление из Грузии: эс-эры, меньшевики, а с ними под шумок - и коммунисты: Афонин, Рязанский, и прочие, и прочие - не перечтешь. Кто - в комитет, к портфелям тянется, в креслах спешит место насидеть, а коммунисты - в строй, поближе к солдатам.
Грузинская меньшевичка невинная украдкой подкармливает свое незаконное детище, отпустила на приданое ему миллион рублей денег, 250 винтовок, 5 пулеметов и немного шинелей.
И вот, в последних числах января выступила "третья сила". Полезли зеленые в нейтральную зону. Грузинская меньшевичка стыдливо глазки прячет: "Я ничего не понимаю в этом: я же невинная девушка".
У зеленых 2000 бойцов. Из них вооружено тысяча: 300 - винтовками, 300 - берданами, 400 - охотничьими. Кроме этого - пять пулеметов. Кроме этого… (ах не щекочите, я же - девушка…) грузинский отряд… гм… сочинцев в 70 прекрасно вооруженных бойцов.
Силы белых в Сочинском округе - 52 отдельная бригада в 2500 штыков с восемью орудиями и тридцатью пулеметами. На границе же - лишь три батальона.
Главный штаб назначил выступление на 26 января. Но на беду оказалось непредвиденное ни одним пришедшим с гор крестьянином обстоятельство: представьте себе, в конце января - и глубокий снег в горах, - и решил главный штаб отложить бой еще на два дня, может, снег растает.
И ничего. В Сочи у берега покачивался на волнах пароходик "Осторожный", наводил на белых тоску. Словно гроб без мертвеца. Были на нем 18 офицеров, было много оружия, а теперь пусто: зеленые в Геленджике выгрузили.
Белые солдаты ерзают: терпения нет ждать. Воронович изучает тщательнейшим образом все возможности "за" и "против".
Долго думал Воронович, наконец решился: отдал исторический приказ: "В наступление" - и двинулись отряды… А в задних рядах красного отряда, где Иванков в ермолке ухмыляется, ребята, стервецы, оркестр губной сварганили, нарезывают в такт:
"Мальбрук в поход собрался,
Кругом большая тень"…
А он, величественно заложив руку за борт, стоял и думал…
И чорт его понес, то-есть не его понес, а он послал 3 роты в обход за 15 верст на Ермоловку. А горы там еще диче, еще выше, чем в районе Лысых гор; снегу там еще больше. И послал он Лихмана с телефоном, чтобы связь со всеми наступающими частями была, и чтоб через каждые пятнадцать минут донесения летели в его ставку. А Лихман, подлец, взял да заблудился. Воронович с графином воды бегает, вот-вот в обморок упадет. Но еще не падает, потому что боя же еще нет. Послал в Михельрипш конного - и он, и он не возвращается, где-то в сугроб провалился - да это же невозможно! А тут стрельба кое-где редкая: пук-пук, пах-пах… И пал поверженный Воронович "в растрепанных чувствах"… И вылили ему на голову графин воды, чтоб успокоился.
А в Михельрипше и в самом деле беда случилась. Были там, видно, и преданные Деникину, а может, в попыхах не поняли в чем дело - начали стрелять, одного убили, трех ранили. Ну, зачем эти жертвы? Ведь если бы эти белые знали, что в их тылу Молдовский мост займут шесть рот с пятью пулеметами во главе с Кощенко, да они бы сами преподнесли зеленым винтовки: "Сделайте милость, возьмите, не томите".
И Кощенко пошел не берегом в зарослях, не между гор, а через самый, что называется пуп, через непролазную, заваленную снегом гору Дзыхру! Прошел-таки: крестьяне у него опытные лазать по горам. И занял в тылу белых мост, а под мостом - речка "Бешеная", по-горски - Мзымта; не рискнет броситься через нее самый остервенелый офицер.
А тут батальоны белых растерялись, мечутся, не знают кому сдать оружие, а Воронович в лихорадке трясется: против него части тоже выступили. Крестьян набрело, вроде как бы, за оружием, а Воронович восторгается: "Какие расчудесные, исходят огнем, в бой рвутся!" Кабы он знал, что в Мягкой щели целая ярмарка собиралась, тоже будто за оружием, а оказалось… Получили оружие… "Больше ничего нема? Подбарахлить поблизости не предвидится? Чтоб без риску… Нет? Ну, прощевайте".
И бабы с ёдовом пришли: как бы за ночь не проголодались их мужья да сыны. Воронович, потрясенный боем, бессильно сидит у стола и недоумевающе спрашивает:
- Неужели вам не страшно?
А бабы бедовые, бывалые, кур-рорт-ные; каждая за пояс пару Вороновичей заткнет:
- А что нам бояться? Все-равно баб не бьют: помнут - и отпустят.
Воронович тает, восторгается, а белые уже сдались, из Адлера уже бежали в Сочи, а в Хосте их встретила рота Бляхина. Белые - пробивать себе путь из орудий: "Пусти, не держи - видишь? - без боя удираем!". Бросили орудия, налегке бежали в Сочи.
А Воронович рассыпал войска свои в цепь под речкой Мзымтой, ждет нападения белых из Адлера, пленных вместе с оружием сдал Веселовскому старосте, а староста - не дурак, оружие погрузил на подводы, и за войском вслед послал.
К вечеру вступили в Адлер, подсчитали трофеи: 4 орудия, 600 пленных, 12 пулеметов, 1000 винтовок. Потери у хостинцев - несколько убитых.
Воронович войску своему крестьянскому дивится: "Да с такими орлами, хоть на Москву форсированным маршем дуй!" Продвинули штаб в Хосту. До Сочи верст пятнадцать. Белые - в узеньком коридоре, который тянется к самому Туапсе; бежать через горы - невозможно. Оружия на всех крестьян хватит. Ну, и забирай без боя, бей в хвост, под Туапсе, - все бросят белые. Бегут в чем родились.
Но его крестолюбивые воители в передней топчутся, ловят, когда выскочит этот прекрасный, как греческая богиня, Воронович; шапки перед ним ломают.
- В чем дело, солдатики?
А солдатики, так сказать, просятся, можно сказать, самую малость, как бы сказать, денька на три, понятное дело - отдохнуть, выспаться, отогреться: ноги без привычки отморозили…
Прослезился тут Воронович: "Боже мой, какая скромность, всего-навсего на три дня отдохнуть! Белье сменить: культурность! Ведь сколько страдали! Целый, можно сказать, день воевали до бессознания!"
И распустил он крестьян по домам на три дня. Зачем? - неизвестно. Сам командир крестьянский, Кощенко ушел.
И остались охранять его высокую особу, фронт держать, красные. А в Гаграх накопляются, в путь собираются коммунисты - красные командиры да солидные политические работники.
Отдыхают орлы у бабьих юбок. Ждут белые с нетерпением, пока орлы вновь соберутся и дунут их из Сочи.
А Комитет освобождения переехал в Адлер, занялся делами государственными, создает там городское управление. Это не беда, что городишка этот меньше деревни: для начала сойдет.
В Хосте - интендантское управление оружие раздает. Дела идут, командующий пишет.
Нападение на Холмскую.
Морозная, звездная ночь. Коченеют ноги. Нет терпения сидеть на лошади: промерзают ноги от железных стремян. Раздвигаются все шире горы, но не видно ничего зеленым: вокруг фантастично, жутко. В кустарнике чудится притаившийся враг, в шорохе леса - перебежки цепи, в треске сучьев - щелканье затворов. Боятся зеленые равнины: одичали в горах.
Бесконечно переходят ледяные речки; быстрая вода в них, тонкий лед на них, проламывается под ногами, звенит, как стекло. Сперва перевозили зеленых на санях - долго; потом сняли несколько бревен, служивших пешеходам мостиками, навалили их на сани; как под’ехали к речке - бревна перекинули - и мост без задержки пропускает отряд.
Верст пятнадцать отмахали, стали подходить к Холмской, а еще темно.
Усенко с Тихоном, как знающие местность, шли тропами в тыл. Они должны снять без выстрела посты и тихо подкрасться под покровом ночи у заборов к казарме, где расположено 400–500 кубанцев какой-то разбитой Буденновым части. У дверей казармы - пулеметы; по улицам - патрули.
Илья шел по дороге, в лоб. Его задача была - снять посты и ожидать сигнал.
Ночью подкрались к громадной станице. По обе стороны - черные глыбы. Тихо. Загадочно. Дома… заборы…
Впереди - разведка. С ней - проводник-казак, взятый в плен в лепрозории. Она должна подойти к посту с тылу, будто патруль. Командует ею Раздобара.
Главный отряд ждет. Жутко… Вокруг все открыто. Белые могли узнать, приготовить засаду. Пропустят в мешок - и засыплют роем пуль, - и все погибло, развалилась армия; никого не вытащишь на равнину…
Тявкнула одна, другая собака. Больно откликнулось эхо под сердцем у каждого. Тявкнула третья… Бьется какая-то в истерике… Это Раздобару обнаружили…
Проклятые собаки: весь край взбудоражили: "Поднимайтесь с постелей: злой враг подкрался!"…
Далеко-далеко чуть слышно растет лай. Это Усенко или Тихон… И их обнаружили. Не подберешься незаметно. Еще где-то растет лай… Все три отряда вошли в станицу.
Жутко зеленым: встретят, перекосят их из пулеметов… Но не жутко разведкам, пробравшимся в глубь станицы: опасную черту миновали - идут уверенно, трепещут от радости, как перед большим праздником.
Раздобара идет впереди своей разведки; на нем новая черкеска, на поясе - серебряный кинжал, на голове - шапка-кубанка, но без лент. Как цирковой жонглер, он приготовился к выходу, приоделся во все самое яркое, дорогое. Но еще не время - и Раздобара прячет свое убранство под буркой.
Часовой на улице… Идет к нему Раздобара с разведкой.
- Кто идет?
- Свои, свои… - Раздобара говорит спокойно, продолжает итти.
- Що пропуск? Стой!
- Погоди, подойду ближе - скажу. Не кричать же во все горло, чтобы вся улица узнала. Руки вверх… - и наставил в упор дуло револьвера. Тот задрожал от неожиданности, поднял руки вместе с винтовкой. Раздобара выхватил ее:
- Не бойся, не бойся, мы тоби ничого не зробимо. Веди до поста. Що пропуск?
- Надульник.
- Ну, вот, веди и, в случае чего, скажи: смена пришла.
Вошли во двор. Собака залаяла. Казак на нее цыкнул, она узнала голос, притихла, забилась в темноту. Раздобара заглянул в ласково светившееся окно хаты - в карты играют. Шмыгнул в черный чулан - и вырос на пороге комнаты с наганом в упор:
- Здоровеньки булы, хлопцы! В дурачка, або в носа играете? Руки вверх! Не бойся: свои. Зэлэны в гости пришли.