Полтора дня сидели в Холмской, на полтора дня прекращалось движение по главной железнодорожной линии. Не посмели белые беспокоить страшных зеленых, безропотно ждали, пока сами уйдут.
Это было 29–30 января. В это время, в Екатеринодаре заседал бурный Верховный круг Дона, Кубани и Терека, 29-го января Деникин выступал там с декларацией примирения с казачеством. Был переполох!
Левое крыло Кубанской рады возгорелось желанием: видеть зеленых, договориться с ними! Страшно итти на поклон к красным, так не лучше ли пойти к зеленым и под их флагом встретить красных.
И полезли их смелые ходоки в горы.
В Папайке.
Пришли зеленые в Папайку, спрятавшуюся в узком глубоком ущелье, набились во все хаты. Тесно. Крестьяне предлагают: церковь пустая, в ней человек сорок поместить можно. Илья подозрительно относится к предложению: как бы не спровоцировали. А они уверяют, что никому она не нужна, что она уже разорена, что это даже и не церковь, а сарай.
- Но алтарь, престол есть?
- А бис их знае. Може и е.
С’ездил, посмотрел - иконы, подсвечники, престол… Категорически запретил занимать: еще наживешь неприятностей.
Туговато приходится крестьянам, но они довольны: от зеленых им перепадает: то подкормят, то муки отпустят, то даже лошадь выдадут. Зеленые живут здорово: жалованье получили и едят хорошо. Мяса мало, так послали Романа-рыжего с группой зеленых на побережье закупить целый гурт быков. Дали им тысяч сто денег. Роман, это тот самый, который помогал Илье печать делать. Втерся таки в доверие.
Вот только на Лысые горы больным не удалось муки доставить; послали на вьюках; пока дошли по сугробам - сами все поели, целую неделю семь верст лезли. А пешком на гору много ли перешлешь? Илья случаю рад - хочет измором лысогорцев взять, - сообщил туда, чтоб все больные, кто может, спускались в Папайку.
Потянулись больные. Потянулись выздоравливающие, которыми усеян был весь тяжкий путь отступления от Сахарной головки до Абрау и обратно - до Лысых гор. Растет ядро армии.
А здесь для больных оборудовали две-три хаты, шьют белье с запасом, чтобы и для выздоровевших хватило, и в лазарете осталось. Много мануфактуры еще на Лысых горах - растает, но не изводить же солдат из-за этого тряпья, чтоб еще на плечах его таскать?
У Ильи забот на дни и ночи. Рассылает ходоков во все отряды, пишет всем длинные письма, советы дает, пока не организован еще реввоенсовет. Пишет лысогорцам, грозит жестокой расправой, грозит судом Красной армии - не сдаются "герои".
Напротив. Они сами грозят. Убить его.
Пришел из Новороссийска Моисей. Он работал в подполье. Второй комитет провален. Погиб Ваня, погибли другие. Ему удалось спастись.
Вызвал Илью на воздух: поговорить наедине нужно. Прошли за хату, присели на кряж сваленного дерева. Рассказывает. Илья слушает и задумчиво смотрит вдаль.
Проходя через Лысые горы, он слышал много ужасного об Илье; рассказал все это ему: не верит, знает, что Илья - коммунист, стоит во главе движения. Говорят, что он - грабитель, пьяница, изменник делу революции, который опирается на пленных.
Потом, снизив голос, сообщил:
- Они посылали ходоков во вторую и первую группу, предлагали отколоться от твоей организации, выбрать свой реввоенсовет. Да над ними посмеялись там, потому что ты, говорят роздал им много добра… Затем… Меня просили передать тебе, чтобы ты был осторожен; они замышляют убить тебя, кого-то подослали.
Илья вдруг напрягся, сжал кулаки и твердо начал чеканить:
- Осторожным я быть не могу, я буду итти напролом. Не успокоюсь, пока не загоню их в строй. Они уже пытались прикончить меня в лепрозории. Тогда у них сорвалось, а теперь - поздно: никого против меня уже не восстановят. В наших руках все: оружие, деньги, продовольствие, сила. А силу уважают. На побережье ничего нет; скоро поедят последние запасы и поневоле пойдут к нам. В налет теперь не пойдешь: вокруг своя территория. Нужно поскорей организовать реввоенсовет. Пашет болен - возьмись ты. Я напишу письма по отрядам, вызову делегатов на конференцию, а ты проведи. Я не буду там, я пойду опять на Кубань, но ты старайся, чтоб они не выбрали шкурника. Проведи в реввоенсовет себя председателем, чтобы партийное руководство было, меня - командующим, Пашет у меня помощником будет. Но меня ни в коем случае не отрывай от армии. Так вот: еще недельку тебе сроку, и чтоб реввоенсовет испек, и тогда дуй именем реввоенсовета, гони всех дезертиров в строй. Коммунистов у нас, имей в виду, - четыре: ты, я, Пашет и Иосиф. Ясно?.. Теперь вот что: нам нужно песню, свою, зеленую, чтоб память потомкам осталась. Знаешь, есть фраза хорошая:
"И сказок про вас не расскажут,
и песен про вас не споют".
- А зеленые заслужили, чтобы про них песни пели, да и самим интересно из своей жизни петь, чтоб за душу хватало. Я бы попробовал, да мне некогда. И не умею плести рифмы. Ты не возьмешься? Тут только постараться. Знаешь? Опиши, главное, костры в ущельях, потом норд-ост прихвати, потом сравни с волчьей жизнью, о болезнях поярче, о страшных лишениях и бодрости. Конечно, подчеркни, что зеленые - коммунисты. Понятно? Возьмись. Нужно. Ребята поют разную дребедень, а это дух поднимет.
- Попробую. Мне приходилось.
Разошлись. Илья - по своим делам. Ему нужно изучить дневники расстрелянных офицеров, чтоб разобраться в положения на фронте. Газет нет, слухи доносится нелепые, противоречивые.
Моисей засел песню сочинять. Несколько раз подавал Илье, тот вносил поправки, снова давал на переработку. На утро следующего дня песня была готова. Ее отпечатали на машинках в большом количестве экземпляров и роздали зеленым разучивать.
Приходят ходоки из разных отрядов побережья. Отовсюду просят приказаний, а Илья всем пишет, что он не уполномочен приказывать, что нужно поскорей посылать делегатов на конференцию в Пшаду и выбрать реввоенсовет армии; что он сейчас может лишь давать советы, но просит в интересах революции точно выполнять их. Он дает им общие задачи и предоставляет широкую инициативу: такова его тактика. Он разрешал и следил, чтоб машина работала хорошо. Где не ладилось - приказывал.
Пашет передает, что связался с Петренко. После августовского разгрома зеленого движения, тот скрывался на Кубани. Его разыскали пшадцы и сообщили, что пора наступила. Теперь он стал во главе своих непобедимых и повел их в сторону Туапсе, очищать побережье.
Пишет Илья первой группе, пишет и второй, чтобы они сходили на Кубань, в район Эриванской - Шапсугской - Крымской, а он уйдет вправо; дело наклевывается.
Порывистый стал Илья, сворачивает сигары из листового табака и курит одну за другой, успокаивает себя.
А Иосиф напоминает ему:
- Сходи в лазарет, покажись больным.
- Зачем? Разве без меня не управятся?
- Покажись, говорю, пусть видят, что заботишься.
Пошел Илья вместе с ним. Санитары, фельдшера, сестры поднимаются, стараются угодить, докладывают. А Илья их расспрашивает о больных. Расспрашивает и самих больных, кое-кого узнает, подбадривает. Они улыбаются: рады вниманию, заботливости о них, интересуются им самим, таким простым и недоступным, о котором они много слышали, но которого совсем мало знали.
Марш красно-зеленых.
А вечерами, когда начнут раздаваться песни по ущелью, он садится на своего рыжего дикаря и скачет вдаль. Об’едет хаты, в каждую заглянет, послушает пение, и возвращается шагом, понукая дикого коня, десяток раз перебродит ледяную речку, журчащую, матово-поблескивающую голубым светом.
Приедет - не спится. В хате - битком солдат. А мысли толпой осаждают, поджигают мозг. Выйдет на легкий морозец, и начнет бродить одиноко.
А зеленые веселятся, как никогда, нигде не веселились: из хат вырываются бодрые звуки песен, гармоник; глухой топот плясок, хлопанье в ладоши, крики одобрения, смех.
И полились впервые в диких торах порывистые, захватывающие звуки зеленой марсельезы:
"Пламя красных костров к небу вьется,
Ветры буйные в дебрях ревут,
Мерный из лесу шаг раздается -
То зеленоармейцы идут"…
Он трепетно замер, задышал часто, подкатило к горлу… Запылала голова, лицо - и вихрем закружились мысли… "Жили… у костров зимой"…
А зеленые, сами потрясенные воспоминаниями, уже тише, задумчиво продолжают:
"Тяжкий путь - снеговыми горами.
Чрез ущелья, сквозь холод и мрак,
Путь, кольцом окруженный врагами,
Но коварный не сломит нас враг".
И вспоминают бойцы пятой кошмары Абрау и Гузовой горы, когда вокруг лазали облавы, когда среди них гнездились провокаторы и вырывали их вождей, жертву за жертвой. Но не падали они духом - боролись, побеждали.
И раздались призывно-боевые звуки припева:
"Кто верой горячей согретый
В правду кровью добытых свобод,
В смертный бой мы пойдем за Советы -
Вперед, красно-зеленые, вперед!"
За Советы! Знамя развернуто!..
А зеленые начинают сначала; перекатилась песня из хаты в хату, взбудоражила всех: "Наша, родная песня!"
"В глубине диких мрачных ущелий.
Там, где бродят лишь стаи волков,
Там зеленоармейцы засели,
Там ютятся землянки бойцов"…
И вспоминают сырые ущелья, эти проклятые землянки с жердями, настланными над лужами воды. Как они могли перенести это? Откуда взялись у них силы? Почему не сломлен был их дух?..
И снова тише, задумчиво об’ясняют:
"Тяжело голодать и томиться,
И нести от болезней урон,
Но еще тяжелее смириться
И к кадетам итти на поклон"…
Тяжело было, адски-тяжело было! Как вспомнят - рыдания рвутся наружу: эпидемии, а они в грязи землянок… Голод! Гнилую картошку зимой выкапывали - и сырой поедали! Дичкой питались!.. Но вынесли зеленые испытания, не сдались!..
И снова воинственный припев:
"В смертный бой… За Советы… вперед!"
Но песня еще не кончена: страдания в прошлом, впереди - победа, ликование, слава!..
"Кто не сносит буржуйского гнета,
Кто не мирится с долей раба,
К нам идите за ротою рота,
Наш победный призыв есть борьба!"
Зовут зеленые: "К победе! К борьбе!"
И наконец, открыто бросают врагу:
"Мы, зеленые, те ж коммунары,
Молот, бьющий по тылу врага!
Раздавайтесь, гремите удары,
Чтоб оковы разбить навсегда!"
Горят глаза зеленых, пылают лица, голоса рвут воздух - и кончают припевом:
"В смертный бой… За Советы… вперед!"…
Справляют праздник боевой, готовятся к лихим кровавым схваткам - так гуляй же, вольница! Шире горы: зеленые веселятся!
А седые дряхлые горы столпились; наклонившись прислушались и эхом вторили раскатисто и невпопад… и по морщинам их стекали слезы, в ручейки сбегались и журчали стаей птенчиков, перелетая через камешки. Луна голубым светом успокаивающе ласкала ущелье…
Очнулся Илья, пошел дальше. Вокруг в ласково-мигающих огоньками хатах - песни, пляски, гармоники, хохот.
И снова потрясенный замер он, о родине вспомнил. Запел кто-то, словно глубоко вздохнул:
"По Дону гуляет"…
И еще тоскливее, еще громче, больнее вздохнул:
"По Дону гуляет!"…
И подхватили зеленые хором, залились игриво с щемящей тоской:
"По Дону гуляет казак молодой!"
Вспомнил он родину, покинутую год назад… Не год, четыре года, как скитается по фронтам! Восемнадцатилетним юношей пошел встречать революцию, в боях вырос, возмужал. Что с его семьей? Оставил ли ее в покое этот изверг, Рыжик? Не замучил ли мать, сестер? Не убил ли черноглазого мальчика-брата?
Но какая скорбь в этих новых славах:
"О чем, дева, плачешь?"…
И вздохнули седые плачущие горы… Надрывающе тоскливо вырвалось:
"О чем, дева, плачешь?"
И хором участливо спросили покинутую кем-то жестоким:
"О чем, дева, плачешь,
О чем слезы льешь?"
Идет Илья, поникший, потрясенный. Ведь он не виновен в жестокости: революция требует!. Где эта Маринка? Жива ли? Может-быть, ждет, верит, что вернется он к ней. А он вырос, он мечтает о победе, торжестве революции, о славе…
Стихают песни, часовые в темноте окликают: "Кто идет?" Сторожат. Конные скачут в разведку. Враг близок. Забываться нельзя.
Кравченко в тюрьме.
Снова избили, снова заковали и бросили в одиночку Кравченко, этого молодого Мефистофеля. Он задумал освободить из тюрьмы пятьсот заключенных, освободить одному, изнутри, когда ее стерегли полтораста добровольцев.
В мае он приехал из Владикавказа, где отстал от красных, будучи тяжело больным. В прошлом - он подпрапорщик. В Новороссийске связался с подпольем через Чухно и вскоре был арестован в числе пяти товарищей. Кто-то предал их. Белые зверски избили их, трое умерли от ран, а Кравченко с товарищем пролежал в тюремной больнице больше пяти месяцев, пока не выздоровел от побоев. Приговорили его к расстрелу, но по случаю успехов Добрармии, белые в присутствии иностранных представителей об’явили заключенным о смягчении участи, и Кравченко осчастливили двенадцатью годами каторги. После амнистии попрежнему каждую ночь вытаскивали добровольцы из камер воющих, упирающихся или вяло обвисших смертников, по нескольку человек, - и уводили расстреливать. Понял Кравченко, что милость непрочная, дойдет и до него очередь. Начал готовиться.
Связался с подпольем через Чухно, просил обсудить его план под строжайшим секретом, разрешить ему действовать и помочь, если понадобится. Чухно перестарался и ни Воловину, ни всей его гоп-компании - ни слова. А Воловин, можно вас порадовать, уже на свободе, ходит по улицам с веревкой на шее и к прохожим пристает:
- Самая настоящая. Это меня к смертней казни приговорили, а потом помиловали и выпустили.
Так вот, Чухно кое с кем посоветовался, договорился с командиром группы зеленых, стоявшей под Абрау, и от имени комитета разрешил. Кравченко тем временем завербовал двух надзирателей Варда и Сидорова. Разрешили ему, как осужденному и слесарю, работать в мастерской, и он принялся вытачивать по слепкам ключи для тюремных замков. А замков этих на каждой двери было два: внутренний, и наружный висячий.
Под первое февраля было готово 25 ключей. Можно было приступать.
А контр-разведка все-таки об этом знала. Дня за три пришла в группу под Абрау ватага "подпольников". Группа зеленых состояла частью из отставших бойцов пятой, а главным образом из местных и потому бездействовала. Но "подпольникам" нужны были связи, нужно было узнать о большом движении, разросшемся на побережье Черноморья. В группе был и бродило бородатое, проводник Узленко, отставший от пятой после Гузовского боя, когда он заболел и его унесли сюда на носилках. "Подпольники" предложили ему сделать доклад о положении зеленых, потом сами начали говорить. Оказывается, они привели с собой для зеленых целую свору высокого начальства, начиная от главнокомандующего для всего Черноморья. Говорили они, что выкупили за крупную сумму Воловина, скоро Зелимхана выкупят (сидит же, сердешный, весь опух от истомления), скоро и всю тюрьму освободят.
Узленко охотно провел с ними беседу, на все их вопросы дал успокоительные ответы. А через три дня к нему попал документ контр-разведки, в котором она отдавала распоряжения своим органам и перечисляла факты, изложенные им, видимо, не подозревая, что он их развлекал сказками.
В назначенный день освобождения тюрьмы Кравченко обходил камеры. Ему, как работавшему в слесарной, позволялось это. Подошел и к одиночке смертника-зеленого:
- Не трусь: ночью всю тюрьму освобожу.
Не успел уйти, как прибежал к нему перепуганный надзиратель Сидоров и сообщает:
- Как только ты ушел, сейчас же этот смертник подозвал меня и требует к себе начальника тюрьмы. Я спрашиваю: "Зачем?" - "Не твое дело", - говорит.
Ушел Сидоров. Работает Кравченко в слесарной и ждет мученической смерти… Вдруг… что-то смяло его, скрутило, повалились на него тяжелые удары… Связали, пинками погнали. А он, сатана, побагровевшими глазами озирается, примечает - старший надзиратель Епишкин старается и еще пара других. Пока догнали его до кабинета начальника, избили, искровянили всего.
Вошел начальник. Надзиратели во главе с Епишкиным продемонстрировали свою преданность: снова начали избивать. А сатана выпрямился, громадный, все перед ним жалкие, - и бросил начальнику:
- Что вы от меня хотите?..
- Ты хотел освободить тюрьму…
- Откуда вы взяли?
- Вызвать смертника! - приказал начальник.
Ввели. Всклокоченный, осунувшийся, у переносицы - опухоли. Противен.
Начальник тюрьмы - к нему: