- Говорил тебе что Брусалевский?
Тот поднял слезящиеся воспаленные глаза на Кравченко-Брусалевекого, сжался от его бешеного взгляда и нерешительно, просяще проговорил:
- Ты же хотел освободить тюрьму…
Кравченко плюнул ему в лицо, надзиратель Епишкин ударом кулака охладил сатану, а он, будто не к нему это относится, - крикнул начальнику:
- Он хочет своей ложью купить себе жизнь!
Начальник - к Сидорову:
- Вы были там? Слышали? Говорил Брусалевский?
Сидоров под козырек взял, вытянулся, каблуками лихо щелкнул:
- Никак нет, господин начальник, ничего не говорил, не подходил!
Смертник поник головой. Начальник брезгливо приказал:
- Отведите его!.. Выходите все! Брусалевский останься!
Вышли. Начальник, сурово вызывая на откровенность, проговорил:
- Ты хотел освободить тюрьму?
Сатана кровью налитыми страшными глазами впился в него:
- Да! Хотел!
Не выдержал его взгляда начальник - потупился. Но вдруг встряхнулся:
- Ты думаешь - я не знаю, кто ты такой? Ты не Брусалевский. Ты - коммунист. Ты - Кравченко… - и прошептал, пристально глядя в глаза:
- Но я не хочу тебя губить… я буду кричать, чтобы тебя заковали в кандалы…
Так и сделали. Заковали - и бросили в одиночку.
Предателя-смертника на другой день расстреляли. Начальник тюрьмы через шесть дней умер.
* * *
22 января бывшее особое совещание командировало из Новороссийска к Деникину в Тихорецкую несколько своих членов для разрешения вопросов - о создании независимого от казачества Правительства, перенесении центра действий на собственную территорию в Крым, о ставке на западных славян и, наконец, о судьбе Новороссийска, наводненного беженцами и "обращенного в ловушку".
В конце января началась эвакуация Новороссийска. В этот же период Марковская дивизия с офицерскими кадрами очутилась в Новороссийске и Геленджике.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Фронт в начале февраля.
Скорей из ловушки, пока фронт не заразился паникой тыла! На фронте положение прочно: дважды наступавшие от реки Дона красные были разбиты. "Успехи на главном направлении окрылили… войска (белых) надеждами". Ряды их пополнились, прибыл второй кубанский корпус.
8 февраля Деникин отдал директиву о переходе в общее наступление.
Переход к Убинке.
Нападение об’единенного отряда на Холмскую и развеселое житье его в Папайке подзадорили первую, геленджикскую, да и продукты были на исходе. Вызвалось итти на Кубань 110 бойцов.
Пришли в гости к невыразимой группе. Живет на Собачьем хуторе. Гремит на всю свою территорию, а территория от калитки до нужника, и от нужника до калитки. "Гром и молния". Рубль с пятаком.
Подчинились ей по традиции. Та выставила 15 невыразимых. И повел их на Крымскую командир ее Куй-беда. Сам в черкеске. Нос не так, чтобы орлиный, но напоминает.
Сняли гарнизон в 250 казаков. Белые пытались задержаться на мосту, дали там бой, но зеленые и оттуда их прогнали. Начали выгружать из мельницы муку, приняли пассажирский поезд, офицеров сняли - расстреляли.
Но пока они хозяйничали, из Абинской вышел в тыл им карательный отряд человек в 500. Каждый раз вот так получается.
Куй-беда якобы оскандалился: поднял панику и удрал.
А он утверждает, что никогда в жизни не ходил в Крымскую.
Ушла первая группа с боем, увезла с собой две подводы муки и две запряженные лошадьми тачанки, а на них восседали две дамы-санитарки.
Тем временем в Папайку заявились один за другим родимые, те самые, которых во главе с Тихоном посылали из Холмской в разведку под Ильскую. С ними беда стряслась, все живы-здоровы, чорт не забрал, только двое-трое притащились с плетками.
Они проехали в хутор под Ильскую и стали дежурить там, чтобы на случай появления казаков скакать в Холмскую и предупредить своих. Подвыпили, конечно. Налетела конница казаков, заметила оседланных лошадей - и к хате. Родимые - в кусты. Тихон не успел, так дивчина выручила, засыпала его половой. Надышался колючек, да теперь их и кушать за милую душу согласишься. Казаки лошадей их забрали, начали шарить по хозяйству, да опять-таки дивчина им очи завернула.
Ускакали казаки на Холмскую - родимые из кустов выбрались, начали друг-друга искать. Собралось их четыре. Винтовки при них. Пошли к Холмской, "нашухарили", лошадей себе казачьих выбрали - и в Папайку. А другие, два-три, пешком притащились.
Уж как рады были им товарищи! Думали - погибли ребята, а они даже на чужих конях. Усенко угостил их варениками, пригласил за кампанию на-радостях и Илью, - жена его варила, хорошие.
Но когда и откуда она взялась? Илья было насторожился: не внесла бы разложения, да увидал - и сразу смягчился: молодцевая, поджаристая, порядочная. А среди зеленых про нее уже слава разнеслась: бойкая казачка, на лошади скачет, даже будто стрелять умеет.
Но этот Роман-рыжий таки проявил себя. Ждут ребята скотинку, подождут, а ее все нет и нет. Приходят товарищи из его партии, говорят - пьянствует. Послал Илья боевых ребят: привести - или на месте расстрелять. Боевые ребята поехали, поискали, не нашли, приехали, сказали, что шлепнули. А Роман перешел на волчье житье, да не надолго. Через полтора месяца его все-таки изловили и в расход списали.
Больше недели сидели в Папайке зеленые. Привели, наконец, в штаб двух казаков, посланных левыми членами рады. Перехватили их зеленые в глуши - хотели на месте прикончить, да рука не налегла. А казаки - сами бывалые, спокойно отнеслись к такой встрече, милости не просили, знали, что безнадежно, лишь твердили свое: "Срасходуете нас двух - больше потеряете: мы вам новости важные несем. Ведите в свой штаб: там наверно поумней вас сидят". И стушевались ретивые, и отвели их в штаб.
Быстро собрался отряд - выступил на Убинку. Набралось человек 250. Еще человек 50 осталось для охраны базы и больных в Папайке и на Лысых горах. Местные попрежнему "голосовали" за то, чтобы сидеть на печке.
Тяжелы эти переходы в суровую зиму, в горах, без тропинок! Вольный никогда на это не решался, в берлогу залезал зимой, а зеленый ничего не признает.
Пошли по глубокому снегу, растянулись бесконечной цепью, вскоре устали - и брели обреченно, понурив головы, задумавшись и меряя шаги. Конный отряд пошел кружным путем по тропинке, а здесь только пешему с трудом пройти. Отдал туда свою лошадь и Илья пешком бредет.
Вышли к громадной скале, рассеченной на вершине, - к горе Папай. Кто туда взберется? Орлиные гнезда. Долго извивалась по склону горы цепь зеленых, змеей заползла в темное ущелье.
Пробираются в чаще кустарника, взбираются на скалы, опиралась на штыки, хватаясь за ветви кустов, цепляясь промерзшими пальцами за выступы камня; спрыгивают вниз, сползают на шинелях, сбегают.
Но эти ледяные, прыгающие по камешкам речки! Они бесконечно подворачиваются на пути, их нужно переходить, набрасывая в них намни. Но зеленых много, они напирают, не ждут - и прыгают один за другим по скользким камням через речку, оступаются или безразлично шагают в ботинках с обмотками в ледяную воду.
Промерзают зеленые, коробятся обледеневшие шинели, а белье промокло, из-под шинелей пар выплывает.
Тяжело. Но останавливаться нельзя: промерзнешь - не поднимешься. Нужно итти и итти бесконечно, пока не набредут на хутор, где остановятся на ночлег. А какие здесь хутора? Глухие дебри. Так вот почему не вылезают из хат местные?
Навалилась ночь. Еще тяжелее. Ничего не видно. Спотыкаются, оступаются, падают друг на друга, вскрикивают: вот-вот на штык товарища кто-либо напорется. Где уж тут по камням обходить через речку… Пробираются через дикие заросли - ветви хлещут по лицу, рукам. А заберутся в хмеречь, это чортово дерево, - беда: вытягиваются скрюченными пальцами его ветви, хватают за рукава, шинели, тянут к себе в страшную темную бездну, больно раздирают лицо, руки.
Тяжело. Не всегда веселятся зеленые. Не раз приходится им проклинать свою судьбину.
Глубокой ночью, когда безучастно, холодно разливала луна голубой свет по снегу, добрались до разрушенных игрушечных строений какого-то курорта. Около - хата, можно отогреться, переночевать. Конный отряд уже здесь, им хорошо, они уже повечеряли. Где ж обсушиться, обогреться, когда в хате битком?
Но зеленые не раздумывают. Повеселевшие, ожившие, они натащили дров, расчистили от снега место для костров, разожгли их, намостили под себя ветвей, расселись вокруг жаркого пламени, начали разуваться, просушивать ботинки, обмотки, портянки, отогревать вспарившиеся, раскрасневшиеся ноги.
Но не уснешь около костра: то промерзает спина, то ее обжигает огнем соседнего костра, то пола шинели, ботинок задымит, обуглится. Иные, старые зеленые, умудряются засыпать, но большинство сидит, понуро согнувшись у костров, и тихо перебрасывается фразами; поджаривают на штыках сало, если оказалось за пазухой, кипятят в котелках суп или чай.
Но отогрелись, подкрепились легким ужином - и ласкающей мелодией поплыли задумчивые, тихие песни вполголоса. Молодость, молодость безрассудная, все она любит, во всем видит приятное, манящее! Этот громадный, вечно-смеющийся зеленый - везде первый, везде песню затеет, растормошит всех.
Бродит Илья одиноко, останавливается у костров; воротник английской шинели поднят, руки - в карманах. Усталость мутит мысли, но негде присесть, негде прилечь - и снова идет от костра к костру, переступая через ноги, туловища, изредка переговариваясь с товарищами.
Но почему же негде? Каждый зеленый уступит ему место, каждый рад будет видеть его рядом с собой. - Он не может. В хате будет спать вповалку рядом с зелеными, есть будет из одного котелка, но здесь, на виду у всех, у костра согнуться или свернувшись уснуть - значит показать свою слабость, сравняться со всеми. А он должен быть в их глазах сильным, простым и недоступным. Есть неуловимая грань, и эту грань переступать нельзя.
Ночь напролет не спать, завтра еще полдня брести, а там договариваться с членами рады.
Встреча с Пилюком.
Чуть забелело небо - пошли дальше. Скорей к хатам обогреться, отоспаться всласть на мягкой соломе. Здесь уже была глухая, засыпанная снегом дорога. Будто и нет ее, а итти легче.
После полудня конная разведка встретила кого-то, обступила. Остановился отряд: что случилось? Конные машут руками, зовут. Подошли. В толпе - два кубанских казака. У одного - большущий белый хлеб под мышкой. Отламывает краюхи и лениво мнет во рту. Другой показывает газету - в ней заметка о восстании в Елизаветинской станице Пилюка и в Полтавской - Крикуна; кубанские власти об’явили их вне закона. Пилюк с отрядом - в Убинской. Выслал их встретить. Очевидно, с хлебом-солью. Да не выдержали торжественного тона простодушные казаки, устыдились, уминают сами, будто прихватили для себя.
Верить или не верить заметке? Напечатать в типографии все можно. Пошли дальше. Разведка - впереди. У станицы ее встретили посты. И пустить зеленых боязно, и не пустить грубо. Просят, чтобы командир их пожаловал к Пилюку.
Поскакал Илья с двумя конными к правлению. Привязали лошадей - вошли. Навстречу поднялся большой, смуглый получеркес в длинной бекеше. Представился: Пилюк. Бывший член рады. Представилось и несколько солидных кубанцев, все в бекешах, в шапочках.
Илья ждет пока выскажется Пилюк. Тот хриповатым голосом пожилого, много певшего "ридних" песен, начал, слегка волнуясь, с оттенком пережитой трагедии, говорить о желании связаться с зелеными, чтобы совместно выгнать Деникина и заключить мир с большевиками, выговорив для Кубани право на самоуправление. И закончил трагически:
- Шо воно выйде, може душу свою загоню чорту в пекло.
Илья легкомысленно вставил:
- Почему же? Мы деремся с Деникиным и чувствуем себя неплохо. Скорей закончим борьбу - лучше для Кубани будет. Какой смысл продолжать: белые в мешке. Горы в наших руках.
- А вы какой ориентации?
- Мы - Красная армия. Я - коммунист. Прислан из Советской России.
- Какой район или какие отряды вы представляете?
- Под моим командованием армия от Новороссийска до Туапсе, часть побережья еще не очищена. Регулярных бойцов у меня тысячи две; кроме этого - вооружено все население Черноморья. Каждая горная деревушка - неприступная крепость. А вы? - улыбнулся Илья.
- Со мной отряд человек в двести, но казаки каждый день подходят. Левые члены рады раз’ехались по Кубани поднимать восстания. Ожидаю членов рады - Савицкого, Малиновского и других.
Подошел пожилой кубанец, атаман станицы Убинской, обращается почтительно к Пилюку и Илье, просит пожаловать к нему на обед.
Илья вспомнил, что его зеленые стоят за станицей, и обратился к Пилюку:
- Где бы разместить мой отряд?
Пилюк засуетился:
- Да, да, как же, надо послать за ним.
А в двери стоит зеленый, широко улыбается:
- Вы не беспокойтесь: сами прошли, разместились.
Все добродушно рассмеялись тому, что простые люди без слов поняли друг друга и уже, можно оказать, побратались. Пошли, на окраину станицы к атаману. Дорогой к ним присоединился Иосиф. С Пилюком пошел молодой, светлорусый, бравый офицер в бекеше без погон и староста.
Пришли. Хозяйка поставила на стол графинчик с "горилкой" и жареную баранину и, пока она собирала им обед, хозяин разлил всем по рюмке. Пилюк взял одну:
- За мир…
Илья улыбнулся:
- С казаками.
Выпили. Слово за слово - и Илья незаметно прочитал им длинную лекцию о том, за что борются большевики.
Кубанцы внимательно слушали: видно, многое впервые узнавали, а Пилюк вставлял:
- У нас мало панов, в какую станицу ни заглянь - везде кооперация. Каждый казак сам трудится. Только к казаку нужно осторожно подходить: у него традиции сильные. Легко было сыграть на казацких чувствах генералам-деникинцам с его холопами: каждый казак знает, как щедро полита земля кубанская кровью его предков; многих заели комары в плавнях - зачахли от лихорадки. И когда казаку говорят, что у него отберут…
- Да не у него отберут, - у тех, кто других эксплоатирует, - чтобы построить новое общество, без угнетения, без нищеты.
- Да, да, чтоб воссияло солнце правды…
- Так что ж, - снова улыбаясь проговорил Илья, - поняли друг друга, вместе будем выгонять Деникина?
- Да, да, - и вся компания поднялась, чтобы пожать друг другу руку.
Засиделись до вечера. Пришел казак, сообщил, что в правлении дожидается Пилюка гонец из рады с пакетом.
Пошли. Зеленые уже бродили по раскинувшейся станице, успев отдохнуть и подкормиться. Теперь они искали встреч с казачками: больно уж соскучились по ним. И те, видно, чуяли в них силу неисчерпанную, выходили на улицу показать себя и молодца приглядеть. А молодцы все здоровые, один к одному, не то, что пилюковцы с "Бусами" да бородами.
По улицам и негласные патрули зеленых без винтовок ходили.
В правлении Пилюк вскрыл пакет, прочитал и подал Илье:
- Малиновский пишет. Обещает прибыть.
Прочитал Илья письмо, полное романтики, заканчивавшееся фразой: "Да воссияет солнце правды над измученной Кубанью".
Пилюк написал в ответ, что он установил связь с Зеленой армией, что достигнуто соглашение о совместной борьбе, и звал членов рады, звал рядовых кубанцев повести отсюда борьбу с Деникиным. Дал прочитать Илье, запечатал письмо, передал гонцу.
- Скачи в Екатеринодар, передай в собственные руки. Нарвешься на казачьи посты в каком гарнизоне, скажи: с устным поручением важным скачешь, - чтоб не задерживали.
Казак молча спрятал пакет - вышел..
Какие они все пришибленные, словно беда с ними стряслась. Правда, восстание в Марьинской и Елизаветинской было жестоко подавлено Кубанским правительством: вешали, пороли жителей; но для бойца это ж не такая трагедия, чтобы ходить полусонным. Есть цель борьбы - быстро забудешь неудачу, подбодришься.
Пилюковцы.
И здесь просидели зеленые целую неделю. Такое горячее время, а приходится заниматься разговорами, перепиской, борьбой с родимыми дезертирами.
От Пилюка скачут во все стороны гонцы, к нему скачут, а дело - ни с места. Воевать нужно! А они все дипломатией занимаются да песни поют, точно молодые ребята. Остро чувствуется, как сильно заражены эти вожди культом слова. Их два десятка на отряд в двести казаков. Они живут обособленной, панской жизнью, эти радикалы, и целыми днями занимаются разговорами, пением захватывающих могучих песен запорожцев да пересудами парламентских торжественных речей в раде.
- А он сказал…
Будто от того, что он влил в море слов еще одну струю, мир изменится.
Часто бывает в их "штабе" Илья, подолгу просиживает у них, слушает бесконечные разговоры, песни. А они, опьянившие себя романтикой, меланхолично-мечтательные, старые, "вусатые", а пара даже с оселедцами на бритых головах, живописно сидят в хате на полу, скамейках, сундуке, кровати, изображая собой уголок Запорожья. Иные ухитрились продырявить длинные палки с набалдашниками и курить через них табак. Это почему-то считается у них особенным шиком; на других какое-то демократическое тряпье, и лишь молодые офицеры выглядят естественно.
Поднимет кто-либо многозначительно седеющую голову, вздохнет глубоко и выпустит струю воздуха под моржовые "вусы":
- Надсмеялысь над ридной Кубанью деникиньски холопы, отибралы наши вольности…
И начнется разговор:
- Правду казав Макаренко: "Да хиба ж Кубань так нещасна, що не могла породить двух-трех порядочных генералив?"
Топнет ногой грозный "лыцарь", угрюмо склонившийся на скамейке и скажет:
- Рада, наша рада стояла, як нерозумни диты, колы Врангель говорив про змину ии, рады…
А Пилюк поднимается в своей черкеске, двинет в воздух кулаком - и скажет:
- На груди его была дощечка: "За змину России и кубанскому козачеству"… Он был в форме кубанского казака. Не Калабухова повесилы, - кубанского козака…
- Охвицеры Покровского леквизирувалы для него автомобилю председателя правительства.
Посидят молча, понурив головы, потом Пилюк стареющим, но сильным голосом застонет:
"Ой чого ж ты почорнило,
Зэлэное поле?"…
И разольются могучие, рыдающие волны звуков:
"Почорнило я от крови,
Крови казацкой"…
Споют одну. Высокий голос начнет певучий рассказ, полный отчаяния: -
"Закувала та сиза зозуля
Ранним рано на зори,
Ой, заплакали гирко молодцы.
Гей, гей, та й у чужбини,
В неволи, в тюрьми"…
И вздохнут поникшие, седые:
"Воны плакали, гирко рыдали…
Свою долю выкликали!"
Поникнет и Илья. Он по-своему тоже романтик. Он тоже украинский казак по крови. Тосковал на Дону по этим глубоким, могучим песням. Близки ему эти песни, эти дурашливые "лыцари".
Но вот из гармонии печальных звуков вырывается, заливается в поднебесьи, вольный, как птица, высокий голос:
"По синему морю
Байдаки пид витром гуляют!"…