Посыльным к командиру роты, а заодно и ординарцем моим, в обязанности которого входила забота о своем командире, стал еще со времен Друти и Городца разжалованный лейтенант, которого за его молодость (по сравнению с другими штрафниками) и ярко выраженную "детскость" все называли просто Женей. Это был тот самый Женя, который спас меня из ледяного плена злосчастной речки Друти под Рогачевом в конце февраля. Расторопный, везде и всюду успевающий боец, он оказался в штрафбате из-за лихачества на трофейном мотоцикле. В одном селе, где находилось их ремонтное подразделение, он сбил и серьезно травмировал 7-летнюю девочку. Получилось так, что его срок никак не убавлялся. Ведь этот коварный срок начинал исчисляться только с дней активных боевых действий, а у Жени пошли в зачет только те три дня на Друти, потом оказалась неучтенная неделя "диетической" погоды. А потом и вовсе почти два месяца на формировании в Городце. И только теперь, в окопах Белорусского Полесья, пошли ему, как и многим другим, зачетные дни, хотя у некоторых затянувшийся период нахождения в штрафбате насчитывал более трех месяцев. Многие тогда оказались в таком "отсроченном" положении.
Нештатным "начальником штаба" (проще говоря – взводным писарем) был у меня капитан-лейтенант Северного флота Виноградов. Он хорошо владел немецким языком, но, как ни странно, именно это знание языка противника и привело его к нам в ШБ. Будучи начальником какого-то подразделения флотской мастерской по ремонту корабельных радиостанций, он во время проверки отремонтированной рации на прием на разных диапазонах и частотах наткнулся на речь Геббельса. И по простоте душевной стал ее переводить на русский в присутствии подчиненных. Кто-то рассказал об этом товарищам, а слух дошел то ли до Особого отдела, то ли до слишком усердного политработника, и в результате получил Виноградов свои два месяца штрафбата "за пособничество вражеской пропаганде". А взял я его к себе в качестве писаря потому, что он обладал почти каллиграфическим почерком. К тому же он мог сгодиться и как переводчик, хотя я сам немецкий знал сравнительно неплохо, естественно, по школьному уровню.
Конечно, законы военного времени были очень строги, и это естественно. Но в случае с Виноградовым сыграла роль, скорее, не строгость закона, а господствовавшие в то время "стукачество" и гипертрофированная подозрительность некоторых начальников. Тогда от этого больше страдало людей случайных, допустивших самые обыкновенные ошибки, просчеты, без которых не бывает ни одного серьезного дела. У нас тогда почему-то было правилом, да и осталось, наверное, и сейчас, обязательно найти (а в крайнем случае, "придумать"?) конкретного виновника, ответчика. И это, невзирая на то, что нередко бывают повинны не люди, а обстоятельства.
Отведенный нам участок обороны до нас занимал, видимо долгое время, какой-то полк, после которого остались хорошо оборудованные, даже с аккуратно обшитыми жердями стенками окопы (это на военном языке называлось "одежда крутостей"). А на моем участке – еще и просторная, как в популярной послевоенной песне, "землянка наша в три наката", которая уже при мне выдержала прямые попадания нескольких снарядов и мин. В ней разместился я с одним из своих заместителей, писарем и ординарцем. Ротный КП располагался на участке второго взвода в такой же землянке.
Как сразу нам объявили, перед нашими окопами не было минных заграждений. Зато непосредственно за нами, на всем протяжении занятых ротой траншей, – заминированный лесной завал, который мы нанесли сразу же на свои карты и довели эту информацию до каждого подчиненного. Это был частично поваленный молодой хвойный лесок, усеянный замаскированными противопехотными минами. Как оказалось потом, часть мин составляли "ПМД-6" (противопехотная мина деревянная) с 200-граммовыми толовыми шашками, а часть – с 75-граммовыми.
Мне пришла в голову авантюрная идея – переставить мины на передний край обороны роты, на полосу между нашими окопами и берегом реки Выжевки. Тем более что оборона казалась не только мне "жидковатой" из-за малочисленности бойцов в наших подразделениях и отсутствия минных полей и даже проволочных заграждений перед нашим передним краем.
Один участок этого завала, видимо, минировался еще зимой. Мины, установленные здесь, были окрашены в белый цвет, и теперь, уже летом, под пожелтевшими хвойными веточками их обнаруживать было совсем не трудно. А вторая часть завала, отделенная от первой хорошо протоптанной тропинкой, минировалась, наверное, когда уже сошел снег, минами, окрашенными в цвет хаки. В траве и хвое их обнаруживать было значительно труднее.
Во взводе у меня специалистов-саперов не оказалось, а я еще в военном училище досконально изучал и свои, и немецкие мины (я всегда следовал и следую сейчас правилу: "лишние знания никогда лишними не бывают"). И поэтому решил сам заняться этим небезопасным делом. Подвергать опасности кого-то из штрафников, не владеющих этим, не хотелось, да и морального права, строго говоря, не имел. Тогда я как-то и не подумал, что этот минированный завал обозначен не только на наших картах, картах комбата и командира дивизии, но даже на картах штаба армии, как важный элемент обороны на особо опасном направлении в армейском масштабе.
Конечно же, минированный участок за нашими позициями не создавался специально, как заграждение за штрафниками. К слову сказать, за нашим батальоном ни при каких обстоятельствах никогда не было заградотрядов, не применялись и другие устрашающие меры. Просто это и не предусматривалось никакими приказами, и в этом никогда не возникало нужды. Смею утверждать, что офицерские штрафные батальоны были образцом стойкости в любой боевой обстановке.
Свою "саперную" деятельность я, естественно, начал с участка с белыми, "зимними" минами. Днем я их снимал, обезвреживал, а ночью выставлял, хорошо маскируя дерном, в 30–50 метрах перед своими окопами и всегда помнил при этом золотое правило, которому наставлял нас в военном училище командир роты старший лейтенант Литвинов: "Боишься – не делай, делаешь – не бойся". Некоторые мины оказались для меня необычными. В деревянные ящички обыкновенной конструкции вместо толовых или тротиловых шашек с отверстием под детонатор были вложены плоские стеклянные толстостенные бутылочки, заполненные порошкообразным тротилмеленитом, в горлышко которых и вставлялись взрыватели-детонаторы. Бутылочки эти были обернуты в хорошую пергаментную бумагу. Эта бумага оказалась очень ценной находкой – на ней можно было писать письма родным, да и под стихи, которые иногда рождались там, она тоже годилась.
К тому времени на фронте было весьма популярным стихотворение Константина Симонова "Открытое письмо. Женщине из г. Вичуга", в котором он от имени однополчан погибшего на фронте лейтенанта проклинал неверную жену фронтовика, написавшую бесстыдное письмо этому офицеру, в котором сообщала, что отказывается ждать мужа, найдя себе более благополучного поклонника. Но пошлое это письмо не успело дойти до адресата. Зато стихи Симонова дошли до каждого фронтовика. А незадолго до этого ко мне во взвод прибыл бывший лейтенант, рассчитавшийся "по-фронтовому" за измену со своей женой и ее соблазнителем. Надо сказать, что во время войны у людей, не обремененных высокой моралью, главным оправданием своих низменных поступков были расхожие фразы типа "война все спишет" или "все равно – война". Тогда у меня и родились немудреные стишки на тему верности и измены. Вот несколько строф из них:
Тяжелая война. Пожары, пепелища. Кровь.
На фронте многих беспокоят неизменно
Шекспир и Шиллер. "Быть или не быть",
"Коварство ИЛЬ любовь".
Гадают иногда: в тылу – там верность иль измена?
…………………………
Увы, мораль бывает нетверда,
Иль сил нехватка одолеть крутые беды…
Сдаются женщины, теряя стыд. Тогда
Простор для сволочей и дармоедов.
Стихотворение получилось тоже длинное, как и у Симонова, потому что рассказ того штрафника взволновал тогда не только мою душу. Но завершили его строки, вполне оптимистические:
Окончится война. Уйдут Шекспировы намеки,
Надежда светлых чувств и мыслей вспыхнет вновь.
И как подсказывали классики нам издалека,
ПОБЕДЕ быть!!! И победит – ЛЮБОВЬ!!!
Мой командир отделения Омельченко, которого я привлек себе в помощники, хотя и из пограничников, но с нашими противопехотными минами был знаком и быстро освоил дело постановки их. У нас вскоре определилось своеобразное разделение труда: я искал, разряжал и снимал мины на одном месте, а он устанавливал их на другом!
Обследуя местность в районе обороны, мы обнаружили в маленьком полуразрушенном сарайчике забытый нашими окопными предшественниками склад из нескольких десятков неиспользованных мин натяжного действия. Официальное название их было "ПОМЗ-2" – "противопехотная осколочная мина заградительная". Эти мины напоминали насечкой наши ручные гранаты "Ф-1" ("лимонки"). Устанавливались они на вбитые в землю колышки на высоте 20–30 см над землей. От детонаторов-взрывателей отводились проволочные растяжки, при достаточно ощутимом прикосновении к которым мина срабатывала.
Установка таких мин требовала особой осторожности, тщательности и аккуратности. Они представляли более реальную опасность, чем обычные противопехотные мины. И все-таки я решил: "чем добру пропадать…", пусть с большим риском, но и эти мины буду устанавливать! Но только сам! Никому, даже уже набравшему опыта минирования Омельченко этого дела не доверю. Подорвусь – так сам!
Конечно, со временем, и не без помощи нашего командира роты капитана Матвиенко, более опытного и старшего возрастом офицера, мы стали понимать, что не имеем права снимать мины с участка, заминированного по распоряжению старших начальников. И поэтому я уговорил ротного доложить в штаб батальона, что мы минируем участок перед своими окопами только минами-растяжками "ПОМЗ". Неожиданно командир роты согласился, но на всякий случай решил составлять подробную схему минного поля перед нашими окопами с учетом постановки всех мин.
Все шло хорошо, пока я работал на участке завала с "зимними" минами. Нам удалось без происшествий переставить и хорошо замаскировать около двухсот "белых" мин. И, плюс к тому, я успел установить добрую половину из найденных нами мин-растяжек. Так что перед нашими окопами образовалось довольно плотное минное поле.
Прошло уже около месяца, как мы встали на этом участке в оборону. Осмотрелись, освоились. Невдалеке, сразу за лесным завалом, оказались заросли кустарника черники, к тому времени вполне созревшей. И многие из нас при удобном случае совершали набеги на эти "плантации", пополняя витаминами свои организмы после нелегкой зимы. А наши тыловики разведали и грибные места. Так что даже грибные супы были для нас приятной редкостью. Меню просто изысканное для фронтовых условий!
Здесь в моей памяти вставали блюда в офицерской военторговской столовой в запасном полку под Уфой, где мне пришлось послужить в 1943 году. Меню наших блюд там состояло в основном из щей, сваренных из квашеной капусты, наверное, позапрошлого засола, а на второе или на ужин – как правило, та же капуста, но уже тушенная… на воде. Мясных блюд почти не было, не считая котлет, в которых основным содержимым был хлеб, но чаще всего "мясным блюдом" была ржавая селедка, тоже наверняка очень давнего улова.
Тогда, видимо, и родился анекдот о том, что работники военторга купили на свои деньги для фронта самолет, как прогремевший тогда на всю страну колхозник Ферапонт Головатый, комсомольцы Хабаровского края, мои земляки, да и многие другие коллективы. Но летчики будто бы наотрез отказывались вылетать в нем на боевые задания, так как, глядя на бортовую надпись "Военторг", свои же собьют. Такой "любовью" пользовался этот "Ванькинторг", как его чаще величали.
У нас бродили слухи, что скупое офицерское питание в запасных полках было "запрограммировано" на "подъем патриотизма", и именно оно всколыхивало волны рапортов офицеров, рвущихся на фронт. Я лично с этим не был согласен, рвались мы на фронт вовсе не поэтому, а хотелось как можно быстрее принять участие в разгроме фашистов, в чем сомнений уже ни у кого не было. В то же время офицеры, как праздника, ждали очередного наряда дежурным по солдатскому пищеблоку. Там готовилась совсем другая пища, и мясные супы с белыми, толстыми, уж очень аппетитными макаронами, и гречневая или перловая каша с мясом(!)… Хоть раз в две недели наедались вдоволь и вкусно. Правда, некоторым везло и по-другому. Невдалеке был молокозавод, контингент работниц которого, в основном девицы на выданье, были завсегдатаями наших танцевальных вечеров. Ну, естественно, возникавшие на этой почве романы тоже были определенным подспорьем и в "усиленном питании".
Возвращаясь в Белорусское Полесье того времени, еще раз подчеркну, что именно здесь наши тыловики развернулись по-настоящему и показали, на что они способны. А может быть, и тылы дивизии, и армейские снабженцы действовали так умело, что нигде ни раньше, ни позднее не было так здорово организовано питание (включая офицерские "доппайки", иногда даже с американским консервированным, непривычно остро пахнущим плавленым сыром и с рыбными консервами), не говоря уже о табачном довольствии. Нам, офицерам, привозили папиросы "Беломорканал". А мне, курящему весьма вместительную трубку, иногда доставались даже пачки "легкого", трубочного табака. Штрафникам, как рядовым, выдавали моршанскую махорку, а некурящим – дополнительный сахар.
Все это заставляло меня вспоминать, какая проблема была с куревом в училище на Дальнем Востоке. По курсантской норме нам табака не полагалось, а курили почти все. Рядом с училищем, за дощатым забором, находилась колония заключенных. Им регулярно выдавалась махорка. Так они нам ее продавали, по 60 рублей спичечный коробок. А 60 рублей – это было месячное денежное довольствие курсанта. И вот в щели забора мы пихали деньги, а они нам – эти спичечные коробки. Но дурили они нас, мальчишек, страшное дело. Фактически в этих коробках махорки-то было не более щепоточки, а остальное – мелкие древесные опилки, измельченный сухой дубовый лист, а иногда и сушеный конский навоз! Праздником были случаи, когда кто-то из курсантов получал от домашних посылки с папиросами. Тогда каждую папиросу курили по очереди 10–12 человек! А самым ценным подарком за усердие в службе была пачка махорки.
…С погодой нам в Белоруссии повезло. Дни стояли жаркие, сухие, воздух был густо напоен хвойным ароматом. Если бы не ежевечерние артналеты противника и другие события, связанные с выполнением боевых задач, можно было бы сравнить наше пребывание здесь с неожиданно доставшимся нам отдыхом. Батальонные интенданты с нашим эскулапом Бузуном даже раза два или три устраивали невдалеке от окопов помывку в полевой бане и смену белья, о чем мы с благодарностью вспоминали в других, менее благоприятных ситуациях.
Правда, и сосновые леса, в каких мне приходилось бывать через многие годы после войны, и хвойный аромат их всегда вызывали во мне какие-то безотчетные опасения и оживляли в памяти пережитое тогда, в июне 1944 года, на минном завале в молодом, наполовину поваленном сосновом лесочке. Так случалось даже во время "грибной охоты" в самых различных местах Советского Союза, от Белоруссии и Прикарпатской Украины до костромских лесов и Дальнего Востока, куда забрасывала меня долгая военная служба после войны.
Однако там, на юге Белоруссии, порой жара была, как говаривали многие, почти африканской. У одного из моих штрафников даже случился то ли солнечный, то ли тепловой удар (я, честно говоря, и сейчас не вижу между ними разницы). Мы быстро привели его в чувство, а я вспомнил случай, который произошел со мной еще в августе 1941 года во время строевых занятий в разведвзводе на Дальнем Востоке.
Тогда был тоже жаркий солнечный день, и я, стараясь поднимать выше ногу, вдруг заметил, что все у меня в глазах стало двоиться, я потерял равновесие и "выпал" из строя. Меня подхватили, занесли в тень, окатили грудь холодной водой и заставили выпить круто подсоленную воду. Я тут же вспомнил, что утром не стал глотать соль, которую наш помкомвзвода сержант Замятин принуждал употреблять во время завтрака перед чаем. Делали мы это так: из папиросной гильзы выдували табак и вместо него насыпали соль. Получалась внушительной длины своеобразная ампула, которую мы наловчились глотать, не ощущая самой соли и не давая папиросной бумаге раскиснуть еще во рту. Нужна была для этого определенная сноровка. Оказалось, что это было простым, но надежным способом предупреждения тепловых ударов перед тяжелой работой или походом в жару. Труднее было тем, у кого не оказывалось папирос: приходилось завертывать эту порцию в обычную, даже газетную бумагу или просто глотать "голую" соль. Как нам разъяснил тогда наш сержант, соль удерживала воду в организме, и он не обезвоживался вследствие обильного потоотделения, а это и было тогда основой армейского способа профилактики тепловых ударов.
И вот здесь, на Белорусском фронте, мой личный опыт пригодился. Я приказал всем командирам отделений строго следить за неукоснительным выполнением этого утреннего "солевого" ритуала, так сказать, "солевой инъекции". Случаев тепловых ударов в дальнейшем ни в обороне, ни в изнурительном наступлении больше не было. Помогло!
А в то время, в июне 1944 года, я перешел (аппетит приходит во время еды!) на "зеленые" мины. Их обнаруживать стало значительно труднее. Где-то на втором или третьем десятке этих "неудобных" мин мне не повезло, и я… подорвался на одной из них!
Произошло это 26 июня. Как сейчас помню, часам к 12 дня, обойдя свои окопы, убедившись в том, что на моем участке обороны все в порядке, я доложил об этом командиру роты. В очередной раз хорошо подкрепился вкуснейшей белорусской черникой, вкус которой кажется и сейчас неповторимым, и, получив разрешение ротного, пошел продолжать уже почти привычную работу по разминированию. В этот раз я успел снять несколько мин, положил их на пенек, сделал шаг в сторону и, как мне показалось, высоко взлетел в воздух от взрыва, прогремевшего подо мной.
"Полет" мой был краток – почти мгновенно я оказался лежащим на земле плашмя, лицом вниз. Первое ощущение – очень болезненно печет левую ногу. Значит, думаю, ноги этой уже нет, а ощущение это – просто фантомная боль. Решил повернуться, посмотреть, что от нее осталось. Но когда поднял голову – обомлел! Сантиметрах в 10–15 прямо перед глазами – мина! Как я не угодил на нее головой?! Это просто чудо! (Вот тогда и появились в моей черной густой шевелюре первые седые волосы.) Овладев собой, я уже привычно, почти автоматически (все-таки опыт – великое дело: ведь я разрядил более двух сотен мин!) осторожно вынул детонатор-взрыватель, разогнул в сторону усики чеки и стал внимательно осматриваться вокруг. Сбоку справа увидел еще одну мину, тоже совсем близко. Только после того как разрядил и ее, повернулся и обнаружил, что моя нога на месте, только носок сапога неестественно повернут внутрь. Попробовал пошевелить пальцами, чувствую – удалось. Значит, нога не оторвана! Видимо, наступил на "маленькую", 75-граммовую мину. Потом, анализируя тот факт, что нога не отделена от моего бренного тела, я понял, что, к счастью, наступил, видимо, не на саму мину. Мой сапог пришелся, очевидно, на какую-то толстую ветку, лежавшую одним своим концом на мине, и взрыв произошел сбоку, наверное, сантиметрах в 20–30 от ноги.