Дальше, я пишу уже ночью, при свете свечи, с компрессом на лбу. Около 8 часов вечера - стуки в наш главный вход: "Огонь! Огонь!" Мы - наружу. Снаружи ярко и светло. Огни взвивались языками из руинного подвала дома 2, и пробирались уже к брандмауэру невредимого соседнего дома. Едкий чад выходил из дыры в обломках, улица была в дыму. Кишели тени, гражданские лица. Призывы и крик.
Что делать? Нет воды. Очаг находится внизу в подвале руины. Огненный воздух, ветер, это как при ночных бомбардировках. Поэтому никто не нервничает. "Тушите, закрывайте обломками огонь".
Мгновенно сформировались 2 цепи. Глыбы камней переходили из рук в руки. Последний бросал их в огонь. Один позвал, что бы мы поторопились, было уже 9, в 10 часов вечера гражданские лица с улицы должны исчезнуть.
Откуда-то подкатывают бочку, мы черпали вонючий бульон из нее ведрами. При передаче ведра женщина ударяет мне нечаянно краем цинка по виску. У меня искры посыпались из глаз, я пошла, шаталась к каменной глыбе на газоне, могильной ротонде, присела на корточки. Женщина села ко мне и сообщала монотонно, что "там внизу" супружеская пара офицера, отравились цианистым калием. Хотя я уже знала про это, я позволила женщине продолжать. "Никакого гроба, совсем ничего", - говорит она". "Они голые замотанные в бумагу для маскировки. Они даже не имели простыни на кроватях, они были обручены. Но, все же, у них был под рукой яд".
У меня было головокружение, я прямо-таки чувствовала, как шишка на лбу росла. Огонь был скоро окружен и загашен. Я присоединилась к ругающейся группе и узнала причину пожара: торговец гастронома, который вел дело раньше в этом разрушенном доме, оставил остатки своего винного запаса. Русские обнаружили это, и спустились со свечами в руках. При этом солома вокруг бутылок, на которую попала искра, загорелась, из чего немедленно начался пожар. Мужчина рассказывает: "Синего цвета костыли лежали в сточной канаве. Такие же точно, как у того что стоял еще прямо, в сапогах, источая перегар и застегивая его товарищу часы на руки".
По этому поводу смех.
Теперь я лежу в кровати, пишу, охлаждаю мою шишку. На завтра мы планируем большую поездку сквозь Берлин в сторону Шенберга.
Четверг. 10 мая 1945 года.
Утро началось с работы по дому - сходить за водой, нарубить дров. Вдова отмачивала ноги в марганцовке и пробовала делать разные прически, которыми она могла бы скрыть седые волосы. В три часа дня мы были готовы. Наша первая прогулка по захваченному городу.
У меня нет слов.
Мы шли через кладбище на Хазенхайде, с его одинаковыми длинными рядами могил на жёлтом песке. Здесь похоронены погибшие в последней крупной бомбёжке в марте. День был по-летнему солнечным. Парк был пустынным. Наши спилили все деревья в своё время. Чтобы лучше простреливать местность. Везде ямы, в которых валяются гильзы, бутылки, автоматные магазины, провода и патроны. На одной из лавочек сидели двое русских с какой-то дамочкой. Они редко появляются в одиночку. Наверное, вдвоём им спокойнее. Дальше через когда-то густозаселённые кварталы рабочих. Сейчас кажется, что десятки тысяч когда-то живших тут людей разом переехали или умерли; так тихо на улицах, так безмолвны и безлюдны дома. Не слышно ни звука, ни радио, ни голосов, ни машин, ни трамваев. Только угнетающая тишина, в которой мы слышим свои шаги. Если кто-то и смотрит на нас из домов, то только скрыто. Мы не видим никого за окнами.
Дальше начинается Шонеберг (центральный район Берлина). Скоро мы узнаем можно ли идти дальше. Сохранился ли ведущий на запад мост через железную дорогу. Впервые мы видим на некоторых окнах красные флаги, или скорее флажки, видимо вырезанные из немецкого флага. Иногда заметна чёрная полоса, которая окружала белый круг со свастикой. Флажки, а как же иначе в нашей стране, прилежно прошиты женской рукой.
Там и тут, на дороге покинутые укрепления, разбитые машины. Сожжённые танки и брошенные пушки. Иногда встречаются плакаты на русском - Сталин празднует победу и Первое Мая. Здесь тоже почти безлюдно. Изредка прошмыгнёт жалкое подобие человека. Мужчина в военной форме или непричёсанная женщина. Никто не обращает на нас внимания. "Да, мост ещё цел", - безразлично отвечает какая-то босая женщина и убегает. Женщина босиком? В Берлине? Никогда раньше такого не видела! На мосту ещё одна баррикада из камней. Мы перебираемся через неё, моё сердце вырывается из груди.
Яркое солнце. Мост безлюден. Мы постояли, посмотрели на станцию внутри. Сплетение ржавых рельс. Между ними глубокие воронки. Куски рельс торчат высоко в воздух. Обивка кресел и стёкла торчат из разбомбленных спальных вагонов и вагонов-ресторанов. Жара. Над станцией пахнет гарью. Кругом всё заброшенно, ничего живого. Это труп Берлина.
Идём дальше по Шонебергу. Тут и там в дверях женщины и девушки: безразличные глаза, заторможенные движения. Я вижу по ним, что тут война закончилась всего пару дней назад. Они ещё ничего не понимают, как под наркозом. Несколько дней назад и мы были такими.
Мы бредём по Постдамерщтрассе (центральная улица Берлина), мимо почерневших, выгоревших правительственных зданий, пустых домов. Мимо куч мусора.
На углу задевшая за живое картина: Возле огромной кучи мусора две пожилых женщины, собирающие что-то совком в тележку. Им понадобится недели, чтобы перебрать весь мусор. У них крепкие руки, может они и осилят.
Крайспарк (Вероятно имеется ввиду парк Тиргартен, в районе Кройцберг, у Бранденбургских ворот) как пустыня. Под арками валяются тряпки, матрасы и вырванные автомобильные сиденья. Везде кучи дерьма, окружённые птицами. А в центре недостроенный бункер, с торчащей как у ёжика иголки арматурой. Наверное, мы должны были бы там прятаться на седьмой год войны. Возле кучи дров пилят дрова два гражданских, отпиливая огромные куски. Всё себе. Пила жалобно разрывает тишину. Мы с вдовой перешептываемся. В горле пересохло, мёртвый город удушал нас. Воздух в парке был пыльным, деревья покрылись белой пудрой и были побиты и изранены пулями. Какой-то немец с постелью в руках промелькнул как тень. На выходе огороженная русская могила. Опять ярко-красные столбики, между которыми плоская гранитная плита с надписью: "Тут покоятся Герои, погибшие за свою Родину". Герои - так звучит это слово... Heros... Helden... так по-прусски...
Через 20 минут мы были у дома, в котором жили друзья вдовы. "Названный брат моего мужа", - сказала она, - "представитель университетского совета, специалист по классическим языкам". Дом выглядит абсолютно мёртвым. Парадная дверь забита досками. Когда мы нашли заднюю дверь, мы наткнулись на сидящую с задранной юбкой справляющую нужду женщину. Это я впервые увидела в Берлине. Наконец-то нашли вход, пробежали два пролета наверх, постучались, сказали вместо пароля фамилию вдовы... За дверью тишина, шаги, шёпот, пока там не поняли, кто пришёл. Потом открылась дверь, мы обнимались, я прижалась к абсолютно незнакомому человеку, ведь мы же раньше никогда не виделись. Это жена университетского советника. За ней какой-то мужчина, протягивает нам руку, приглашает войти. Вдова говорит как в бреду, всё перемешивая, другая женщина тоже, никто никого не слушает. Всё это длится пока мы не пришли в единственное жилое, хоть и продуваемое сквозняком, помещение. Мы достали из сумок взятые с собой хлеб с маслом и предложили им. Они оба замерли. Хлеба здесь ещё не было. Даже русские его не оставили. На избитый вопрос: "Сколько раз...?". Хозяйка ответила на широком восточно-прусском диалекте: "Меня? Только раз. В первый день. Потом мы закрылись в бункере и прятались под баком с водой". Сюда победители пришли позже, и ушли раньше. Всё было очень быстро.
Как они живут? "О, у нас есть мешочек крупы, немножко картошки, и ещё наша лошадь".
Лошадь? Смех и красноречивые жесты хозяйки: когда немецкие войска ещё отстреливались на улицах кто-то забежал в подвал и сообщил радостную весть, на дороге мёртвая лошадь. Мгновенно весь подвальный народ оказался на улице. Животное ещё дёргалось и крутило глазами, когда в него воткнулись первые ножи и люди начали резать то, что успеют. Всё происходило под перекрёстным огнём.
Когда эта женщина схватилась за жирный кусок мяса, её ударили по пальцам ножом: "А ну стоять!" Трехкилограммовый кусок она смогла отстоять. "Остатков хватило даже на мой день рожденья!" - сказала она, - "Было очень вкусно. Я замариновала мясо в остатках уксуса".
Мы поздравили её. Появилась бутылка Бордо. Мы пожелали хозяйке всего хорошего. Вдова опять сравнивала нас с украинками, у нас у всех уже больше не осталось чести. Мы не могли распрощаться. Её муж всё что-то искал по комнате, чтобы подарить нам и отблагодарить нас за хлеб. Ничего не нашёл.
Дальше в Баварский район. Мы хотим найти мою подругу Гизелу. Бесконечные ряды немецких машин. Почти все разобраны. Открытая парикмахерская. На листке написано, что там стригут мужчин и моют головы женщинам, если принесут с собой тёплую воду. И, правда, в сумерках мы увидели там клиента и мужчину скачущего вокруг него с ножницами. Первый признак жизни в мёртвом городе.
Вверх по лестнице к Гизеле. Я стучалась и кричала, вся дрожа от напряжения. И опять обнимания, хотя раньше мы только пожимали друг другу руку.
Гизела была не одна. Она приютила двоих девчонок, которых прислал к ней какой-то знакомый. Две испуганные студентки из Бреслау. Они тихо сидели в чистой комнате без окон.
После первых радостных фраз опустилась тишина. Я чувствовала, что им тяжело. У обоих девушек были мешки под глазами. То, что они рассказывали, было так горько, так безнадёжно. На балконе Гизела рассказала мне, что обе были лишены девственности русскими. Им приходилось терпеть это много раз. У двадцатилетней блондинки Герты теперь постоянные боли и она не знает что делать. Она много плачет, говорит Гизела. О своих родных Герта не знает. Они из Силезии, кто знает, где они, если они ещё живы. Девочка нервно прижимается к Гизеле. Хрупкая девятнадцатилетняя прикрывает душевную рану злым цинизмом. Из неё хлещет яд и ненависть. Она считает всех мужчин свиньями. Она хочет сбежать, далеко, туда, где нет ненавистных ей людей в униформе.
Сама Гизела смогла этого избежать с помощью хитрости, о которой я, к сожалению, узнала слишком поздно: Гизела, желая стать редактором, имела хороший актёрский талант. А ещё она умела пользоваться макияжем. Она себе в подвале сделала такую маску из копоти, что русские, зайдя в подвал и осветив студенток фонариками, сказали ей: "Спи, бабушка". Я чуть не рассмеялась, но пришлось сдержаться. Ведь девочки смотрели на нас.
Эти девочки навсегда лишены первой ночи любви. Кто начал с финала, да ещё так ужасно, не сможет нежно дрожать от первого прикосновения. Сейчас я думаю о Пауле, нам было по 17 лет, когда, гуляя по Ульменштрассе, он прижал меня в тени какого-то дома. Мы шли со школьного концерта. По-моему Шуберт играл. Музыка, о которой мы тогда даже не знали что сказать. Оба неопытные: зубы прижимались к зубам, а я всё ждала чего-то прекрасного, что должно было случиться после поцелуя. Пока я не заметила, что мои волосы распустились. Заколка, держащая мои волосы на затылке, потерялась.
Какой ужас! Я трясла своё платье и воротник. Пауль искал в потёмках на земле. Я помогала ему. Наши руки соприкоснулись на земле, но так холодно. Заколку мы не нашли. Наверное, я потеряла её ещё по пути. Это было так неприятно. Мама это сразу заметит, она будет задавать вопросы и пристально на меня смотреть. Не выдаст ли моё лицо, что мы с Паулем делали в темноте? Мы разошлись очень быстро, и неожиданно стесняясь. Больше мы не были так близки. Но эти минуты остались для меня прекрасными.
Долгое прощание через час. Сейчас так трудно расставаться с друзьями. Кто знает, когда мы ещё увидимся? Всякое может случиться. Я звала Гизелу на завтра в гости. Вдова тоже пригласила своих друзей. Мы хотели достать для них хлеба.
Обратно той же длинной, пыльной заброшенной дорогой. Вдова уже вымоталась, её ноги болели, нам приходилось постоянно делать остановки и садиться на бордюр. На мне как будто центнер груза, такое ощущение, что Берлин никогда больше не восстановят, и мы останемся крысами на развалинах всю оставшуюся жизнь. Впервые у меня появилась мысль сбежать из этого города. Искать дом и пищу там, где ещё остались воздух и природа.
Мы сидели в парке на лавочке. Напротив сидела молодая женщина, выгуливающая двоих карапузов. Подошёл русский и махнув идущему сзади товарищу сказал по-русски: "Айда. Тут дети. Это единственные с кем тут можно поболтать". Мать детей, дрожа от страха, смотрела на нас. Но напряжение ослабло, когда русские весело заговорили с малышами и те даже забрались на колени к русским и качались под русскую песню.
Потом один из русских повернулся ко мне и ласково сказал: "Всё равно же, кто с вами спит - член это есть член". (Этому выражению научил меня Анатолий в своей деревенской манере). Мне пришлось сдерживать себя, чтобы показать ему непонимание, которого он и ожидал. В общем, я просто улыбнулась, что заставило их громко рассмеяться. Да, пожалуйста!
Домой на уставших ногах. Герр Паули уселся в кресле у окна и ждал нас. Он не хотел верить, что за три часа нам встретились только несколько гуляющих русских. Он думал, что в центре целая армия. Потом мы и сами удивлялись, где же все эти победители. Мы тяжело вздыхали в нашем уголке и вспоминали о пыльной шонебергской пустыне.
Я еле уснула. Тяжкие мысли. Грустный день.
11 мая 1945 года.
Работа по дому. Мы замочили бельё, почистили последние запасы картошки. Фройляйн Бейн передала нам новые карточки на еду. Они напечатаны на газетной бумаге на русском и немецком языках. Есть образцы для взрослых и для детей младше 14 лет.
Я положила свои карточки перед собой и отмечаю рацион на день: 200 граммов хлеба, 400 граммов картошки, 10 граммов сахара, 10 граммов Соли, 2 граммов молотого кофе, 25 граммов мяса. Жир не дают. Если всё это нам и правда дадут, уже, хоть что-то будет. Я вообще удивляюсь, что во всём этом хаосе так быстро начинает появляться порядок.
Когда я увидела очередь в овощную лавку, то тоже встала. На наши карточки я взяла красную свеклу и сухую картошку. В очереди те же разговоры, что и у водокачки: Все отвернулись от Адольфа, и никто его не поддерживал. Их преследуют, но кто-то сдался.
Была ли я за? Против? Я просто стояла среди них и дышала окружающим нас воздухом, который обволакивает нас, даже если мы этого и не хотим. Париж научил меня этому, вернее один студент, которого я встретила в третьем году эры Гитлера в Jardin du Luxembourg (ботанический сад в Париже). Мы прятались от дождя под кронами деревьев. Мы прогуливали французский и по говору сразу поняли, что оба иностранцы. Где твой дом? С огромным удовольствием и передразниванием мы угадывали. Из-за цвета моих волос он решил, что я из Швеции. А я настаивала на том, что он монегаска, потому что я это название жителей Монако недавно только выучила, и оно казалось мне очень смешным.
Дождь кончился так же быстро, как и начался. Мы пошли дальше, и я делала маленькие шажки. Чтобы идти с ним в ногу. Он остановился и произнёс: "Ah, une fille du Fuhrer!", - дочь Гитлера, в общем. Немку он узнал по манере шагать в ногу с рядом идущим.
Шутки и передразнивания закончились. Потому что теперь этот молодой человек представился: никакой он не монегаска, а голландец и еврей. О чём нам было вообще говорить? На следующей развилке мы разошлись. Тот случай оставил горький осадок, я долго ещё перебирала в уме эту ситуацию.
Я вспомнила, что давно не слышала о моих бывших соседях в сгоревшем доме, о супругах Гольц. Они были верными партии. Я прошла несколько домов дальше, спрашивала про них, но тщетно. Я долго стучалась. Приоткрылась соседняя дверь, и соседи сказали, что Гольцы тихо сбежали, не сказав ничего. Это и лучше, потому что русские его искали, кто-то, наверное, был предателем.
Ближе к вечеру кто-то постучал в нашу дверь и позвал меня. К моему удивлению это была почти забытая фигура из нашего подвального прошлого: Сигизмунд, верящий в победу, который от кого-то слышал, что у меня есть связи с "высокопоставленными русскими". Он хотел узнать, правда ли то, что все бывшие партайгеносен должны добровольно записаться на работы или их поставят к стенке. Так много сплетен курсирует, что не поспеваешь. Я сказала, что ничего не знаю и не верю, что что-либо эдакое планировалось - пусть подождёт. Его было почти не узнать. Штаны висели на истощенном теле, весь он выглядел жалким и помятым. Вдова высказала ему про его "невинное сотрудничество". Что он теперь сам видит, что из этого вышло... Сигизмунд, его настоящее имя я не знаю до сих пор, униженно выслушал всё это и попросил кусочек хлеба. Мы ему дали. После его ухода начался скандал. Герр Паули ругался, что это неслыханно, что вдова этому типу что-то дала - он один во всём виноват, ему должно быть плохо, его должны посадить, у него должны отобрать карточки на еду. (Паули был всегда против чего-то. Такой характер. Он всё время спорит. Как я поняла на земле нет ничего, с чем бы он согласился). Да, теперь никто не хочет знаться с Сигизмундом. Здесь в доме ему появляться не стоит, все затыкают ему рот, никто не хочет иметь с ним ничего общего. Находящийся в таком положении всегда промолчит и стерпит. Я тоже жестко повела себя с этим мужчиной. Почему я всегда иду у кого-то на поводу?
Полчаса назад в сумерках раздались выстрелы. Далёкий женский голос прокричал: "Помогите!". Мы даже не подошли к окну. Зачем? Но это полезно, это не даёт нам расслабиться и забыть.
Суббота, 12 мая 1945 года.
В первой половине дня все члены семей собираются позади дома вместе, в парке, который я считала кладбищем, в свое время в моей фантазии. Яма ликвидирована, но появилась гора мусора с дома, которая громоздилась из мусорных ящиков. Бодрое усердие в работе, веселые обороты речи, все чувствовали себя с облегчением, радовались полезной работе. Настолько странно, что никто больше не должен идти "на работу", что у каждого, в какой-то мере, теперь отпуск, что супружеские пары вместе с утра до вечера.
Затем я подтерла в жилой комнате слюну русских и следы сапог, и последняя крошка мыла ушла на щетку, которой я вымыла навоз из прихожих. Из-за этого я проголодалась. Есть у нас еще горох и мука. Вдова пачкает их топленым маслом, которое она выскребла из прогорклого остатка запасов господина Паули.
Квартира блестела, когда наши гости из Шонеберг прибыли. Они вместе отправились в путь, хотя моя подруга Гизела до сих пор не знала друзей вдовы. Они шли тем же путём что и мы, почти безлюдно, только изредка одинокие русские, а так - тишина и разруха. Все 3 были вымыты, аккуратно причесаны, чисто одеты. У нас было настоящее кофе и каждому по 3 бутерброда с маслом - роскошное угощение!